тарый трамвайчик без колес и на веревочке,  пластмассовую дудку,  помятый
волчок,  одну стрелу с  резиновой нашлепкой,  обрывок паруса от  лодки,  и
несколько погремушек,  и много еще разного игрушечного утиля. И вдруг мама
достала со дна корзинки здоровущего плюшевого Мишку.
   Она бросила его мне на диван и сказала:
   - Вот.  Это тот самый, что тебе тетя Мила подарила. Тебе тогда два года
исполнилось.  Хороший Мишка,  отличный.  Погляди, какой тугой! Живот какой
толстый!  Ишь как выкатил!  Чем не груша?  Еще лучше!  И покупать не надо!
Давай тренируйся сколько душе угодно! Начинай!
   И тут ее позвали к телефону, и она вышла в коридор.
   А  я  очень обрадовался,  что мама так здорово придумала.  И  я устроил
Мишку поудобнее на диване, чтобы мне сподручней было об него тренироваться
и развивать силу удара.
   Он  сидел  передо  мной такой шоколадный, но здорово облезлый, и у него
были  разные  глаза:  один  его  собственный - желтый стеклянный, а другой
большой  белый  -  из  пуговицы  от  наволочки; я даже не помнил, когда он
появился.  Но  это было не важно, потому что Мишка довольно весело смотрел
на  меня  своими  разными  глазами,  и  он  расставил  ноги  и выпятил мне
навстречу живот, а обе руки поднял кверху, как будто шутил, что вот он уже
заранее сдается...
   И  я  вот так посмотрел на него и вдруг вспомнил,  как давным-давно я с
этим Мишкой ни  на минуту не расставался,  повсюду таскал его за собой,  и
нянькал его,  и  сажал его за стол рядом с  собой обедать,  и кормил его с
ложки манной кашей,  и у него такая забавная мордочка становилась, когда я
его чем-нибудь перемазывал, хоть той же кашей или вареньем, такая забавная
милая мордочка становилась у него тогда,  прямо как живая, и я его спать с
собой укладывал,  и  укачивал его,  как маленького братишку,  и шептал ему
разные сказки прямо в его бархатные тверденькие ушки, и я его любил тогда,
любил всей душой, я за него тогда жизнь бы отдал. И вот он сидит сейчас на
диване,  мой  бывший самый лучший друг,  настоящий друг  детства.  Вот  он
сидит, смеется разными глазами, а я хочу тренировать об него силу удара...
   - Ты что, - сказала мама, она уже вернулась из коридора. - Что с тобой?
   А я не знал,  что со мной,  я долго молчал и отвернулся от мамы,  чтобы
она по голосу или по губам не догадалась, что со мной, и я задрал голову к
потолку,  чтобы  слезы  вкатились обратно,  и  потом,  когда  я  скрепился
немного, я сказал:
   - Ты о чем, мама? Со мной ничего... Просто я раздумал. Просто я никогда
не буду боксером.



