конечно,  никуда не уйдешь, но все это --
грязная   сторона   человеческих  отношений.   А   благородная  сторона   --
единственная  достойная  внимания  --  беседа,  важнее  всего  справиться  у
собеседника о  здоровье, о домашних делах, поговорить о  событиях  в мире, а
иногда,  если  все обстоит  благополучно,  обменяться  соображениями  насчет
жизни,   превратностей   судьбы,   радостей   и    горестей    человеческого
существования.  А главное,  перед тем как забрать  товар,  следовало  слегка
похулить его, чтобы дать  возможность старику  (или старухе) расхвалить свои
лимоны  или   груши,  описать   их   необыкновенные   качества,   похвастать
изумительным деревом, на котором они растут. Необходимо также  поторговаться
из-за одного или  двух сантимов, и тогда ваш милый куманек чуточку уступит и
принесет вам эту небольшую жертву с приветливой и гордой улыбкой.
     Флоранс  нравились  эти  благожелательные и полные  человеческого тепла
обычаи. Беседуя с людьми, она постепенно знакомилась с жизнью каждого жителя
деревни,  узнавала  о  его  скромных надеждах, тайных печалях  и  никогда не
уставала слушать. Но пришел день отъезда. По силе душевной боли, которую она
ощутила, расставаясь  со  здешними местами,  она вдруг поняла, что  приехала
сюда  в  деревню искать  то, чего  нет в  каменных джунглях Хаварона,  среди
небоскребов   делового   района  города.  А  мысль,  что  надо  вернуться  в
"Фрижибокс",  в   атмосферу  принудительной   торговли  по  системе   Квоты,
показалась  ей  настолько  невыносимой, что  она как  бы прозрела  и поняла,
почему, собираясь на отдых, захватила с собой зимние вещи. Не вернется она в
Тагуальпу, во всяком случае сейчас не вернется.
     Она  написала длинное  письмо дяде  и,  не дожидаясь ответа,  уехала  в
Неаполь,  а оттуда в Рим. Там она поселилась  в районе Трастеверо. Под окном
ее  скромной  комнатки росло фиговое дерево  с  корявыми  ветвями,  одетые в
лохмотья  веселые ребятишки,  цепляясь  за  сучки,  целыми  днями  играли  в
Тарзана. Прошло несколько  недель, и у Флоранс кончились деньги, это как раз
совпало  с  началом  учебного  года, и  она без  особого труда  нашла  уроки
английского и испанского  языков.  Отец одной  из  ее  учениц, заметив,  что
Флоранс  умна  и  образованна,  воспользовался  своими  связями и,  раздобыв
разрешение  на  работу, устроил ее секретарем дирекции керамической  фабрики
под Витербо, где сам был управляющим. Через несколько месяцев ее деловитость
привлекла  внимание другого управляющего, стоявшего  во главе более крупного
предприятия под Миланом. Он увез Флоранс с собой. Но Милан ей не понравился,
он напоминал  Хаварон. Та  же лихорадочная,  та  же  жестокая  жизнь.  Такой
человек, как Квота, без труда внедрил бы здесь свой  метод. Впрочем, о Квоте
здесь уже говорили и говорили с интересом, не без зависти, хотя, в сущности,
ничего  толком  о  нем  не знали. Флоранс покинула  Милан  и  перебралась во
Францию, в долину  Роны, там, неподалеку  от Авиньона, был расположен  завод
строительных материалов одного из крупных клиентов миланского промышленника.
Несколько  недель она  вынуждена была работать у него почти нелегально, пока
ее  оформляли французские  власти. Прованс привел ее в восторг. Но, увы,  ей
пришлось  вступить  в конфликт  со своим убеленным сединой хозяином, который
решил  проявить инициативу  отнюдь не  на деловом  поприще.  Поэтому-то, как
только  представилась возможность,  она  принялась  подыскивать  себе другую
работу там  же, в Провансе, и в конце концов устроилась на черепичном заводе
неподалеку от Сен-Реми-де-Прованс, у подножия Альпин.
     Все это время она вела эпистолярную войну с беднягой  Самюэлем, который
никак  не мог взять в толк,  почему сбежала его  любимая племянница. Но  чем
восторженнее описывал он дела фирмы -- создав грандиозный бум, она "пожрала"
основных своих конкурентов, Спитерос вынужден был переселиться в  провинцию,
где открыл  фабрику  пластиковых бассейнов, -- тем  меньше у  нее было охоты
вернуться в Хаварон и участвовать во всей этой бурной деятельности.
