подумали выйти  из  правительства. Внешне  они
самым  что  ни  на  есть  демократическим  образом  согласились  с  решением
большинства.  Обескураженный  президент  не  знал,  радоваться  ли  ему  или
тревожиться.
     На  бирже  акции  "мальтузианских" предприятий  резко  подскочили, зато
акции фирмы "Бреттико" обесценились. Однако Квота предвидел  это  и заранее,
пока  курс  на  них  был еще высок, распродал  сам  и  велел  другим  членам
правления распродать небольшими пакетами значительную часть акций. Теперь же
он сам  и по его указанию все  прочие скупили  эти акции  по  дешевке. Таким
образом,  у  держателей акций оказался  огромный капитал  наличными, который
Квота хранил  в  сейфах и  только ждал  подходящего  момента,  чтобы пустить
деньги в оборот.
     Поначалу общественное мнение Тагуальпы разделилось. Осторожная по самой
своей природе мелкая  буржуазия одобряла закон, ограничивавший чрезмерные, с
ее точки  зрения, притязания тех, кто  жил на заработную  плату. Рабочие же,
служащие и  чиновники, как и  следовало  ожидать,  встретили новый  закон  в
штыки. Профсоюзы  устраивали собрание за собранием. Принятые резолюции резко
осуждали решение правительства и требовали отмены "драконова закона". Страну
лихорадило,  волнения главным образом захватили крупные города и, конечно, в
первую очередь  Хаварон, где  заработная  плата была особенно высока. Каждую
субботу происходили демонстрации. По мере  того  как приближался день, когда
закон об  ограничении заработной платы должен был войти в силу, манифестации
на улицах  столицы  становились  все более многолюдными. Демонстранты  несли
плакаты: "Сохранение  нашей заработной  платы либо смерть!", "Да здравствуют
"сторонники изобилия"!", "Долой драконовы законы!", "Лапаса на виселицу!".
     К  концу  месяца, во время  грандиозной  манифестации, самым популярным
стал  новый  лозунг, выведенный  огромными  буквами  на  плакатах:  "Квоту к
власти!"
     Сам Квота все это время держался в тени и нигде не показывался.
     Будучи человеком осторожным, президент Лапас  пытался отсрочить хотя бы
на время введение непопулярного  закона. Он знал  по опыту, что  люди обычно
выливают весь свой гнев во время демонстраций,  а затем постепенно остывают.
Он хотел взять их измором.
     -- Пусть лихорадка утихнет сама собой, -- говорил он.
     Но "мальтузианцы" во главе со Спитеросом придерживались иного мнения.
     -- Нет,  -- говорил  Спитерос. -- Надо  заставить их подчиниться силой.
Воспользуемся  подходящим  моментом.  А  такой  момент  наступил.  Профсоюзы
размякли от четырех лет "сладкой  жизни",  и, если мы проявим решительность,
они  даже пикнуть не  посмеют.  Они так  и не  удосужились  обеспечить  себя
забастовочным фондом: денег у них  нет, и они  продержатся не больше недели.
Следовательно, бой им надо дать именно сейчас.
     Фенимор  Лапас  вынужден  был уступить. Первого числа следующего месяца
закон  вошел  в  силу. И тут  же  на всех  предприятиях  рабочие  немедленно
прекратили работу. Многие заводы были  заняты бастующими  рабочими. Спитерос
требовал применить силу, чтобы заставить их уйти.
     -- Нет, нет, -- отказывался  Лапас. --  Пусть забастовка  изживет самое
себя.  Она  не может длиться долго.  Вы же  сами говорили, у профсоюзов  нет
денег, чтобы ее поддерживать.
     Однако  вопреки прогнозам  правящих кругов забастовка  не прекращалась.
Только  через некоторое  время стало известно, что фирма "Бреттико" помогает
бастующим, даже  тем,  кто  занял  ее  собственные заводы,  и  на  это  идут
средства, накопленные Квотой в результате биржевых операций.
     Узнав об этом, "мальтузианцы" пришли в ярость. Спитерос требовал ареста
и  предания  суду  вожаков  забастовщиков.  Лапас отнесся  к известию  более
хладнокровно и  предпочел  иное  решение  --  он  заявил, что  правительство
согласно вступить в переговоры с профсоюзами. Однако переговоры ни к чему не
привели. Лапас предлагал кое-какие уступки в отношении  заработной платы, но
профсоюзы требовали  безоговорочной  отмены "драконовых законов".  Моральное
состояние  бастующих  было  на  высоте,  и  трудно  было  надеяться, что они
уступят.  Но  и  Лапас  не  мог  уступать,  это  грозило  падением  кабинета
министров. Он вынужден был пойти на применение силы.
