как и известной боязливой осторожности, все же он здесь не идет вразрез с самим собой и истиной; все это нам покажется вполне объяснимым, если мы вспомним, что в то время Августин был ещё таким авторитетом, что Лейбниц считал нужным оправдываться, когда он в некоторых своих взглядах отступал от него. Относительно его опасения погрешить против церковного учения сравни его письмо № 16 к Ганшу, где он говорит:
"Ведь, я думаю, в ней ("Теодицее") нет в действительности ничего, что отступало бы от наших вероучительных книг". В другом месте он пишет, что уже опубликовал некоторые мысли о динамике, что же касается богословских мыслей, то должен воздержаться: основное уже известно, а более интимное доступно только избранным. "He мечите бисер перед свиньями". Даны ли эти
Что само по себе не казалось Лейбницу ценным, то было для него ценно с точки зрения высшей цели. Так, он принял под свою защиту ортодоксальное учение, потому что в ту эпоху, с его точки зрения, интересы религии были связаны с ортодоксией. Но самую религию он понимал в том смысле, в каком с нею может примириться один лишь дух и поскольку она отмечена печатью истины, а именно в смысле тождества с разумом.  "Совершенно неверно, будто наша религия противоречит (разуму), скорее правильно то, что она находит в нем свое обоснование. В противном случае, почему же мы предпочитаем Библию Корану или древним книгам браминов", перлы в его "Теодицее", или он также и здесь оставил их при себе? Лессинг переиначивает утверждение Эбергарда и других о том, что Лейбниц приспосабливал свою систему к господствующим учениям, говоря наоборот: "Он пытался господствующие взгляды всех партий приспособить к своей системе. Исследуя истину, Лейбниц никогда не принимал во внимание распространенных мнений; но, будучи твердо убежден, что никакое мнение не получило бы распространения, если бы оно с какой-нибудь стороны, в каком-то смысле не было бы истинным, он любил останавливаться на определенном мнении, всячески переворачивая его, пока ему не удавалось выяснить эту определенную сторону и сделать понятным данный смысл. Он высекал из кремня огонь, а не скрывал своего огня в кремне". Конечно, Лейбниц ко всему подходил с своей точки зрения, но, приспосабливая так все к своему пониманию, он неизбежно должен был считаться с тем, что ему хотелось освоить. "Самые важные и вечные истины религии должны опираться на разум". Наряду с этим Лейбниц нигде не придерживается прямого, ближайшего, буквального смысла, а по возможности внутреннего. Для его чистого, идеалистического духа не было ничего решенного, мертвого, догматического, фактического. Для него все - только символ; истинное значение, смысл вещей находится, с его точки зрения, только в самом духе. Для него не существует непроницаемой материи, с его точки зрения, нет никакой границы для духа, для разумной деятельности. С точки зрения Лейбница, не может быть слишком плохой или ничтожной вещи; для пего нет ничего пустого и лишенного мысли. Он не знает пустоты. Все, что достойно существования, достойно и сознания, говорит Бэкон. Также Джордано Бруно говорит: нет вещи столь малой и ничтожной, чтобы в ней не жил дух. Эти положения выражают сущность мысли Лейбница. Все для него - средство к более высокой цели. Единственная цель всех его связей и взаимоотношений - поощрять науку во всех её отраслях. Даже игры находит он достойными внимания философа, поскольку они требуют мышления.