     Но казалось, все, от чего бежала Флоранс, преследовало ее и здесь, в ее
убежище. Все чаще имя Квоты стало  появляться во французской прессе, главным
образом, конечно, в экономической,  как, впрочем, и  в газетах  других стран
Западной  Европы.  Таинственная система  Квоты  стала  предметом  изучений и
догадок, любимой темой споров "молодых дельцов", этих  покорял его динамизм.
Еще десять месяцев назад  они и  не подозревали о существовании Тагуальпы, а
теперь  только  и  говорили, что  о  "тагуальпекском  чуде",  пытались найти
объяснение   неожиданному  расцвету  торговли  холодильниками,  за   которым
последовал   постепенно  подъем   и  в   других   областях   промышленности,
находившихся в застое. И чудо  это произошло в стране, которую, в  общем-то,
причисляли к слаборазвитым.  Эксперимент казался тем более  интересным, даже
увлекательным, что сторонникам Квоты,  господствовавшим в Хавароне и  других
больших городах, противостояла  иная группировка, твердо занявшая  позиции в
провинции, одним из руководителей которой был Спитерос. Первые делали ставку
на  неограниченное  производство   товаров   независимо  от   действительных
потребностей  населения,  вторые  --  на ограничение  производства  с  таким
расчетом, чтобы спрос превышал предложение. Дерзость Квоты привлекала,  но и
тревожила,  а  приверженность Спитероса к классической экономике действовала
успокоительно. У  каждой  из сторон  были свои  защитники  и свои  хулители,
полосы газет были заполнены ожесточенными спорами. Флоранс, несмотря на свое
резко отрицательное отношение к методу Квоты, не могла остаться безразличной
к  неожиданной славе, выпавшей  на  долю ее родины, и,  хотя  она  тщательно
скрывала свою  причастность  ко  всему  этому,  в  ней  все же  пробуждались
патриотические чувства, и сердце начинало учащенно биться, когда  она читала
то, что пишут о ее родной стране, встречала похвалу в адрес республики, дяди
Самюэля, Квоты.
     Так что к концу второго года своего пребывания за границей  она  решила
съездить  на  родину  и  посмотреть на все  своими  глазами.  В  отличие  от
предыдущих годов лето она  проведет в Тагуальпе.  Флоранс сообщила  о  своих
намерениях  дяде  Самюэлю,  предупредив  также, чтобы  он  не  обольщался --
приедет  она только на время, "ознакомиться с обстановкой". За эти два года,
сообщала Флоранс, она полюбила Европу и  едва ли сможет  ужиться в Хавароне.
Разве  что  ее  представление  о  Хавароне,  составленное  вдали от  родины,
превратно. Но на это  она  не слишком надеется. Впрочем, хорошо уже  то, что
она сможет обнять дядю, по которому ужасно соскучилась.
     Бретт, получив  письмо, даже подпрыгнул  от радости. Пусть говорит, что
хочет, думал  он, но, раз она приезжает, значит, что-то ее сюда притягивает.
Может, и впрямь, как она уверяет, старый брюзга дядюшка. А может, что-нибудь
другое.  Но когда она увидит, как с  появлением  Квоты все здесь изменилось,
она  откажется от  своих  глупых идей, которым,  впрочем,  он  никогда  и не
придавал значения.
     В  начале  июля  Флоранс  села  в Генуе  на  пароход, направлявшийся  в
Веракрус, потом самолетом добралась до Мехико, но оттуда не полетела прямо в
Хаварон, а решила остановиться в  Порто-Порфиро -- втором по величине  после
столицы  городе  Тагуальпы.  Там  Флоранс родилась,  там училась  до  своего
отъезда в Калифорнию. Ей захотелось перед возвращением в столицу окунуться в
воспоминания.

        "2"

     Еще в самолете ей как нарочно всю дорогу  приходилось слышать разговоры
о Квоте: позади сидели два каких-то коммерсанта -- один из Техаса, другой из
Мексики. Они наперебой, с нескрываемым интересом расспрашивали  друг друга и
строили различные предположения о новом  методе, который  оставался для  них
загадкой,  но  достигнутые  Квотой  результаты  повергали  их  в  восторг  и
восхищение. Из их  разговоров Флоранс поняла, что  Квота не намерен делиться
тайной  своего метода  с другими странами,  пока не выжмет  из  него  все  в
Тагуальпе.  Мексиканец сравнивал  Квоту с  Мао Цзэдуном,  который  в течение
двадцати  лет проводил опыт  революции в маленькой  провинции  и  лишь после
этого распространил его на весь Китай.