ДЫМКА И АНТОН

   Прошлым летом я  был на даче у дяди Володи.  У него очень красивый дом,
похожий на вокзал, но чуть-чуть поменьше.
   Я там жил целую неделю, и ходил в лес, разводил костры и купался.
   Но главное,  я там подружился с собаками.  И там их было очень много, и
все называли их по имени и фамилии.  Например,  Жучка Бреднева,  или Тузик
Мурашовский, или Барбос Исаенко.
   Так удобней разбираться, кого какая укусила.
   А у нас жила собака Дымка.  У нее хвост загнутый и лохматый, и на ногах
шерстяные галифе.
   Когда  я смотрел на Дымку, я удивлялся, что у нее такие красивые глаза.
Желтые-желтые  и  очень  понятливые.  Я  давал  Дымке сахара, и она всегда
виляла  мне  хвостом.  А через два дома жила собака Антон. Он был Ванькин.
Ванькина  фамилия была Дыхов, и вот и Антон назывался Антон Дыхов. У этого
Антона  было  только  три  ноги,  вернее у четвертой ноги не было лапы. Он
где-то ее потерял. Но он все равно бегал очень быстро и всюду поспевал. Он
был  бродяга,  пропадал  по три дня, но всегда возвращался к Ваньке. Антон
любил  стянуть,  что  подвернется,  но  умнющий был на редкость. И вот что
однажды было.
   Моя  мама вынесла Дымке большую кость.  Дымка взяла ее,  положила перед
собой,  зажала лапами,  зажмурилась и хотела уже начать грызть,  как вдруг
увидела Мурзика,  нашего кота. Он никого не трогал, спокойно шел домой, но
Дымка вскочила и пустилась за ним!  Мурзик -  бежать, а Дымка долго за ним
гонялась, пока не загнала за сарай.
   Но все дело было в том,  что Антон уже давно был у нас на дворе.  И как
только Дымка  занялась Мурзиком,  Антон  довольно ловко цапнул ее  кость и
удрал!  Куда он девал кость,  не знаю,  но только через секунду приковылял
обратно и сидит себе, посматривает: "Я, ребята, ничего не знаю".
   Тут пришла Дымка и  увидела,  что кости нет,  а есть только Антон.  Она
посмотрела на него,  как будто спросила:  "Ты взял?"  Но этот нахал только
рассмеялся ей в ответ!  А потом отвернулся со скучающим видом. Тогда Дымка
обошла его и  снова посмотрела ему прямо в  глаза.  Но  Антон даже ухом не
повел.  Дымка долго на него смотрела,  но потом поняла, что у него совести
нет, и отошла.
   Антон  хотел было  с  ней  поиграть,  но  Дымка совсем перестала с  ним
разговаривать.
   Я сказал:
   - Антон! На-на-на!
   Он подошел, а я сказал ему:
   - Я все видел. Если сейчас же не принесешь кость, я всем расскажу.
   Он  ужасно покраснел. То есть, конечно, он, может быть, и не покраснел,
но вид у него был такой, что ему очень стыдно, и он прямо покраснел.
   Вот какой умный! Поскакал на своих троих куда-то, и вот уже вернулся, и
в зубах несет кость.  И тихо так,  вежливо,  положил перед Дымкой. А Дымка
есть не  стала.  Она  посмотрела чуть-чуть искоса своими желтыми глазами и
улыбнулась - простила, значит!
   И они начали играть и возиться, и потом, когда устали, побежали к речке
совсем рядышком.
   Как будто взялись за руки.



