лтора месяца, и забастовщики пошли на попятный. Их напугало падение
чуть  ли не  до нуля  заработной  платы, вызванное  тем,  что  они перестали
покупать.  Кроме  того, женщинам  и  впрямь надоело  делать все собственными
руками, обходиться  без горячей  воды, холодильников, пылесосов и стиральных
машин,   и  они  подговорили  мужей  капитулировать.  Торговля  возродилась.
Кризиса, казалось, удалось избежать.
     В этот критический момент  Флоранс, как истинная женщина, вдвое  больше
преданная мужчине,  когда его преследуют неудачи,  чем когда  балует судьба,
развила   бешеную  деятельность,   показав   себя  неутомимой,   энергичной,
осторожной, гибкой и умелой. Но когда кризис  миновал,  ее  стали  одолевать
сомнения  и  тревоги.  Изо  дня  в  день  она  принимала  участие  в  работе
лаборатории коммерческого психоанализа, изучала результаты тестов  и  только
дивилась общности реакций: все жажда;.и стабильности, тянулись к долговечным
вещам,  никто  не  хотел снова переживать  лихорадку насильственных покупок,
утомительное обновление своего хозяйства, словом, желали именно того, за что
боролись забастовщики.
     Пока  длился  мятеж,  Флоранс  отгоняла  личные  чувства. Но как только
опасность миновала, она с ужасом поняла,  что вновь испытывает к Квоте и его
системе неприязненное чувство, как после возвращения из  Европы.  Теперь она
слишком  привязалась к  этому человеку,  не могла  сразу отречься от  него и
пыталась поэтому  подавить вновь  вспыхнувшее в ней  возмущение. Поначалу ей
показалось, будто она достигла цели.  И вот как раз  в это время Квота на ее
глазах самым бесстыдным образом замял скандал с трехфазеином.

     Вот  уже несколько недель  американская,  а  за  ней и  мировая  пресса
кричала  о   новом  весьма  многообещающем  открытии  ученых   мексиканского
университета. Как и всегда, ничем не брезгающая в погоне за сенсацией желтая
пресса заранее подняла  шумиху. Однако  было похоже, что группа мексиканских
ученых  действительно   открыла  новый  антибиотик,   намного  превосходящий
пенициллин, стрептомицин  и  даже интерферон. Во всяком случае, если бы этот
факт подтвердился, можно было бы говорить  о настоящей революции в медицине.
Препарат назвали "трехфазеином", ибо  его получали, пропуская трехфазный ток
через  хлоробутолонеомицинофенилдиэ-тиламиноэтанальнопроизводную   соль,   и
таким  образом в азоте, входящем  в  состав воздуха, происходила постепенная
полимеризация   благородных  нитратов,   напоминающих   по  своей  структуре
некоторые гормоны. Новое средство  через дыхательные пути проникало в кровь,
а  затем  распространялось  по  всему  организму,  истребляя  болезнетворные
микробы,  другими словами,  практически  излечивало все болезни. Если верить
прессе, исчезали даже камни в  печени  и опухоли. Кое-кто уже произнес слово
панацея. Препарат, однако,  не  был  пущен в продажу, так  как  требовал еще
доработки  и тщательной  проверки, исключающей вредные  побочные явления. Но
это, как  утверждалось, дело всего  нескольких  месяцев,  а может быть, даже
недель.
     Затем  произошло  нечто  странное:  о  лекарстве  совершенно  перестали
говорить. Прошли недели, месяцы, и ни одна газета даже не упомянула  об этом
поразительном  всеисцеляющем  средстве.  Публика,  уже  привыкшая  к  нравам
современной прессы, каждые три месяца сообщающей о новом радикальном способе
лечения рака,  тоже  не обратила внимания на  этот  заговор молчания. Однако
через  осведомленных  людей стало известно,  что  исследования  по  каким-то
таинственным причинам приостановлены.  Утверждали, что  врачи запретили этот
препарат, так  как он  не  вполне безопасен для организма.  Но ходили и иные
слухи: выпуск трехфазеина  нанесет якобы огромный урон фирмам,  производящим
антибиотики,  и  исследования  были прерваны отнюдь не  после  вмешательства
врачей, а -- фабрикантов лекарств. И  сторонники  последней версии связывали
запрещение трехфазеина с  неожиданным  визитом Квоты в Мехико, имевшим место
за неделю до того. Зато другие утверждали, будто им известно  из достоверных
источников, что  сопротивление исходит от  министерства  здравоохранения.  В
ученых  кругах,  где ходили  все  эти разноречивые слухи,  царило  смятение.