Деятельность - вот принцип его философии. Для него деятельность - основа индивидуальности, причина того, что существует не одна субстанция, а субстанции. Для него все существа - различные виды деятельности, а вершина их - мышление; поэтому мышление есть цель жизни, nous somines faits pour penser мы созданы, чтобы мыслить, это цель искусства, искусство искусств. Деятельность есть сущность его духа и характера. Он - чистый акт схоластиков в виде человеческой личности. Самый материал, вещь и её качества для него безразличны; безразлично, будут ли это песочные часы или счетная машина, муха или философская система, потому что его деятельный дух всегда найдет материал для мышления, ибо достаточно силе духа потрясти вещь, и раскроются её духовные свойства, так как для Лейбница не существует вещи ограниченной и изолированной. Где другие перестают мыслить и различать, где для них наступает абсолютная тьма, там только Лейбниц начинает по-настоящему мыслить и видеть; материя для него не только делима, но и действительно разделена до бесконечности; что другим представляется только неупорядоченной, мертвой массой, там он уже усматривает упорядоченную жизнь, в каждой капле воды - пруд, полный живых существ; даже в чашке кофе для него пенится чаша бесконечной жизни. Ганш рассказывает в "Принципах лейбницевской философии, изложенных геометрическим способом": "Я помню, как Лейбниц обсуждал этот аргумент: мы встретились с ним в Лейпциге и пили вдвоем кофе с молоком, который он очень любил, между прочим, он сказал, что не может решить, не содержатся ли вот в этом сосуде, из которого он пил горячий напиток, монады, которые в свое время будут человеческими душами". Для него нет ничего мертвого, неорганического в физическом мире, нет ничего абсолютно плохого, отвратительного, ложного в мире моральном и духовном: этот мир для него - наилучший мир; он все рассматривает только в связи, поэтому всюду усматривает гармонию, само по себе плохое в общей связи ему представляется благом, все для него имеет свое достаточное основание. Для него не существует никакой материи в смысле  не сущего духа, никакого хаоса, кроме призрачного, ничего бессмысленного, бесцельного, не имеющего значения; отсюда - невозмутимая веселость, идеалистическая ясность его духа, возвышенный характер его души, имеющей только один интерес - интерес истины, науки и гуманности;
отсюда его исполненное счастья состояние духа, которому неведомы аффекты отвращения, презрения, ненависти, его терпимость, его кроткое чувство, которое во всем видит только хорошее. Он сам характеризует себя так:  "Я не презираю почти ничего". В другом месте сказано: "Никто не обладает менее критическим духом, чем я. Это звучит странно, но я соглашаюсь почти со всем, что я читаю. Я слишком хорошо знаю, как многообразны вещи, и поэтому при чтении я всегда сразу наталкиваюсь на то, что объясняет и оправдывает автора; и хотя, разумеется, мне одно подходит более, другое - менее, однако редко случается, чтобы мне что-либо сильно не нравилось. Фактически и принципиально я в чужих работах обыкновенно обращаю больше внимания на то, чем они мне полезны, чем на то, что в них есть плохого. Я не занимаюсь опровержениями, как таковыми, ни в своих письменных отзывах, ни при чтении". Каков был Лейбниц в качестве писателя, таков он был и в жизни. Друзья хвалили его за то, что он никогда не говорил о ком-нибудь плохо, а все истолковывал в хорошем смысле. Бруккер обвиняет Лейбница в несправедливости только по отношению к Пуфендорфу21. Он ссылается при этом на одно место из "Когда-то он (Пуфендорф) взял на себя устройство некоторых моих дел в Швеции, но от друзей я узнал, что все сделанное им было направлено в обратную сторону". Потом Бруккер добавляет: "Поэтому он не считал его благожелательным и добрым человеком"-и восклицает:  "Итак, даже великие мужи - люди!" Но в данном случае эти слова означают лишь то, что нельзя сопоставлять Пуфендорфа с де Ту, поскольку последний был широко образован, а Пуфендорф - только посредственно, и Лейбниц добавляет: "Он не был благожелательным человеком (как я сам в этом убедился), между тем де Ту, как известно, был прекрасным человеком". Его дух - чистейшая гуманность в благороднейшем смысле этого слова, дух любви, приятия, примиренности, но не той печальной примиренности, которая стирает противоречия из-за бессилия духа и характера, а примиренности от полноты духа и света, от богатства знания и понимания. "Счастливые держатся середины". Лейбниц принадлежит к этим счастливцам. Везде, будь то в политической, научной или религиозной сфере, мы видим его посредником между крайностями; он стоит над противоречиями, а но между ними, он - судья, а не сторона. Достаточно привести несколько примеров. Так, он уладил спор, разделивший на две партии французских, а позднее английских богословов, по вопросу о заинтересованной или незаинтересованной любви, дав правильное и прекрасное определение любви как такого состояния, в котором существо как бы непроизвольно делает себя самого счастливым, без преднамеренного предпочтения себя, через незаинтересованное наслаждение предметом. Он говорит: "Любить - это значит радоваться счастью другого, или, что то же самое, превращать чужое счастье в собственное. Так разрешается большое, не лишенное значения и в теологии затруднение, как возможна