     Президент объявил в столице чрезвычайное положение и приказал  очистить
предприятия от  бастующих,  а  рабочих в  принудительном  порядке привлечь к
работе. Но рабочие не подчинились приказу и остались  на местах. Лапас решил
бросить   против  них  отряды  охраны   .порядка,  национальную   гвардию  и
жандармерию.
     Именно  этого  момента  и  ждал министр внутренних дел,  чтобы  предать
Лапаса.  Ни национальная  гвардия, ни отряды охраны порядка даже не вышли из
казарм. К месту  событий прибыла  одна лишь жандармерия, но она натолкнулась
на  пикеты забастовщиков. После первых же стычек  на заводах были образованы
революционные комитеты.  Неизвестно откуда у забастовщиков появилось оружие.
Лапас спешно отозвал жандармерию. Он попытался прибегнуть к помощи армии, но
главнокомандующий,  приверженец "сторонников изобилия", за  которыми, по его
мнению, должна была  остаться победа, не спешил выполнять приказ президента.
Лапас, будучи  человеком  умным, трезво оценил ситуацию и понял, что остался
лишь один выход -- обратиться за помощью к Квоте, популярность которого была
залогом того, что его послушают, будут ему повиноваться.  Только  ему! Лапас
пригласил к себе Квоту.
     Квота отклонил приглашение.
     Лапас  послал   к  нему  своих  эмиссаров  с   предложением  возглавить
канцелярию   министерства   труда,  затем  посулил  ему   портфель  министра
промышленности и, наконец, предложил пост вице-президента.
     Квота отклонил все эти предложения.
     Положение на заводах  становилось с каждым часом все тревожнее. Кое-где
рабочие   решили  сами  управлять   предприятиями  и  приступили  к  работе.
Банковские магнаты и крупные промышленники, даже сторонники "мальтузианцев",
перепугались.   И   отреклись   от  Спитероса.   Шестеро   из  министерского
большинства,  почувствовав,  куда  дует  ветер, присоединились  к оппозиции,
которая таким  образом получила перевес.  Они потребовали, чтобы  немедленно
был созван кабинет министров. Когда на заседание явился Лапас, его провели в
соседний кабинет и заперли. И там он подписал сперва отмену нового закона, а
затем  собственную  отставку.  Министр  внутренних  дел   не  прочь  был  бы
арестовать  президента. Но кое-кто из  министров,  преданных друзей  Лапаса,
тайком  выпустили его  и  помогли  бывшему президенту бежать  через подвал и
канализационные трубы. Он улетел на собственном  самолете в  Мехико.  Там он
пребывает и по  сей день,  покорившись судьбе, огромное  состояние  --  плод
десятилетнего пребывания у власти  -- значительно облегчает и скрашивает ему
жизнь.
     Президент  еще  блуждал  по канализационным  трубам,  когда  Квота,  за
которым  отрядили  его  друзей, победителем явился  во дворец. Он  вышел  на
балкон, откуда его представили народу как  нового президента, и был встречен
всеобщим  ликованием,  однако все  были  несколько удивлены его невозмутимым
спокойствием, его холодностью.  Но это вызвало к нему  еще большее уважение,
граничащее с преклонением. Желая утвердить  свою власть,  Квота первым делом
прибег  к  референдуму. Требовалось ответить "да"  или  "нет"  на  следующий
вопрос:  "Согласны  ли  вы предоставить неограниченные полномочия президенту
Квоте и одобряете ли вы политику неуклонного повышения заработной платы?"