Квота, по своему обыкновению, был невозмутим.
     Однажды утром, когда Квота  работал с Флоранс, вошел швейцар и протянул
ему  регистрационную  карточку  посетителя,  который   хотел  повидаться   с
президентом. Квота, нахмурившись, долго изучал ее.
     -- Что это  такое? --  полюбопытствовала Флоранс. Квота не ответил. Он,
видимо, обдумывал, принять ли ему посетителя или нет.
     -- Ладно, -- сказал он наконец швейцару, пожав плечами. -- Тем хуже для
него. Проведете его ко мне, когда я позвоню.
     -- Кто это? -- тихо спросила Флоранс.
     -- Руководитель научно-исследовательского центра Мехико.
     -- Ах вот как! По поводу трехфазеина?
     -- Совершенно верно.
     -- Но почему же "тем хуже для него"?
     -- Сейчас увидите.
     После мгновенного колебания Флоранс сказала:
     -- Значит, то, что говорят, верно?
     -- Что именно?
     --  Что  вы  ездили  в  Мехико  для  того,  чтобы добиться  прекращения
исследований. С одной лишь  целью -- не допустить конкуренции в той области,
где у вас имеются свои интересы...
     Квота покачал головой и горько усмехнулся:
     -- Вот так и пишется история!
     -- Значит, это неправда?
     --  Правда. Но  на самом-то  деле все произошло  совсем иначе. Впрочем,
сейчас вы сами в этом убедитесь.
     Квота нажал кнопку звонка, и вскоре в кабинет вошел посетитель. Это был
мужчина лет шестидесяти --  типичный,  как решила  Флоранс,  старый  ученый,
какими  их  представляет   себе  публика:  детски  наивное   выражение  чуть
испуганного лица,  которое он  довольно неуклюже пытался скрыть под  личиной
человека сурового  и решительного. Простодушные голубые глаза, высокий лоб в
ореоле седых кудрей дополняли классический образ профессора.
     Он поклонился Флоранс, подошел к Квоте и сказал:
     -- Сеньор президент, я буду говорить без обиняков.
     Чувствовалось, что он сжег за собой мосты, желая побороть непреодолимую
застенчивость.
     -- В чем дело, профессор? -- осведомился Квота.
     -- Вы сами великолепно знаете, -- ответил ученый.
     Он помолчал и без околичностей добавил:
     -- Вы убийца.
     -- Ого-го! -- воскликнул Квота.
     --  Наша  работа   успешно  продвигалась  вперед.   Но   из-за   вашего
вмешательства,  под вашим давлением мексиканское правительство запретило нам
ее продолжать.
     -- Совершенно верно, -- подтвердил Квота.
     -- Ради  грязных делишек вы  отняли у человечества, у  многих миллионов
больных возможность быстрого и верного излечения.
     -- Вполне возможно.
     -- Как же так... -- начала было Флоранс.
     Квота обернулся к ней.
     -- Я ездил в Мехико по просьбе здешних врачей.
     --  Да? Значит,  они считают,  что  средство небезвредно?  --  спросила
Флоранс.
     -- Оно совершенно безвредно, -- отрезал профессор.
     -- Правильно,  -- согласился Квота. -- Но если мы пустим его в продажу,
вы представляете, какая произойдет катастрофа?
     -- Катастрофа? -- удивилась Флоранс. -- Катастрофа для кого?
     -- Но я  же только что вам  сказал... -- Квота загадочно улыбнулся,  --
... для врачей.
     Флоранс широко  открыла глаза и уставилась на  профессора,  чьи голубые
глаза тоже расширились от удивления.
     -- Неужели вы  не понимаете,  -- продолжал Квота. -- Если  это средство
поступит в продажу, все болезни, Флоранс, или почти все будут побеждены. При
помощи обыкновенного  штепселя. Вечером человек болен,  а  наутро -- здоров.
Терапия,  доступная даже  детям, даже  неграмотным.  А  значит,  если  я  не
ошибаюсь, медицина больше не нужна. А тем более -- не нужны врачи...
     И, резко повернувшись к посетителю, Квота спросил:
     -- Сколько врачей,  по вашему  мнению,  сеньор профессор, насчитывается
хотя бы только в Мексике и Тагуальпе?