     С аэродрома Порто-Порфиро Флоранс отправилась в предместье, где провела
все свое детство и  часть юности. Она нежно любила этот отдаленный от центра
район, его  карабкающиеся  вверх  по холмам  улочки с низкими -- в испанском
стиле  --  домиками,  выкрашенными  в неяркие, умело  подобранные  тона.  Ей
нравились  эти   домики,  похожие   на   миниатюрные   монастыри,  патиос  с
мавританскими  колоннами,  увитые  цветущими  круглый  год бугенвилиями.  По
вечерам,  всегда  в  один  и тот  же  час, сотни птиц,  укрывшись  в  листве
деревьев, дружно начинают свой концерт и сразу смолкают, едва зайдет солнце.
Улицы  большей частью мощеные,  и по ним  целый день вереницы  осликов тащат
охапки  хвороста и  вязанки дров. Тишину, кроме  пения птиц, нарушают только
цоканье  копытцев по мостовой  да истошные  ослиные крики.  В  центре  машин
много, а  по  здешним  улочкам  разъезжает  лишь несколько стареньких такси,
связывающих предместье с вокзалом. В последний раз Флоранс была тут три года
назад,  и  тогда  уже  в  городе   появились  первые  ввезенные   из  Италии
мотороллеры, на которых носились молодые люди, а за их спиной, как амазонки,
восседали девушки. Флоранс тогда погрустила о былой тишине  и огорченно поду
мала: "Нет, прогресс не остановить..."
     И,  действительно,  его не остановили. Сейчас,  подъезжая  к знакомым с
детства местам, она была поражена непривычным здесь шумом. По улицам, словно
пчелиный рой на бензиновых моторах, сновали взад и вперед молодые люди. Куда
девались ослики? Исчезли. Их  заменили велосипеды с моторчиками  и коляской,
оседланные бывшими  погонщиками  ослов, которые  тряслись на  них, повинуясь
ритму  двухтактного  двигателя. Шум моторов  перекрывался непонятным  ревом.
Флоранс не сразу догадалась, откуда он идет. Это  ревели сотни транзисторов.
Она вдруг увидела, что все  идущие по узким тротуарчикам  несут один, два, а
то и три приемничка. И все приемники играют одновременно. А так как они были
настроены  на  разные волны,  то  мелодия  из  "Травиаты"  перебивалась  или
смешивалась с  взрывами твиста, который  в свою  очередь  заглушался трубами
"Валькирии". Бах пасовал перед этой какофонией, от Моцарта оставались только
самые высокие  ноты. Флоранс  в ужасе бросилась в  боковую  улочку,  которая
показалась ей пустынной. Но и здесь ее ждал новый концерт: из всех окон,  из
всех квартир несся звон часов, вразнобой отбивающих полдень...
     В  глубокой  грусти  Флоранс вернулась  на  аэродром. По дороге из окна
такси она заметила  на многих  магазинах  новую  вывеску: "Бреттико". Она не
сразу расшифровала это загадочное название, но вдруг ее осенило  -- ведь это
либо Бретт и компания, либо Бретт и Квота. Во всяком случае, это, бесспорно,
новая фирма,  возглавляемая ее родным дядей.  Сначала она даже обрадовалась,
но тут же помрачнела: "Бреттико" красовалось и на  магазинах мотороллеров, и
часов с боем, и радиотоваров.
     Самолет приземлился в Хавароне уже под вечер. Флоранс не дала  знать  о
своем  прибытии дяде  Самюэлю, не желая, чтобы он беспокоился и встречал ее.
Теперь она не знала,  как ей поступить: отвезти ли свои вещи  на  квартиру и
там ждать дядю или же сразу поехать  к  нему  в контору.  Она решила ехать в
контору: ей  хотелось  посмотреть  на все своими глазами и создать обо  всем
собственное  мнение,  прежде  чем  она  встретиться с дядей.  Сдав  вещи  на
хранение, Флоранс поехала в "Фрижибокс".
     Ну, так она и думала, фасад  перекрасили. Но Флоранс никак  не ожидала,
что здание отделают мрамором,  это отдавало дорогой  безвкусицей. И, конечно
же,  зеркальную  дверь перед  ней  открыл  фотоэлемент...  Флоранс не узнала
лестницы. Может, ее расширили? Или  же все дело в роскошной мягкой  дорожке,
поглощавшей  шум  шагов?  В  холле  на  своем   посту   стоял  швейцар,  но,
по-видимому,  уже  не  Эстебан.  Этот  важный,  чинный швейцар  был  одет  в
ярко-красную ливрею, с новеньким золотым позументом... И однако, конечно же,
это Эстебан, только пополневший, вот и все. И на его лице, некогда беспечном
и жизнерадостном, теперь застыло выражение комической величавости.