     Даже  ярые республиканцы не  могли ответить  "нет",  хотя  формулировка
"неограниченные полномочия" и вызывала беспокойство. В итоге  98,76% голосов
было подано за  Квоту. Став отныне вторым после  бога властителем Тагуальпы,
Квота ввел для всей страны закон  о  зависимости  заработной платы от суммы,
истраченной на покупки. Промышленники-"мальтузианцы" были поставлены в такие
условия,  что  им пришлось  волей-неволей  проводить  политику  "сторонников
изобилия", ввести систему экспансивной  экономики и в первую очередь принять
принципы  Квоты в  области  торговли,  которые  они  до  тех пор  решительно
отвергали.  Теперь благосостояние  и  процветание  распространилось  по всей
стране.  Флоранс, которую Квота сделал своим личным секретарем, окончательно
сложила оружие -- в  ее глазах Квота был  блистательным  главой государства,
победившим нищету. Она забыла о своих  былых претензиях и  теперь выказывала
ему только  восхищение  и преданность. Одно  слово этого  великого человека,
один взгляд,  и она подарила бы  ему свое сердце. Но он не  давал ей к этому
повода. Было ли это сдержанностью, честностью... Скорее всего  Флоранс  была
для   него,   как   и   все  окружающие,  просто-напросто   орудием,   пусть
привлекательным   и   симпатичным,  но  вполне   заменимым.   И  Флоранс  не
заблуждалась  на  сей  счет.  Возможно,  его  холодная  привязанность  к ней
причиняла  ей муку. Но она не  сердилась, не  держала на него зла. Наоборот,
она лишь еще больше уважала его за эту твердость.

     Флоранс стала верной и бескорыстной союзницей  Квоты как раз в тот час,
когда его система дала первые трещины.
     За  полтора месяца  -- от начала забастовки до того момента,  как Квоту
призвали  в качестве  спасителя государства,  -- вся  торговля,  особенно  в
крупных   городах,   свелась   к   минимуму  --   к   продаже   одних   лишь
продовольственных товаров. И вот эти-то полтора месяца сыграли роковую роль:
люди  впервые  увидели,  что,  помимо  продуктов  первой  необходимости  для
ежедневного  потребления,  они, несмотря на закрытие магазинов, не нуждаются
ни в чем,  оказывается,  у  них  дома есть все, что можно только пожелать, и
даже больше, чем нужно. Правда, выводы из этого они сделали не сразу. И, как
мы видели, голосовали за Квоту чуть ли не единогласно. Закон об установлении
прежних  высоких  ставок  был отмечен празднеством. В небе  над Хавароном  и
Порто-Порфиро сверкали  фейерверки, были сожжены чучела Спитероса  и бывшего
президента Лапаса, по улицам торжественно носили огромные портреты Квоты, но
когда после трехдневных развлечений люди снова получили свое  жалованье, они
задумались  -- на что потратить деньги. За те полтора месяца, пока не на что
было покупать и никто почти не ходил в магазины, они привыкли к тому, что  у
них  много свободного  времени,  обрели душевное  спокойствие и  возможность
радоваться жизни, то есть именно то, чего они  были лишены в последние годы.
И вот в  конце  месяца, когда перед ними снова встала дилемма  -- либо опять
носиться  по  магазинам и покупать,  либо  отказаться от  высокой заработной
платы, -- некоторые вдруг обнаружили,  что так много денег им  совершенно не
нужно, ибо они  не испытывают ни малейшего желания тратить их на излишества.
В первые месяцы таких было меньшинство. Но Квота не обманывался. Несмотря на
незначительность этого явления, он сумел почуять первые признаки смертельной
опасности.
     Для начала он издал декрет, по которому практически  все покупки должны
были оплачиваться по кредитным книжкам.  В Европе эта  система  пока еще  не
получила широкого распространения,  но в Америке это самый удобный, а потому
и  самый распространенный способ оплаты  покупок  --  требуется только иметь
счет  в  банке.  Благодаря такой  книжке можно  совершить  любую покупку без
банковских чеков и без наличных денег. Вы  предъявляете книжку  в кассу, там
записывают ее номер, и остальное уже не ваше дело: за вас рассчитается банк.
Весьма удобно, даже чересчур удобно, потому что таким образом вы залезаете в
долги: ведь всем известно, насколько легче поддаться соблазну, когда не надо
ни отдавать денег,  ни  проставлять цифру на чеке. Итак, Квота издал декрет,
по которому запрещалось оплачивать наличными покупки, превышающие один песо.
За исключением проезда в автобусе  или в метро, покупки газет и сигарет, все
прочие расчеты производились по кредитной книжке. Как и предвидел Квота, его
нововведение  подействовало  на торговлю,  как  укол  камфары  на  сердечную
деятельность: на некоторое время коммерция оживилась прямо на глазах. Однако
Квота  не заблуждался,  он знал, что  это  терапевтическое средство принесло
лишь временное  облегчение, что скоро  потребуются более  радикальные методы
лечения и о них следует подумать заранее.