     -- Я не... по памяти я не могу привести точную цифру.
     -- Сто шестьдесят пять  тысяч. А во всем мире?  Больше шести миллионов!
Не считая миллиона студентов, которые уже связали свою жизнь с медициной. Об
этом вы подумали, профессор?
     Ученый открыл было рот, но промолчал.
     --  А  о  двенадцати  или пятнадцати  миллионах младшего  медперсонала,
мужчин и женщин, о санитарах, работающих в клиниках  и больницах, о двадцати
миллионах  фармакологов  и аптекарей, о  лаборантах,  химиках,  об  огромной
промышленности патентованных средств, в которую, не отрицаю,  вложены и наши
средства,  о  фабрикантах,  выпускающих  тюбики,  пузырьки,  коробочки,  и о
тысячах   санитарных   машин,  миллионах  кроватей,   миллиардах  простыней,
резиновых  изделий,  вате, стеклянной и фарфоровой посуде,  о  линолеуме, об
огромной армии, об океане рабочих и работниц фабрик и заводов, изготовляющих
все это --  пусть, я опять  же не отрицаю, некоторые из них принадлежат нам,
-- об издателях брошюр, касающихся аллергии и старческого катара дыхательных
путей, -- об этом вы подумали, профессор?
     --  По  правде  говоря...  признаться, --  пробормотал  ученый,  моргая
глазами, -- ...не отрицаю...
     -- Шестьдесят  или сто миллионов населения  земного шара  живут за счет
больных, и  вот в один прекрасный день все они окажутся на улице... О чем вы
пришли просить меня, профессор? Дать вам возможность продолжить вашу работу?
Вы берете на  себя огромнейшую ответственность, но вы, конечно, готовы ее на
себя взять.
     -- То есть... -- беззвучным голосом прошептал ученый.
     --  Вы не принадлежите к  породе  малодушных, которые  отступают, боясь
ответственности за последствия своих действий.
     -- Конечно, но...
     -- Даже несмотря  на то,  что вы точно знаете теперь, скольких мужчин и
женщин ваш трехфазеин  убьет гораздо более верным способом,  нежели  болезни
или врачи...
     -- Сеньор президент...
     -- И скольких  он сожжет на медленном  огне, ибо они погибнут от нужды,
холода,  голода... Но  раз  вы  так уж  настаиваете, профессор,  пожалуйста.
Выполняйте свой долг. Ставьте на ноги больных и уничтожайте здоровых.
     -- Не надо меня... Не надо нас...
     --  Я  согласен.  И не  будем  больше  говорить об  этом.  Завтра же  я
отправляюсь в Мехико...
     -- Послушайте...
     -- Сегодня же вечером я объявлю прессе о принятом решении.
     -- Сеньор президент!
     --  Как  только  лабораторные работы  закончатся,  мы  начнем выпускать
трехфазеин  здесь,  у  нас. Меньше чем за  месяц страна будет им обеспечена.
Весь земной шар -- меньше чем за девяносто дней.
     -- Сеньор президент! Сеньор Квота!
     Профессор уже чуть ли не кричал.
     -- Да, я слушаю, в чем дело? -- спросил Квота.
     -- Подождите, подождите. -- Профессор  даже  задохнулся от волнения. --
Не будем рубить с плеча... У нас  еще есть время... да... И  потом я ведь не
один. У меня есть коллеги... я должен дать им отчет... Мы не подумали...
     Он вздрогнул.
     -- О той разрухе, об  ужасающей безработице... Нет, нет... Может,  надо
повременить...
     --  ...пока  нынешнее  поколение  врачей  и  аптекарей  перемрет  своей
естественной смертью? -- подсказал Квота.
     -- Вот именно, --  быстро согласился  ученый  и,  тут же спохватившись,
быстро добавил: -- Нет, я хочу сказать... что можно бы подождать... ну, хотя
бы некоторое время...
     Флоранс, не удержавшись, вмешалась:
     -- Да что  вы, сеньор профессор, Квота! Ведь сейчас  тысячи  несчастных
умирают от рака! В мучениях и отчаянии!
     Профессор побледнел.
     --  Спокойно, спокойно! -- Квота  пожал плечами. -- Вы же понимаете, мы
думали и об этом. Но  раз уж  так устроен  мир,  из двух  зол  надо выбирать
наименьшее.