     Узнав Флоранс, он от удивления широко раскрыл глаза, но не улыбнулся, а
только сказал:
     -- О, это вы, сеньорита Флоранс. Вот, действительно, сюрприз!
     -- Здравствуйте, Эстебан. Не ждали меня?
     -- Мы вас ждали вчера утром, сеньорита. Но не  получили от  вас никакой
весточки.  Мы  даже  решили, что  вы  опоздали  на самолет. Или что на  море
бушевал шторм.
     -- Вы бы не могли выключить ваши транзисторы? Невозможно разговаривать,
ничего не слышно.
     -- Конечно, конечно,  сеньорита,  если вам угодно. Тем более что  я уже
привык и почти не слушаю.
     Он  выключил приемник,  который транслировал чемпионат по борьбе, затем
второй, из которого лились звуки слащавого романса из какого-то кинофильма.
     --  Я провожу вас в кабинет сеньора Бретта, -- предложил Эстебан. -- Он
обещал вернуться в пять часов. Ждать придется недолго.
     Эстебан вошел в директорский кабинет первым, Флоранс -- вслед за ним. И
обомлела.
     Кабинет обили  красным дамаском. В полированные панели из экзотического
дерева  можно  было  глядеться,  как  в  зеркало. Ковер на  полу  был  таким
пушистым, что шпильки туфель  Флоранс уходили в  него  наполовину. Кресел  и
прочей  мебели  в  кабинете наставили  столько, что приходилось  лавировать.
Огромный  письменный стол  и книжные  шкафы были все  в  позолоченных лепных
украшениях  в  стиле Людовика XV. Кресла  обиты  тканью  под гобелен  Люрса.
Словом, весь этот разномастный шик напоминал свадебные  подарки, от  которых
не знаешь, как отделаться.  И повсюду -- на камине, на письменном столе,  на
журнальных столиках,  вдоль  стен  --  стояли  и  висели часы.  Маленькие  и
большие,  старинные и современные.  И все они, разумеется, показывали разное
время -- начиная с четырех часов сорока восьми минут и кончая семью минутами
шестого.
     -- У вас есть точные часы? -- спросила Флоранс Эстебана.
     В  ответ  швейцар  почему-то  бросил на  нее  недружелюбный взгляд.  Он
раздраженно пожал  плечами, словно она задала неуместный вопрос. Однако  все
же  посмотрел на свои часы сначала на правой руке, потом на левой.  Потом на
часы-перстень,  украшавший  его  безымянный  палец.  После  этого  вынул  из
жилетного  кармана  часы-луковицу  и бросил взгляд на них. Тут же  извлек из
другого кармашка пятые по счету  часы,  которые в этот момент  отбили четыре
минуты  шестого  и, наконец,  шестые,  которые объявили тоненьким  голоском:
"Четвертый сигнал дается ровно в четыре часа пятьдесят восемь минут".
     -- Хоть бы одна пара показывала одинаковое время, -- проворчал Эстебан.
-- Это дело еще не налажено.
     --  Да, пожалуй, --  согласилась Флоранс. Она  смотрела  на манипуляции
Эстебана сначала с удивлением, потом ей стало смешно и грустно.
     -- Может,  завести  небольшую счетную  машину, которая будет  вычислять
среднее арифметическое время, -- предложила она.
     -- Вот  это  да,  --  обрадовался Эстебан,  не  уловив в словах Флоранс
иронии. -- Надо будет сказать сеньору Квоте.
     -- А также и какую-нибудь машину посолиднее, на тот случай, если первая
испортится, -- продолжала все так же шутливо Флоранс, хотя сама чувствовала,
что шутки получаются тяжеловесными.
     -- Непременно,  -- согласился Эстебан, ничтоже сумняшеся, -- как же без
запасной.
     -- А карманов у вас хватит на все это хозяйство?
     -- Как-нибудь устроимся. Раз надо, значит, надо, -- сказал Эстебан.
     Вконец обескураженная Флоранс вздохнула и ласково сказала Эстебану:
     -- А ведь когда-то у вас были только одни старые добрые часы, и они  не
доставляли вам никаких хлопот.