     Однажды он сказал Флоранс:
     -- Насколько я помню, вы, кажется, связаны с отцом Эспосито?
     -- Как сказать... в общем-то, да...
     -- Передайте ему, что я хотел бы с ним повидаться.
     Флоранс не встречалась  с Эспосито довольно  давно, с того самого  дня,
когда  она, явившись к  нему, увидела его,  несчастного, подавленного, среди
многочисленных бытовых приборов и агрегатов.
     Когда  бедняга Эспосито  вошел  в  кабинет  Квоты,  Флоранс  не  знала,
смеяться ли ей или плакать.
     И впрямь у святого отца была какая-то странная, танцующая походка,  что
объяснялось  его туфлями, разбрызгивателями  духов. Из  пневматических брюк,
предназначенных для людей,  ведущих сидячий образ  жизни, не  был  полностью
выпущен воздух,  и  старик  шагал,  широко  расставляя ноги.  Из-под пиджака
торчали,  разумеется, трубка оксигеноля и  рука-скребница.  Вдобавок  на шее
висела  продолговатая коробка микротелевизора, с помощью которого можно было
принимать  передачи в  любое время и в  любом месте.  На  голове у  Эспосито
красовалась  шляпа  с  биноклем,  предназначавшимся  для  театра,   бегов  и
спортивных  состязаний.  Транзисторный  антифон,  созданный  специально  для
духовных  лиц, вполголоса  бубнил:  "Священные  когорты,  поднимайтесь!",  а
безотказный требник шепотом читал молитву.
     Заметив  Флоранс, отец Эспосито с  виноватым и  огорченным видом воздел
руки  к  потолку,  как  бы  говоря:  "Сами  видите,  дочь  моя,  до  чего  я
докатился..."
     -- Здравствуйте, отец мой, --  сказал Квота,  словно ничего не замечая.
-- Располагайтесь как дома. Ваши  когорты в порядке? --  спросил он, помогая
священнику снять с себя всю эту сбрую.
     -- О,  мои когорты!  -- простонал Эспосито,  и в его голосе  прозвучало
ожесточение.  --  Вы  же прекрасно знаете,  что по вашей вине,  сын мой, они
растаяли как снег на солнце.
     -- Как? По моей вине? -- лицемерно удивился Квота.
     -- А по чьей же еще?  -- ответил Эспосито. -- Разве я не похож на шута?
Разве не превратили вы  меня в автомат?  В  покупательную машину? Разве ваша
дьявольская  система  не  сделала всех жителей страны подобными машинами,  а
ведь  мой долг --  нести  им священное  слово,  но ни у  меня,  ни у  них не
остается минуты свободной для духовной жизни.
     -- Значит, отец мой, вы предпочитаете, чтобы  они хлебали ваш нищенский
суп?
     --  Это  софистика! -- резко  отрезал  Эспосито.  --  Я отвергаю  такую
постановку вопроса.
     --  Значит, вы  считаете, -- мягко, даже слащаво  пропел  Квота, -- что
благосостояние не препятствие религии?
     --  Конечно, нет! Но при  условии  --  не переступать  границу,  как по
наущению самого дьявола сделали вы, сын мой!
     -- Браво, святой отец! Садитесь. -- И Квота любезно подтолкнул Эспосито
к мягкому креслу. -- Я рад, что мы нашли с вами общий язык!
     -- Общий язык! -- возмутился священник, ворочаясь в кресле. -- У меня с
вами  найдется  общий язык  только  тогда, когда  вы придете  ко мне просить
отпущение грехов.
     -- А в чем же я провинился?
     -- Прежде всего вы должны покаяться в гордыне, -- прогремел Эспосито.
     -- Затем?
     --   Затем   публично   признать   свои   ошибки,  отречься  от  своего
безрассудства, осудить его роковые последствия.
     -- А если я этого не сделаю?
     -- Тогда не ждите от меня  помощи, я откажу, о чем бы вы ни попросили у
несчастного слуги божьего, хотя и не представляю, чем могу быть вам полезен.
Зачем вы позвали меня?