     Повернувшись к сбитому с толку ученому, Квота продолжал:
     -- Кстати,  профессор,  ваша  растерянность делает вам честь, но вы  не
считаетесь с  реальностью.  Даже с точки зрения  самых  высоких  идеалов  не
опасно ли одним махом  ликвидировать все  болезни? Давайте отбросим излишнюю
сентиментальность и подумаем о том, что мы  теряем, если не будет физических
страданий: искупление грехов мученичеством! Чудесный  пример святого Венсана
де Поля! А всю эту самоотверженность, и братские чувства, и героизм в годины
мора. Неужели мы имеем право выкинуть за борт все эти добродетели?
     -- Нет. Я не согласна... -- возбужденно проговорила Флоранс. -- В ваших
рассуждениях есть что-то... если все это так... есть что-то порочное...
     --  Ну, ну,  ну,  --  прервал  ее  Квота,  --  не  надо  горячиться!  В
современном мире  все  взаимосвязано. Экономика -- сложнейший  механизм,  и,
если из него вынуть хотя бы самое  ничтожное колесико, все рухнет. И вот эта
прискорбная история -- яркий пример тому.
     -- Хорошо, а как все-таки быть с болезнями? -- настаивала Флоранс.
     --  Как и  со  всем  прочим!  -- твердо ответил  Квота. --  Здоровье --
прекрасная  штука, спору  нет.  Но  если оно обрекает  на  нужду восемьдесят
миллионов невинных семей, так ли уж оно прекрасно?
     -- Кстати,  сеньорита, -- вставил  ученый,  -- в  конце  концов  у нас,
видите  ли,  нет  еще  полной  уверенности,   что  наши  исследования  дадут
положительные результаты...
     Флоранс изумленно взглянула на него.
     -- И  потом, -- продолжал Квота,  -- вспомните-ка Лурд,  Лизье, Фатиму,
Бенарес [Святые места, куда совершаются паломничества]. Мир без чудотворства
с легкостью попадет под власть атеистического  материализма, а ведь это  как
раз то, что нам  угрожает, если исчезнут болезни. Итак, профессор, пусть вас
не  мучит  совесть.  Ваше  мудрое  решение  свидетельствует  о широте  ваших
взглядов, и я воздаю вам  должное.  До  свидания,  возвращайтесь в Мехико  и
спите спокойно.  Вы предотвратили страшнейшую катастрофу! Грядущие поколения
будут вам благодарны!

        "13"

     Флоранс не убедили все эти блестящие аргументы, на ее взгляд, опасность
их крылась как  раз  в том,  что  они выступали под маской мудрой покорности
судьбе.
     Квота на ее глазах -- и в какой уже раз! -- заставил противника начисто
отказаться  от своих убеждений, принудил его согласиться  с тем,  с  чем тот
собирался  бороться; мало того, Квота не только уговорил профессора, который
приехал  с  одной  целью  --   отстоять  право  вести  свои  плодотворнейшие
исследования, -- прекратить их,  но и  заставил  выступить перед коллегами в
качестве  защитника  этого решения;  этот цинизм,  это  безразличие Квоты  к
человеческому  страданию  вызвали  в  душе Флоранс новую  волну  возмущения,
настоящий бунт. Было  время, когда этот волшебник покорил  ее,  а потом  так
напугал,  что она бежала  от  него в  Европу; по  возвращении на  родину  он
возбудил  в ней презрение  и ненависть, но  затем, сама того не заметив, она
тоже позволила переубедить  себя до такой  степени, что с жаром поддерживала
все его начинания, благоговела перед его  упорством, самоотверженно помогала
ему преодолевать первые  трудности, и вот теперь, когда она  втайне питала к
этому необыкновенному  человеку чувство  не  просто  симпатии, а  скорее  уж
любви,  хотя,  быть может, и не  страстной, он снова вызвал у  нее  глубокое
негодование,  и  она  изо  всех  сил  старалась  держать  себя  в  руках,  и
действительно  так хорошо скрыла свое озлобление, что могла следить за  этим
страшным диктатором, не вызывая подозрений, как Лорензаччо у Медичи.
     Возможно, сила Квоты таилась в его ледяном  безразличии к людям, в  его
бесчувственном отношении к ближнему. Но в то же самое время здесь была и его
слабость: он  не заметил  перемены, происшедшей  с  Флоранс, он  по-прежнему
считал ее верным, преданным его  делу союзником и ничего от нее не  скрывал,
она, как  и раньше, присутствовала почти на всех  его деловых свиданиях,  на
всех заседаниях кабинета министров.
