астный,  изможденный  Эспосито,
слоняющийся  словно  тень  среди  монументов  современной  техники,  которые
разорили его самого и его столовую...
     Квота  даже  бровью  не  повел. Он  выслушал  эту обвинительную речь  с
невозмутимым спокойствием. Когда она на  секунду остановилась перевести дух,
он спросил:
     -- Ну и что из этого?
     -- Неужели вы ни о чем не сожалеете? -- воскликнула Флоранс. -- И вы не
чувствуете хоть капельку тревоги? Стыда? Угрызений совести?
     Нет, Квота не производил впечатления  человека, которого мучает хотя бы
одно из этих чувств. В ответ он лишь изрек как бесспорную истину:
     -- Раз мы производим холодильники, мы должны их продавать.
     -- Но зачем тогда вы их производите?
     -- То есть как зачем?
     -- Ведь  у всех уже  есть  холодильники и  даже  больше,  чем надо!  --
крикнула Флоранс.
     -- Черт побери, да для того, чтобы их продавать.
     Сказано это было с такой искренностью и простосердечием, что Флоранс на
мгновение растерялась.  Может, он смеется над ней? Нет, не похоже. Просто он
действительно так думает. И  так же  думает  Эстебан  и  другие  покупатели,
которых она видела, все тагуальпеки: по их мнению,  все это проще простого и
само собой очевидно. Какой ужас!
     -- Ну вот... --  Флоранс удрученно вздохнула. -- Вы даже  не замечаете,
что  все  это  превратилось в бессмыслицу,  в  абсурд.  И  дядя  Самюэль  не
замечает. И Каписта. Вы превратили Тагуальпу в страну каторжников...
     Квота удивленно посмотрел на нее.
     -- Каторжников,  приговоренных к  принудительным покупкам, --  уточнила
Флоранс. --  Я хочу понять наконец, в  чем тут дело. -- Она снова вздохнула.
-- Можно задать вам еще один вопрос? Даже если это ни к чему не ведет.
     -- Разумеется.
     Флоранс помолчала немного, стараясь собраться с мыслями.
     --  Мне показалось вначале... -- медленно проговорила она, --  впрочем,
так думают  многие... даже утверждают, что это чем-то напоминает эксперимент
Мао Цзэдуна...  Так вот,  мне показалось  вначале, что  вы  руководствуетесь
научными целями. Что вы хотели испытать преимущества вашего  опыта на первых
порах в  такой маленькой стране, как Тагуальпа,  а уж затем внедрять его и в
другие  страны. Это логично.  И  даже прозорливо. В общем, мы  служили вам в
качестве подопытных кроликов.  Но теперь, когда ваш метод оправдал  себя, --
продолжала она взволнованно, -- когда вы  доказали  --  и  доказали  сотнями
примеров,  даже  сверх  надобности, -- что  с  помощью  вашего  метода можно
продать все, даже очки слепому  и ботинки безногому... когда вы победили  по
всем  статьям, что же,  черт  побери,  вы  хотите  доказать  еще?  Зачем  вы
продолжаете свои эксперименты?
     Квота промолчал. Потом сел на краешек стола перед Флоранс и сказал:
     -- А я-то считал вас умной девушкой.
     Флоранс поразили и слова Квоты и тон, которым они были произнесены.
     --  Спасибо,  --  проговорила  она,  и в ее голосе  прозвучала  скрытая
ирония,  но, пожалуй, это  была всего  лишь  жалкая  попытка сохранить  свое
достоинство,  ибо  в душе  она  уже  приготовилась услышать  веские  доводы,
которые опровергнут ее обвинения. Она  ждала.  Она  надеялась. Сумеет ли  он
оправдать то, что до сих пор в ее глазах не имело никакого оправдания. Но он
только спросил:
     -- Неужели вы запамятовали, с чего я начинал?
     --  Не  процветающая,  но честная  фирма, --  ответила  Флоранс,  делая
последнюю попытку не сдать своих позиций.
     --  Вернее,  прогорающая,  если уж  говорить  откровенно. --  Слова эти
сопровождались безжалостной  усмешкой,  тронувшей уголки губ Квоты.  Флоранс
хотела ему ответить, но Квота остановил ее движением руки.
     -- Это  не упрек, именно такую фирму я и искал. И  страна подходящая --
такая,  где  основным занятием особей  мужского пола была  игра в  пулиш,  а
женского -- адюльтер. Торговля?  Никто  о ней и  не думал. Она  оживала лишь
дважды  в неделю, в  базарные дни.  А тем временем промышленность потихоньку
угасала. Разве не так?