НИЧЕГО ИЗМЕНИТЬ НЕЛЬЗЯ

   Я  давно  уже  заметил,  что  взрослые  задают  маленьким очень  глупые
вопросы. Они как будто сговорились. Получается так, словно они все выучили
одинаковые вопросы и  задают их всем ребятам подряд.  Я  так к  этому делу
привык,  что  наперед знаю,  как  все  произойдет,  если я  познакомлюсь с
каким-нибудь взрослым. Это будет так.
   Вот  раздастся звонок,  мама откроет дверь,  кто-то  будет долго гудеть
что-то  непонятное,  потом  в  комнату войдет  новый  взрослый.  Он  будет
потирать руки. Потом уши, потом очки. Когда он их наденет, то увидит меня,
и хотя он давным-давно знает, что я живу на этом свете, и прекрасно знает,
как меня зовут, он все-таки схватит меня за плечи, сожмет их довольно-таки
больно, притянет меня к себе и скажет:
   "Ну, Денис, как тебя зовут?"
   Конечно, если бы я был невежливый человек, я бы ему сказал:
   "Сами знаете!  Ведь вы только сейчас назвали меня по имени, зачем же вы
несете несуразицу?"
   Но я вежливый.  Поэтому я притворюсь, что не расслышал ничего такого, я
просто криво улыбнусь и, отведя в сторону глаза, отвечу:
   "Денисом".
   Он с ходу спросит дальше:
   "А сколько тебе лет?"
   Как будто не видит, что мне не тридцать и даже не сорок! Ведь видит же,
какого я роста,  и,  значит, должен понять, что мне самое большее семь, ну
восемь от силы,  -  зачем же тогда спрашивать?  Но у  него свои,  взрослые
взгляды и привычки, и он продолжает приставать:
   "А? Сколько же тебе лет? А?"
   Я ему скажу:
   "Семь с половиной".
   Тут он расширит глаза и схватится за голову,  как будто я сообщил,  что
мне вчера стукнуло сто шестьдесят один.  Он прямо застонет,  словно у него
три зуба болят:
   "Ой-ой-ой! Семь с половиной! Ой-ой-ой!"
   Но чтобы я  не заплакал от жалости к  нему и понял,  что это шутка,  он
перестанет стонать.  Он  двумя пальцами довольно-таки  больно ткнет меня в
живот и бодро воскликнет:
   "Скоро в армию! А?"
   А  потом  вернется к  началу игры  и  скажет маме  с  папой,  покачивая
головой:
   "Что делается, что делается! Семь с половиной! Уже! - И, обернувшись ко
мне, добавит: - А я тебя вот такусеньким знал!"
   И  он  отмерит  в воздухе сантиметров двадцать. Это в то время, когда я
точно  знаю,  что во мне был пятьдесят один сантиметр в длину. У мамы даже
такой  документ  есть.  Официальный. Ну, на этого взрослого я не обижаюсь.
Все  они такие. Вот и сейчас я твердо знаю, что ему положено задуматься. И
он задумается. Железно. Он повесит голову на грудь, словно заснул. А тут я
начну потихоньку вырываться из его рук. Но не тут-то было. Просто взрослый
вспомнит,  какие  там  у  него  еще  вопросы  завалялись  в кармане, он их
вспомнит и наконец, радостно улыбаясь, спросит:
   "Ах да! А кем ты будешь? А? Кем ты хочешь быть?"
   Я-то,  честно говоря,  хочу заняться спелеологией,  но я  понимаю,  что
новому взрослому это будет скучно, непонятно, это ему будет непривычно, и,
чтобы не сбивать его с толку, я ему отвечу:
   "Я хочу быть мороженщиком. У него всегда мороженого сколько хочешь".
   Лицо нового взрослого сразу посветлеет.  Все в  порядке,  все идет так,
как  ему хотелось,  без отклонений от  нормы.  Поэтому он  хлопнет меня по
спине (довольно-таки больно) и снисходительно скажет:
   "Правильно! Так держать! Молодец!"
   И  тут я  по своей наивности думаю,  что это уже все,  конец,  и  начну
немного посмелее отодвигаться от него,  потому что мне некогда, у меня еще
уроки не приготовлены и  вообще тысяча дел,  но он заметит эту мою попытку
освободиться и  подавит ее  в  корне,  он  зажмет меня  ногами и  закогтит
руками,  то есть, попросту говоря, он применит физическую силу, и, когда я
устану и перестану трепыхаться, он задаст мне главный вопрос.
   "А  скажи-ка,  друг ты  мой...  -  скажет он,  и  коварство,  как змея,
проползет в его голосе, - скажи-ка, кого ты больше любишь? Папу пли маму?"
   Бестактный  вопрос.   Тем  более  что  задан  он  в  присутствии  обоих
родителей. Придется ловчить. "Михаила Таля", - скажу я.
   Он  захохочет.  Его  почему-то  веселят  такие  кретинские  ответы.  Он
повторит раз сто:
   "Михаила Таля! Ха-ха-ха-ха-ха-ха! Каково, а? Ну? Что вы скажете на это,
счастливые родители?"
   И будет смеяться еще полчаса,  и папа и мама будут смеяться тоже. И мне
будет стыдно за них и  за себя.  И  я  дам себе клятву,  что потом,  когда
кончится  этот  ужас,  я  как-нибудь  незаметно  для  папы  поцелую  маму,
незаметно для мамы поцелую папу.  Потому что я  люблю их  одинаково обоих,
о-ди-на-ко-во!!  Клянусь своей  белой мышкой!  Ведь  это  так  просто.  Но
взрослых это почему-то не удовлетворяет. Несколько раз я пробовал честно и
точно ответить на этот вопрос,  и всегда я видел,  что взрослые недовольны
ответом,  у них наступало какое-то разочарование,  что ли.  У всех у них в
глазах как будто бывает написана одна и та же мысль, приблизительно такая:
"У-у-у...  Какой банальный ответ!  Он любит папу и  маму одинаково!  Какой
скучный мальчик!"
   Потому я  и  совру им  про  Михаила Таля,  пусть посмеются,  а  я  пока
попробую снова вырваться из стальных объятий моего нового знакомого!  Куда
там,  видно,  он поздоровее Юрия Власова.  И сейчас он мне задаст еще один
вопросик.  Но по его тону я догадываюсь,  что дело идет к концу. Это будет
самый смешной вопрос,  вроде бы  на  сладкое.  Сейчас его  лицо  изобразит
сверхъестественный испуг.
   "А ты сегодня почему не мылся?"
   Я мылся, конечно, но я прекрасно понимаю, куда он клонит.
   И как им не надоест эта старая, заезженная игра?
   Чтобы не тянуть волынку, я схвачусь за лицо.
   "Где?! - вскрикну я. - Что?! Где?!"
   Точно! Прямое попадание! Взрослый мгновенно произнесет свою старомодную
муру.
   "А глазки?  -  скажет он лукаво.  - Почему такие черные глазки? Их надо
отмыть! Иди сейчас же в ванную!"
   И он наконец-то отпустит меня! Я свободен и могу приниматься за дела.
   Ох  и  трудненько достаются мне эти новые знакомства!  Но что поделать?
Все дети проходят через это! Не я первый, не я последний...
   Тут ничего изменить нельзя.