     Именно в  силу этого  безразличия  к людям,  а  также еще и потому, что
льстецы-царедворцы  неправильно  информировали  его,   он  долгое  время  не
подозревал   о  повороте,   совершившемся  в  общественном   мнении.  Первая
забастовка покупателей окончилась их поражением, и, убеждал он себя, вторая,
ежели  она будет,  окончится точно так  же. И  поэтому, когда  вскоре  после
запрета трехфазеина на севере страны вспыхнула новая забастовка, он почти не
обратил  на нее внимания. Хотя, казалось бы, его должен был  обеспокоить тот
странный  факт, что  забастовку начали  имущие классы.  Первые же результаты
опроса, проведенного лабораторией  коммерческого психоанализа, показали, что
состоятельные круги охвачены  чувством глубокого  разочарования: если  любой
дворник может пользоваться такими же житейскими  благами,  как миллиардер, в
чем же прелесть богатства? Богатые теряли вкус к жизни.  За несколько недель
в  кругах этих избранных  возникла новая разновидность снобизма  --  жить  в
нищете.  Все  жаждали  только ветхих,  ржавых,  покореженных  вещей, мебели,
годной лишь  на свалку, ковров, траченных молью, стен в  сплошных  трещинах.
Чем более убогой была обстановка,  тем легче  дышалось  людям. Если  кому-то
удавалось  за  бешеные деньги  снять  лачугу или  квартиру в  трущобах,  все
поздравляли  счастливчика.  Началась  усиленная  спекуляция  произведениями,
считавшимися  раньше  безвкусными,  любители  продавали  за  бесценок  своих
Ренуаров к Пикассо и вырывали  друг у друга академическую мазню, олеографии,
настенные  календари,  упрощенную  живопись.  Кое-как удержался один  Бернар
Бюффе, да  и то лишь в жанре мизерабилизма. Это отвращение  ко всему,  о чем
раньше  мечталось  как о  неотъемлемой принадлежности  роскоши  и  изобилия,
постепенно   заразило  средние  и  даже   низшие   классы.   Когда   протест
сопровождается таким вот пресыщением и отвращением ко всему на свете, тут уж
ничто не  поможет, и побороть его почти никогда не удается, так как упорство
людей в подобных  случаях безгранично. И Квота,  который поначалу думал, что
эти новые  забастовки,  пусть  даже  вызванные  столь необычными  причинами,
кончатся, как и  предыдущие, полным крахом и бастующие смирятся, как человек
трезвого  ума  довольно скоро оценил  значение  и  опасность  этого явления.
Поэтому  он решил пойти  на  крайние меры,  пока зло не  успело еще  пустить
глубокие  корни.  Он  созвал чрезвычайное заседание  кабинета  министров, на
которое пригласил верхушку армии, полиции и прокуратуры. В скупых словах, но
достаточно ярко он нарисовал перед ними картину будущего экономики Тагуальпы
в  том  случае,  если забастовка покупателей  затянется  и  примет еще более
широкий  размах.  Кабинет министров  в панике предоставил ему неограниченные
полномочия, что было ратифицировано парламентом во  время созванной этой  же
ночью сессии.  Назавтра на стенах домов во всех  городах Тагуальпы появились
правительственные  декреты  о  введении  в  стране  осадного  экономического
положения. Все  взрослое население в возрасте от восемнадцати до шестидесяти
пяти  лет  переходило  в  распоряжение  военных  властей,  на  которые  была
возложена обязанность  следить за выполнением  экстренных мероприятий --  их
должно  было   разработать  правительство.  Пользуясь  своей  неограниченной
властью, Квота подготовил, а затем обнародовал закон о недвижимом имуществе,
ограничивающий  срок жизни  капитальных строений, причем срок этот  был  еще
меньше,  чем  в Соединенных  Штатах.  Разработали  пятилетний план  создания
специальных  строительных  организаций для  сноса старых зданий и возведения
новых, чтобы через  пять лет обновить все недвижимое  имущество Тагуальпы. К
концу этого срока не должно остаться ни одного старого здания.  В дальнейшем
срок этот будет сокращен  до трех  лет, а затем до одного года. Всякому, кто
попытается  обойти закон и сохранить  здание дольше положенного срока, будет
грозить  тюремное заключение, а в  случае повторного нарушения --  каторжные
работы.
     В  ско