     -- Так.
     Флоранс  никак не  могла  понять,  куда он клонит. Квота  нагнулся,  не
спуская с нее горящего взгляда.
     -- Скажите, Флоранс, скажите честно  и откровенно, разве можно терпеть,
чтобы в двадцатом веке, пусть даже  в такой стране, как Тагуальпа, экономика
находилась  в  столь  плачевном  состоянии?  Ведь  это   угроза  всей  нашей
цивилизации,  Флоранс, -- продолжал  он, отчеканивая каждое слово. -- Вот  в
чем истина. Единственная. И потому я считаюсь только с ней. Понятно?
     Флоранс слушала. Ждала. Она сама еще не знала, понимает его или нет. Он
выпрямился. И жестко проговорил:
     -- И я взял это решение на себя.
     Квота  сжал правую  руку  в кулак  и повернул, как бы нажимая  на ручку
двери.
     -- Два  года напряженного  труда, и  эти бедолаги  наконец обрели смысл
жизни. Они поняли дух торговли. Поняли наконец,  что их жизнь  имеет смысл и
благодаря мне полна надежд.
     Последние слова Квоты не вызвали у Флоранс недоумения, словно их-то она
и ожидала. Она затаила дыхание. Она ждала, что наконец-то он все объяснит.
     -- В  чем же вы  меня упрекаете? -- продолжал  он.  --  В том, что люди
покупают теперь в три раза больше холодильников, пианино и умывальников, чем
им требуется? Правда, покупают. Но почему они покупают?
     Квота поднял руку. Флоранс по-прежнему ждала.
     -- Потому что, -- отчеканил он, -- потому что они понимают все, они все
одобряют и  с радостью и гордостью вместе со мной ведут бой на переднем крае
ради величайшей из побед.
     И Квота закончил:
     -- ...ради триумфа современной экономики, Флоранс!
     Может быть, Флоранс  ждала  продолжения. Но Квота  замолчал.  Рука  его
упала. Он сказал все. В груди у Флоранс стало совсем пусто.
     -- А  зачем он  нужен людям? -- спросила  она, то ли в последнем порыве
надежды, то ли уже с иронией.
     -- Кто?
     -- Триумф современной экономики?
     Квота  взглянул  на  нее,  как  на  диковинного  зверя,  и  бесстрастно
проговорил:
     -- Странный вопрос...
     Усмехнувшись, он добавил:
     -- С таким же успехом вы могли бы  меня спросить, зачем  Шаляпину нужен
был   триумф  в   "Борисе   Годунове"...   Не  ищите  здесь  смысла,   слава
довольствуется  сама  собой,  она  увенчивает  свое  чело своим  собственным
лавровым  венком. Триумф  нашей экономики, Флоранс, это есть и  триумф нашей
цивилизации. Они  неотделимы друг  от друга. Они составляют  единое целое, и
победа одной из них -- это также победа другой.
     Как  раз в это время  какие-то часы, а  их  в кабинете  было множество,
пробили половину.
     -- Вот, кстати,  можете сами  убедиться, --  сказал  Квота,  --  сейчас
половина шестого...
     Он бросил взгляд на соседние часы.
     -- Хм... примерно половина...
     Спрыгнув со стола, на котором он сидел, Квота подошел к окну.
     --  Школьники уже пришли  домой. Каждый ребенок,  выпив чашку шоколада,
сядет  за пианино  или возьмет виолончель и примется разучивать гаммы.  А  в
первые дни моего  пребывания здесь, если я случайно оказывался в этот час на
улицах,  меня  поражала  тишина.   Мне   было  очень   неуютно.  Эта  тишина
преследовала меня целых полтора месяца, которые мне показались бесконечными.
Но наконец где-то там, в восточной части города, зазвучали первые гаммы. Мое
первое пианино, Флоранс! Затем появилось еще одно, в северной части. А потом
-- десять, двадцать, тридцать... Послушайте сами!
     Квота  резким движением  распахнул обе  створки окна.  И  тотчас  же  в
комнату, словно  дикая  кавалерия, ворвалась чудовищная какофония,  какая-то
мешанина  мелодий, невообразимый винегрет, составленный  из  звуков пианино,
скрипок, флейт, кларнетов, фаготов, гитар, а к ним еще присоединились орущие
проигрыватели,  радиоприемники  и  транзисторы.  Все  это взвивалось  ввысь,
нависало  над городом,  как  грозовое  небо, вихрилось и ничем не напоминало
музыку.