ЗАКОЛДОВАННАЯ БУКВА

   Недавно мы гуляли во дворе:  Аленка,  Мишка и  я.  Вдруг во двор въехал
грузовик. А на нем лежит елка. Мы побежали за машиной. Вот она подъехала к
домоуправлению,  остановилась,  и  шофер  с  нашим  дворником  стали  елку
выгружать. Они кричали друг на друга:
   -  Легче!  Давай заноси! Правея! Левея! Становь ее на попа! Легче, а то
весь шпиц обломаешь.
   И когда выгрузили, шофер сказал:
   - Теперь надо эту елку заактировать, - и ушел.
   А мы остались возле елки.
   Она лежала большая,  мохнатая и так вкусно пахла морозом, что мы стояли
как дураки и улыбались. Потом Аленка взялась за одну веточку и сказала:
   - Смотрите, а на елке сыски висят.
   "Сыски"!  Это она неправильно сказала! Мы с Мишкой так и покатились. Мы
смеялись  с  ним  оба одинаково, но потом Мишка стал смеяться громче, чтоб
меня пересмеять.
   Ну,  я  немножко поднажал,  чтобы он  не  думал,  что я  сдаюсь.  Мишка
держался руками за живот, как будто ему очень больно, и кричал:
   - Ой, умру от смеха! Сыски!
   А я, конечно, поддавал жару:
   - Пять лет девчонке, а говорит "сыски"... Ха-ха-ха!
   Потом Мишка упал в обморок и застонал:
   - Ах, мне плохо! Сыски...
   И стал икать:
   - Ик!.. Сыски. Ик! Ик! Умру от смеха! Ик!
   Тогда  я  схватил горсть снега и стал прикладывать его себе ко лбу, как
будто у меня началось уже воспаление мозга и я сошел с ума. Я орал:
   - Девчонке пять лет, скоро замуж выдавать! А она - сыски.
   У Аленки нижняя губа скривилась так, что полезла за ухо.
   - Я  правильно сказала!  Это у  меня зуб вывалился и  свистит.  Я  хочу
сказать "сыски", а у меня высвистывается "сыски"...
   Мишка сказал:
   - Эка невидаль! У нее зуб вывалился! У меня целых три вывалилось да два
шатаются,  а я все равно говорю правильно! Вот слушай: хыхки! Что? Правда,
здорово - хыхх-кии! Вот как у меня легко выходит: хыхки! Я даже петь могу:

                           Ох, хыхечка зеленая,
                           Боюся уколюся я.