     -- Отец мой, я действительно нуждаюсь в вас, но и вы в такой же степени
нуждаетесь  во  мне. --  Квота  говорил  серьезно,  и  голос  его  прозвучал
озабоченно. -- Вы сказали, что ваша паства теряет веру, а это скверно, очень
скверно,  просто  отвратительно. Без  религии нет совести,  без  совести нет
чувства  долга, а раз так  -- существующий порядок и экономика  окажутся под
ударом. Я верну вашу паству, отец мой,  это и  в моих и  в ваших  интересах.
Больше того, если вы меня послушаетесь, я увеличу ее во сто раз.
     Бедняга  священник  заерзал в  кресле,  и Квота,  выждав,  продолжал  с
холодной улыбкой:
     --  Но если  я покаюсь в своих,  как вы говорите, "грехах", тогда я, уж
конечно, буду бессилен что-либо сделать.
     Эспосито растерянно захлопал ресницами.
     --  Не будем  возвращаться к средневековью! -- сказал Квота  неожиданно
резким тоном. -- Прошли те времена, отец мой, когда веру вколачивали  в души
с помощью нужды,  страданий и  страха. Доверьтесь мне, и  мы  вместе  с вами
привьем ее самыми  современными  методами, в условиях  гигиены и изобилия. И
прогресса, отец мой, ведь вы же сами это поняли еще задолго до меня.
     Волнение священника усиливалось.
     -- Сын мой, право, не знаю... боюсь, как бы...
     -- Положитесь на меня, отец мой, страшиться вам нечего. Правда, веру не
продашь  на  метры,  как  обои,  это  более   тонкий  товар,  и  требует  он
соответствующего подхода.  Но, надеюсь, я неплохо зарекомендовал себя здесь.
Итак,  отец  мой,  дайте  руку  и  будем  действовать  вместе,  я  знаю,  вы
принадлежите  к   той   категории  служителей  бога,  которые  не  ослеплены
религиозной рутиной, больше верят  в дух,  чем  в букву писания, и прекрасно
понимают, что, если пастух отстанет,  стадо  обгонит его. Ну, а что касается
меня,  то я доказал  делом, что держу свои обещания.  Если вы поможете  мне,
через несколько месяцев мы пополним поредевшие ныне ряды верующих, превратим
их в армию благочестивых муравьев.
     -- Странная у вас манера говорить о вере, сын мой... Товар! Нет, видно,
нам с вами не по пути...
     -- Не следует придираться к словам, отец мой. Разве так уж важно, каким
путем ваши овечки вернутся  в  лоно церкви,  главное,  чтобы они  вернулись.
Разве вы оставите на произвол судьбы желтеющие нивы? Если я  брошу  семена в
землю, разве вы пренебрежете урожаем? Откажетесь жать созревшие колосья?
     -- Но почему... хотелось бы понять,  почему вы стремитесь  помочь  мне,
бедному священнику?..
     -- Отец  мой,  я хочу, чтобы люди ловили любое ваше слово. Пусть каждый
вечер,  в  час  молитвы,  все  жители  Тагуальпы   видят  и  слышат  вас  по
телевидению. Каждый вечер вы будете напоминать им об их долге и не только по
отношению к  богу, но и  к  кесарю. Об  их религиозном и  об  их гражданском
долге.  В  плане  религии  это значит чтить  создателя, а  в  гражданском --
покупать товары. Таким  образом, экономика  перестанет быть чем-то  низменно
житейским,  мы облечем ее в священные покровы.  Вот чего я  жду от вас, отец
мой.  Кроме  того, не забывайте, что когда  ваша секта, --  продолжал Квота,
словно  все уже было  решено, -- разрастется  с  моей  помощью, она построит
новые храмы, приобретет тысячи предметов религиозного культа, ей потребуются
кирпич,  цемент,  лес,  черепица,  стекло,  медь,   свечи,  ладан,  витражи,
требники,  органы  и  еще  многое,  многое  другое,  -- словом  все  то, чем
изобретательный  ум   способен   пополнить  обряды  и  богослужения.   Какой
богатейший  рынок  сбыта!  Вы  краснеете,  отец  мой, но  почему этого  надо
стыдиться? Какая  религия стыдилась  своего богатства? Разве  Ватикан, разве
храмы Бенгалии не владеют неисчислимыми богатствами? Я обещаю вам богатство,
отец мой. Глядя на  вашу секту, остальные религии старой, отставшей  от века
церкви умрут от зависти. Скажите одно лишь слово...
     -- Но вера... ведь вера не продается, как простые рубашки, и я...
     -- Все продается,  отец мой,  все, разница лишь в методе. Мы же продаем