     --  Слышите? -- с гордостью спросил Квота. --  Эти  фанфары  -- награда
мне.  О коммерческих успехах в этом городе  меня  извещают  особым  образом,
шумным  и  торжественным. Я могу  ежедневно следить  за темпами  развития  и
расширения  торговли.  Вы  обратили  внимание,  насколько  сильнее  озвучены
западные  районы, где живут более состоятельные люди, нежели восточная часть
города?  А  вот  там, к  югу,  музыкальный провал, полное отсутствие звуков,
прислушайтесь, и  вы это уловите. Там  район боен. И знаете, эта зона тишины
терзает  меня,   словно   больной   зуб.  Но  погодите,   я  готовлю  проект
постановления,  согласно  которому  убой скота  будет  сопровождаться  игрой
оркестра, я уже заручился поддержкой Общества зашиты животных. Но все же эта
тишина ничто по сравнению с тем, что творится за городом, в деревне.
     Квота  закрыл окно.  В кабинете  сразу стало тихо.  Лишь напрягая слух,
можно было уловить нестройные приглушенные  звуки,  и, казалось,  весь город
окутан саваном музыкальной суеты.
     --  Деревня! -- повторил Квота, и  в  голосе  его  послышались  горечь,
презрение, ненависть. -- У  вас никогда  не было желания  полюбопытствовать,
что  она из  себя представляет?  А  мне  месяц назад случайно  пришлось  там
побывать. Из-за плохой видимости отменили  рейс  самолета, и я  вынужден был
поехать на машине. Вы даже не представляете себе, что это за зрелище.
     -- Вы  так думаете?  -- У Флоранс еще  хватило сил  на иронию. Она была
растерянна. Она уже ни на что больше не надеялась, но при всем своем желании
не   могла   не  слушать  этого  человека,  поглощенного   своей  чудовищной
маниакальной идеей. Он словно гипнотизировал ее.
     -- Эти луга,  эти  леса, холмы, --  продолжал  Квота,  --  повсюду  эта
зелень,  и  никакого следа  промышленности и  торговли, их и в помине нет! А
этот  идиотский  боярышник  вдоль дорог, по которым  трусят  ослы! И  это  в
двадцатом-то  веке!   Просто   оскорбительно!   Оскорбление  цивилизованному
человеку.
     Квота зашагал взад и вперед по кабинету. Он сжал кулаки, стиснул зубы.
     -- Но  я наведу там порядок,  -- угрожающе сказал  он.  --  В ближайшие
месяцы  вся  моя  деятельность  будет направлена  на торговлю  автомобилями.
Сейчас они уже  заполонили мостовые и даже тротуары  городов.  Прекрасно! Но
этого мало! Пусть их будет переизбыток. Пусть выплеснутся за пределы города.
Пусть,  словно  муравьи, наводнят  все  шоссе,  дороги, проселки.  Пусть  на
мертвых доселе  перекрестках  зачернеют  скопления  машин,  пусть  это будет
походить на банку с паюсной икрой.
     Квота устремил  взгляд  в  пространство, словно мысленно любовался этой
воображаемой картиной, и в глазах его  блеснула жестокая радость. Голос  его
окреп, и он продолжал лирическим тоном:
     --  И  тогда, Флоранс, в  этих  деревнях,  на этой  пустоши  разовьется
современная промышленность. Тысячи  и тысячи  путешествующих автомобилистов,
застрявших  в  пути, потребуют,  чтобы  к их  услугам  предоставили  станции
обслуживания, мотели,  бассейны  для купания, музыкальные автоматы, площадки
для  игры  в  гольф,  бары, дансинги, рестораны.  И  вот  тогда-то  все  эти
пустынные  долины,  рощи -- места  разврата, -- вся эта неискоренимая трава,
эта безобразная зелень наконец-то  исчезнет под бетоном, кирпичами, железом.
Не будут больше тощие ослы щипать боярышник! На смену  им придет великая эра
сосисок и ромштексов по-татарски, сандвичей с  ветчиной, с  крутыми яйцами и
сыром, потребуются миллионы банок консервов. Бессмысленное журчание замшелых
ручейков  сменит  здоровое  урчание сытых желудков.  Работу кишечника  будут
регулировать не горстка ягод земляники, а тонны слабительных средств. Вместо
сирени и роз...
     --  Но,  Квота,  это же  бред!  -- не  выдержала  Флоранс. Она в  ужасе
выкрикнула эти слова так  громко, что Квота прервал свою вдохновенную речь и
удивленно спросил:
     -- Что это с вами?