   Но Аленка как закричит. Одна громче нас двоих:
   - Неправильно! Ура! Ты говоришь хыхки, а надо сыски!
   А Мишка:
   - Именно, что не надо сыски, а надо хыхки.
   И оба давай реветь. Только и слышно: "Сыски!" - "Хыхки!" - "Сыски!".
   Глядя на них,  я так хохотал,  что даже проголодался. Я шел домой и все
время думал:  чего они  так  спорили,  раз  оба не  правы?  Ведь это очень
простое слово. Я остановился и внятно сказал:
   - Никакие не сыски. Никакие не хыхки, а коротко и ясно: фыфки!
   Вот и все!



СИНИЙ КИНЖАЛ

   Это дело было так. У нас был урок - труд. Раиса Ивановна сказала, чтобы
мы  сделали  каждый  по  отрывному  календарю,  кто  как сообразит. Я взял
картонку,  оклеил  ее  зеленой  бумагой,  посредине  прорезал щелку, к ней
прикрепил спичечную коробку, а на коробку положил стопочку белых листиков,
подогнал,  подклеил,  подровнял  и  на  первом  листике написал: "С Первым
маем!"
   Получился очень красивый календарь для маленьких детей. Если, например,
у кого куклы,  то для этих кукол.  В общем,  игрушечный.  И Раиса Ивановна
поставила мне пять.
   Она сказала:
   - Мне нравится.
   И  я  пошел к себе и сел на место.  И в это время Левка Бурин тоже стал
сдавать свой  календарь,  а  Раиса  Ивановна посмотрела на  его  работу  и
говорит:
   - Наляпано.
   И поставила Левке тройку.
   А когда наступила перемена,  Левка остался сидеть за партой. У него был
довольно-таки невеселый вид.  А я в это время как раз промокал кляксу,  и,
когда увидел,  что  Левка такой грустный,  я  прямо с  промокашкой в  руке
подошел к Левке.  Я хотел его развеселить, потому что мы с ним дружим и он
один раз подарил мне монетку с дыркой. И еще обещал принести мне стреляную
охотничью гильзу, чтобы я из нее сделал атомный телескоп.
   Я подошел к Левке и сказал:
   - Эх ты, Ляпа!
   И состроил ему косые глаза.
   И  тут Левка ни с  того ни с сего как даст мне пеналом по затылку.  Вот
когда я  понял,  как искры из глаз летят.  Я страшно разозлился на Левку и
треснул его  изо всех сил промокашкой по  шее.  Но  он,  конечно,  даже не
почувствовал,  а схватил свой портфель и пошел домой.  А у меня даже слезы
капали  из  глаз  -  так  здорово поддал  мне  Левка,  -  капали прямо  на
промокашку и расплывались по ней, как бесцветные кляксы...
   И  тогда я  решил Левку убить.  После школы я  целый день  сидел дома и
готовил оружие.  Я  взял у папы с письменного стола его синий разрезальный
нож из  пластмассы и  целый день точил его о  плиту.  Я  его упорно точил,
терпеливо.  Он очень медленно затачивался, но я все точил и все думал, как
я  приду завтра в класс и мой верный синий кинжал блеснет перед Левкой,  я
занесу его над Левкиной головой,  а Левка упадет на колени и будет умолять
меня даровать ему жизнь, и я скажу:
   "Извинись!"
   И он скажет:
   "Извини!"
   А я засмеюсь громовым смехом, вот так:
   "Ха-ха-ха-ха!"
   И  эхо долго будет повторять в ущельях этот зловещий хохот.  А девчонки
от страха залезут под парты.
   И когда я лег спать,  то все ворочался с боку на бок и вздыхал,  потому
что  мне  было жалко Левку -  хороший он  человек,  но  теперь пусть несет
заслуженную кару,  раз он стукнул меня пеналом по голове.  И  синий кинжал
лежал у меня под подушкой,  и я сжимал его рукоятку и чуть не стонал,  так
что мама спросила:
   - Ты что там кряхтишь?
   Я сказал:
   - Ничего.
   Мама сказала:
   - Живот, что ли, болит?
   Но я  ничего ей не ответил,  просто я взял и отвернулся к стенке и стал
дышать, как будто я давно уже сплю.
   Утром я  ничего не  мог  есть.  Только выпил две  чашки чаю с  хлебом и
маслом, с картошкой и сосиской. Потом пошел в школу.
   Синий кинжал я  положил в  портфель с  самого верху,  чтоб  удобно было
достать.
   И  перед тем как пойти в класс,  я долго стоял у дверей и не мог войти,
так сильно билось сердце.  Но все-таки я  себя переборол,  толкнул дверь и
вошел.  В классе все было как всегда, и Левка стоял у окна с Валериком. Я,
как его увидел, сразу стал расстегивать портфель, чтобы достать кинжал. Но
Левка в  это время побежал ко мне.  Я  подумал,  что он опять стукнет меня
пеналом или чем-нибудь еще,  и стал еще быстрее расстегивать портфель,  но
Левка вдруг остановился около меня и  как-то затоптался на месте,  а потом
вдруг наклонился ко мне близко-близко и сказал:
   - На!
   И он протянул мне золотую стреляную гильзу. И глаза у него стали такие,
как будто он  еще что-то хотел сказать,  но стеснялся.  А  мне вовсе и  не
нужно было,  чтобы он говорил,  просто я вдруг совершенно забыл, что хотел
его убить, как будто и не собирался никогда, даже удивительно.
   Я сказал:
   - Хорошая какая гильза.
   Взял ее. И пошел на свое место.