     Понял ли  Эстебан  наконец, что  сеньорита над ним  подшучивает? Похоже
было,  что  он уловил в ее словах скрытую  насмешку. Его заплывшее лицо,  на
котором так ни разу  и не промелькнула улыбка,  стало еще более  важным, еще
более  торжественным. Казалось, он смотрит  на Флоранс с суровым осуждением.
Затем Эстебан расправил плечи, ставшие чуть не вдвое шире против прежнего, и
выпятил довольно объемистый живот, словно нотариус, гордый своим званием.
     --  Дело  в том, сеньорита, --  надменно заявил  он,  --  что раньше мы
отказывали себе во всем. Короче, жили, как звери какие-то.
     Упрек был достаточно завуалирован. Однако  Флоранс поняла, что некстати
напомнила  ему  о  том времени,  которое  он  не  одобряет. Желая  перевести
разговор, Флоранс заметила:
     -- Какая у вас красивая форма, Эстебан.
     -- Вот эта? -- сказал он,  оглядывая свои рукава и  позументы. В голосе
его прозвучало презрение.
     -- Это же будничная, -- объяснил он. -- Да и потрепанная к тому же.
     "Представляю, какая у него парадная форма",  -- с раздражением подумала
Флоранс, а вслух сказала:
     -- Просто не узнаю  кабинета. Честное слово,  можно подумать,  что  это
кабинет министра. Или мебельный склад.
     Эстебан вслед за Флоранс обвел глазами кабинет.
     -- А ведь  правда, раньше он выглядел  иначе, -- заметил он. -- Смешно,
до  чего же  все  быстро забывается.  Я уже и  не вспомню, как здесь было до
сеньора Квоты. Помню только -- очень невзрачно.
     --  В  общем, дорогой мой Эстебан, -- сказала Флоранс,  -- вы, кажется,
довольны жизнью?
     -- Еще бы. Жаловаться не на что.
     -- Все идет так, как вам хотелось?
     -- Обижаться не могу.
     Но все же по лицу его пробежала тень. Поколебавшись, он наконец решился
и доверительным тоном, словно на исповеди, сказал:
     -- Пожалуй, вот чего  мне иногда хотелось бы: поиграть в пулиш. С моими
дружками.
     -- Как? -- воскликнула Флоранс. -- Вы больше не играете в шары?
     -- Нет,  сеньорита, -- гордо  ответил швейцар. --  У нас  слишком много
работы.
     -- Много работы? -- переспросила она.
     На  лице Эстебана  появилась легкая  улыбка.  Первая за  все  время  их
беседы.   Но   в  опущенных  уголках  его  улыбающегося   рта   было  больше
снисходительной иронии, чем дружеского расположения.
     -- Дело не в этом, -- объяснил он.  -- Наоборот, работы, пожалуй,  даже
меньше, ведь у нас по пятницам тоже выходной.
     Флоранс не могла скрыть своего удивления.
     -- Вы не работаете в пятницу?
     -- Да, сеньор  Квота с  той недели дал  нам  дополнительный выходной  в
пятницу.
     И так как Флоранс явно ждала дальнейших разъяснений, Эстебан продолжал:
     -- Пятница  -- теперь день  еженедельных покупок мелких  служащих.  Для
некоторых служащих --  это среда, для  других -- вторник.  Правильно говорит
сеньор Квота, непонятно,  как  это  раньше  успевали  делать покупки,  когда
свободной была только суббота.
     -- В  таком случае у  вас  должно  оставаться время на  игру в шары, --
заметила Флоранс.
     Эстебан опять снисходительно ей улыбнулся.
     -- Да что вы! -- сказал он. -- Мы, слава богу, теперь совсем по-другому
живем, чем при вас.
     Улыбка его стала почти надменной.
     --  Да и  откуда,  сеньорита,  по-вашему, взять время,  ведь  мы теперь
столько всего покупаем! Вот  сами  увидите, как  в  пятницу  мы  носимся  по
магазинам. А сеньор Квота поговаривает даже, что еще и четверг  надо сделать
укороченным днем, работать только до обеда.
     -- И вы согласились ради этого пожертвовать шарами?
     На  сей  раз  на  лице   Эстебана  сквозь  отеческую  снисходительность
проступило суровое осуждение.
     -- Простите, сеньорита, но сразу видно,  что вы давно здесь не были. За
границей  кое-кто  воображает, что  в Тагуальпе до сих пор живут голодранцы.
Что мы, мол, теряем время на игру в пулиш, а у наших детишек лиш