        "6"

     Флоранс долго шагала по улицам, пытаясь  успокоить расходившиеся нервы.
Опять она сбежала от  Квоты,  как  тогда,  еще во время  его  первых опытов.
"Простите,  я ухожу...  я хочу  подумать". Конец их  бестолкового  разговора
лишил ее последних сил.
     -- Значит, -- кричала она, -- под видом развития туризма вы собираетесь
лишить туристов и природы и свежего воздуха?
     -- Ничего  подобного,  -- возражал  Квота. -- Они будут покупать сжатый
чистый воздух в баллонах на заправочных станциях.
     -- А  ради того, чтобы распродать побольше слабительного, -- продолжала
она кричать, -- вы вызовете запор у всех жителей  Тагуальпы? В таком  случае
почему бы вам не приправлять ваши сосиски висмутом?
     -- Я уже думал об этом, тогда бы  мы смогли одним  махом сбыть залежи и
висмута и касторки.
     "Ну как спорить с таким человеком? Он ослеплен своей манией", -- думала
Флоранс,  шагая  по улице.  А вдруг  и  она, Флоранс, тоже  ослеплена своими
чувствами?  Она  поддалась  порыву  гнева.  Она  не  права.  Ведь  было   бы
несправедливо отрицать  бесспорную заслугу Квоты хотя бы в том,  что уровень
жизни в Тагуальпе  значительно возрос, а  до его появления был ниже среднего
мирового,   сейчас   уровень  жизни   в  Тагуальпе  превосходит  не   только
европейский, но даже уровень жизни богатого американского соседа. Так как же
можно  желать  возвращения  к  прошлому?  Не  она  ли  сама  сказала бедняге
Эспосито: "Вы проповедуете нищету, отец мой". Где же правда? Где?
     Но  что  будет,  если  Квота  пойдет еще  дальше?  Если осуществит свои
намерения? Ведь  он  не  оставит в стране ни  одного  клочка земли, где люди
могли бы свободно вздохнуть.  "Это же  необходимо, чтобы  жить, Квота, чтобы
жить", -- мысленно убеждала она его и  тут же слышала его возражение: "А как
жить  без торговли?" Да,  именно  такими  словами  он и ответил  бы ей.  Все
сводится  у него к  этой  единственной  области  человеческой  деятельности,
только  под этим  углом  зрения он видит мир.  Кто он? Фантазер?  Или просто
маньяк?  Ведь  его маниакальные идеи  граничат  с идиотизмом, ибо при  таких
темпах  через десять,  а  может, даже  через пять  лет или  через  несколько
месяцев люди  накупят автомобилей  и пианино в пять, десять раз больше,  чем
они  могут  использовать...  их  даже  некуда  будет  ставить...  что  тогда
придумает Квота? Что изобретет, чтобы продолжить свой эксперимент?
     "Вот о чем надо было его спросить, --  думала  Флоранс, -- вот как надо
было ставить вопрос". Речь идет уже не о  чувствах. Это чистая логика. Такая
же бездушная, как сам Квота. А для объективного человека, каким считает себя
Квота, это ясно как дважды два  четыре, он же сам  всегда с холодной улыбкой
требует ясности...
     Флоранс решительно повернула обратно.
     Уже по дороге она угадала его  ответ: "Займемся экспортом". Но здесь-то
он заблуждается. Из-за его политики повышения заработной платы в зависимости
от сумм, потраченных на покупки, неслыханно поднялась себестоимость товаров,
а следовательно, и цены на них. Они настолько превышают цены, существующие в
остальных странах, что там  даже не  придется создавать таможенных барьеров,
дабы оградить себя от "тагуальпекского чуда".  Сознательно или нет, но Квота
добился того,  чтобы его  опыт не выходил за рамки in vitro и он мог,  таким
образом,  словно  в  лаборатории,  наблюдать  на  примере  немногочисленного
населения Тагуальпы, к  чему приводит чрезмерное изобилие. Впрочем, к  таким
же  последствиям  привело  бы подобное  изобилие  и во  всем  мире,  если бы
экспансия  экономики  на  каждом  из  пяти  континентов  достигла  столь  же
значительных успехов, каких добился Квота в Тагуальпе...
     Флоранс  остановилась,  пораженная.  Пораженная открытием,  к  которому
привели  ее рассуждения. Оказывается, то,  что сегодня верно  для Тагуальпы,
неизбежно будет истиной для всей планеты завтра или послезавтра. Потому  что
все страны -- одни быстрее, другие медленнее -- тоже изо всех сил  стараются
активизировать,  насколько  это  возможно,  развитие  своей  промышленности.