МОТОГОНКИ ПО ОТВЕСНОЙ СТЕНЕ

   Еще когда я был маленький,  мне подарили трехколесный велосипед. И я на
нем выучился ездить.  Сразу сел и поехал,  нисколько не боясь, как будто я
всю жизнь ездил на велосипедах.
   Мама сказала:
   - Смотри, какой он способный к спорту.
   А папа сказал:
   - Сидит довольно обезьяновато...
   А  я здорово научился ездить и довольно скоро стал делать на велосипеде
разные штуки, как веселые артисты в цирке. Например, я ездил задом наперед
или  лежа  на  седле  и  вертя педали какой угодно рукой -  хочешь правой,
хочешь левой;
   ездил боком, растопыря ноги;
   ездил, сидя на руле, а то зажмурясь и без рук;
   ездил со стаканом воды в руке. Словом, наловчился по-всякому.
   А  потом дядя Женя отвернул у  моего велосипеда одно колесо,  и он стал
двухколесным,  и я опять очень быстро все заучил.  И ребята во дворе стали
меня называть "чемпионом мира и его окрестностей".
   И  так я катался на своем велосипеде до тех пор,  пока колени у меня не
стали во время езды подниматься выше руля.  Тогда я  догадался,  что я уже
вырос  из  этого  велосипеда,  и  стал  думать,  когда же  папа  купит мне
настоящую машину "Школьник".
   И вот однажды к нам во двор въезжает велосипед.  И дяденька, который на
нем  сидит,  не  крутит  ногами,  а  велосипед трещит себе  под  ним,  как
стрекоза,  и  едет сам.  Я  ужасно удивился.  Я  никогда не  видел,  чтобы
велосипед ехал сам.  Мотоцикл - это другое дело, автомобиль - тоже, ракета
- ясно, а велосипед? Сам?
   Я просто глазам своим не поверил.
   А  этот дяденька,  что на велосипеде,  подъехал к Мишкиному