Потому что, не расширяя экономической  экспансии постоянно (а следовательно,
беспредельно!), они не смогут сохранять  экономическое равновесие,  которое,
подобно велосипеду, устойчиво лишь при движении вперед...
     Собственно  говоря,  что  делает  Квота? Он лишь  торопит  неотвратимую
судьбу, ускоряет  этот  процесс, но он  не вносит в него ничего  нового. Эта
мысль  ужаснула Флоранс. Можно подумать, что на опыте Тагуальпы он хочет нам
всем показать, какая судьба неизбежно ждет Америку, Европу, весь мир!..
     Только  сейчас она заметила,  что  весь  обратный путь она чуть  ли  не
бежала  бегом  и взлетела  по ступеням  лестницы  почти так  же  быстро, как
недавно спустилась по ней. Но сейчас ею владело иное чувство -- страх. Страх
за  те  страны, которые  она любит. За Францию  и Италию. За  Прованс  и  за
Калабрию.  И  опять она  ждала от Квоты каких-то новых откровений.  Уж он-то
наверняка все это  обдумал.  Иначе  и  быть  не может.  Флоранс  сгорала  от
нетерпения, ей хотелось знать, что  он  ей ответит. Какой он  видит выход из
положения.  Должен же  быть какой-то выход.  Непременно должен  быть.  Иначе
невозможно!

     Квота, казалось, ничуть не удивился ее  возвращению. Ждал ли он ее?  Во
всяком случае, встретил  ее он без  иронии и без обиды. Наоборот, он мило, с
отеческой  снисходительностью  улыбнулся  ей, как бы говоря,  что  может все
понять.  И  снова он устроился на  краешке  стола,  а Флоранс села  в кресле
напротив него. Она теребила носовой платок.
     -- Ну что? -- спросил Квота.
     Флоранс извинилась. Она  постаралась  объясниться. Она сообщила ему,  к
каким  выводам  пришла.  Теперь  она  поняла,  что  вся  деятельность  Квоты
направлена на то, чтобы экономическое развитие Тагуальпы шло в стремительном
темпе, который не прочь были бы взять и другие страны, если  бы это зависело
только от них. Может быть, она ошибается?
     -- Нет, -- сказал Квота.
     Вот именно это-то и беспокоило,  мучило,  даже пугало  ее. Поначалу она
считала,  что ею руководят сентиментальные  соображения, сожаление  о  былых
временах.  Но  теперь она  поняла, что  причины  куда серьезнее.  Теперь она
предвидит катаклизмы.  Полный и  неизбежный  крах. Соображения ее исходят из
элементарной логики и математически точны.  Возьмите хотя бы Эстебана с  его
восемью умывальниками, возмущалась Флоранс. Два из них за неимением места он
вынужден был упрятать  на чердаке. Разве  может он еще покупать умывальники?
Так что же Квота думает предпринять тогда, когда  у каждого количество вещей
--  автомобилей,  холодильников  и прочего  -- будет  в  десять, в  сто  раз
превышать их потребности? Что еще он станет им продавать?
     Флоранс с облегчением заметила, что ее вопрос не застал Квоту врасплох.
И не смутил его, потому что он спокойно ответил:
     -- Постараемся понять друг друга.
     Он  подтянул  рукава.  И  она  узнала этот  характерный  жест  --  жест
преподавателя из  Камлупи.  Равно  как и тон,  каким  он сказал  ей, что  не
следует  зря  бросаться  словами.  Что,  к  примеру,  она подразумевает  под
понятием  "потребности".  У  нее  в  голове  явная  путаница. Наши  насущные
потребности -- то, без чего нельзя прожить, -- действительно невелики. В чем
же они состоят? В очень немногом:  иметь кров, постель, хлеб. Все, что сверх
этого,  --  уже   не  "потребности".  Это   комфорт.   Излишество.  Роскошь,
развлечение,  короче  говоря  --  наши аппетиты.  Здесь потребность  --  это
желание, принявшее хронический характер. Следовательно, Флоранс  неправильно
ставит вопрос.  Вопрос надо  ставить  так:  что  станут делать  люди,  когда
приобретут в десять, в сто раз больше полюбившихся им вещей.
     --  Хорошо, пусть будет  так,  -- согласилась Флоранс.  -- Но разве это
что-нибудь меняет?
     -- Решительно все! --  ответил  Квота. -- Допустим, что  наши аппетиты,
как и наши насущные потребности,  огранич