незаинтересованная любовь, в которую не входили бы ни страх, ни надежда, ни мысль о пользе. Чужое счастье, радующее нас, делается составной частью нашего собственного. Ведь именно к тому, что вызывает радость, мы и стремимся. Так радует самое созерцание прекрасного, и, например, картина Рафаэля вызывает восхищение, хотя и не приносит сверх того никакой выгоды, так что для наслаждающегося она почти становится предметом любви. Но если прекрасное само одушевлено и способно испытать счастье, то наслаждение им становится подлинной любовью. И таким образом, любовь к богу берет в конце концов верх надо всеми остальными склонностями, потому что он есть высший объект всякой любви. В самом деле, нет ничего более радостного, более прекрасного, более достойного счастья, чем он". Это определение было дано Лейбницем уже в предисловии к его "Кодексу международного права" (или, вернее, как замечает Гурауэр, уже в его "Опыте приведения политических доказательств", 1669). Но и позднее он очень часто приводит это определение, несколько иначе выраженное, как, например. В этом определении Лейбница содержится этический принцип. Всякий человек обязательно хочет быть счастливым. "Ведь по самой природе вещей не может быть, чтобы кто-нибудь не стремился к своему счастью". "Я, - пишет он в восьмом письме к Бернулли21а,-совершенно согласен с Мальбраншем и Цицероном, когда они говорят, что человек рожден не для себя, но для других. Да, для меня ясно, что, чем больше домогаются собственного счастья, тем более будут искать общего блага". Разбирая сочинения графа Шефтсбери, он пишет: "Наши природные эмоции доставляют вам удовлетворение; чем теснее мы связаны с природой, тем больше склонности мы имеем испытывать удовольствие от блага ближнего". В своем предисловии к "Теодицее" он говорит: "Отдельное лицо больше всего заинтересовано во всеобщем благе; и человек чувствует удовлетворение самим собой, когда доставляет подлинную пользу другим". Великолепно! Впрочем, я мог бы так же хорошо сказать и наоборот: человек рожден для себя, а но для других, потому что он не может действительно удовлетворить себя, не будучи добрым в отношении других, и не может себя осчастливить, не давая счастья другим. Нет ничего более бессмысленного и вредного, чем выставить в качестве первого принципа самоотречение. На первом плане стоит самоутверждение; от него я должен исходить, иначе у меня не будет никакого критерия и почвы под ногами; самоотрицание вносит лишь элемент критики и должно быть подчинено самоутверждению. Г-ну Арно22 Лейбниц пишет: "Мудрость есть наука счастья. Что всего полезнее нам самим, то всего угоднее богу" "Высшая цель или намерение бога-собственная радость или любовь к себе". Сам бог, по Лейбницу, не что иное, как блаженство в качестве сущности. Так, в области политики мы видим, как Лейбниц вы ступает свободным, беспристрастным посредником в борьбе тори и вигов. Он пишет одному англичанину: "Как у тори, так и у вигов можно порицать только их крайности. Умеренные той и другой стороны легко примирятся. Скажите мне, пожалуйста, разве умеренные тори не признали бы, что бывают исключительные случаи, когда пассивному повиновению наступает конец и когда допустимо сопротивление монарху; и разве умеренные виги не согласны с тем, что на такое сопротивление можно решиться не с легким сердцем и не иначе как по важным причинам. Так же обстоит дело и с правом наследования, которое нельзя нарушать, если только народ не побуждается к тому благом отечества: ведь думать, что в этих делах есть непререкаемое божественное право, значило бы доходить до суеверия. Вы знаете мои чувства, связанные с обязанностями по отношению к монархам. Никоим образом нельзя смешивать церковь и народ. Церковь сама по себе требует пассивного повиновения. Царство Иисуса Христа не от мира сего. Но народы не могут быть обречены на уничтожение по капризу или злобе одного человека. Однако на сопротивление можно идти только в самых крайних случаях".
Попытаемся охватить в немногих словах всю его сущность! То возвышенное определение, которое он дает божественной, абсолютной справедливости и в соответствии с которым она есть не что иное, как сообразная с мудростью любовь, отражает и его собственное существо, которое было разумной любовью человечества к самому себе, всеобъемлющей пантеистической любовью мыслящего, научного духа. Здесь мы усматриваем возвышенное, святое назначение и смысл пауки, чистым образом которой был Лейбниц.
Вера разделяет человечество, обособляет, ограничивает его. Она с дьявольской радостью отправляла в ад самых божественных, самых благородных представите лей античного духа как проклятых язычников. Она возвела стену ненависти и разделения между христианством и язычеством, чтобы прочно утвердиться, найдя свою защиту на все времена в оружии злобы, в клевете и поношении недостижимого для неё величия древности. И эти явления не были внешней примесью человеческих страстей: вера по существу обособленна, ограниченна; она неизбежно ограничивает человека. Только разум, наука делает человека свободным; только паука развязала человечество, примирила с собой, восстановила его первоначальное тождество; связи, которые приносит с собой вера, всегда частные, исключительные. Только научный дух, даже в средние века, в замкнутых монастырях, сохранял ещё единство языческого и христианского миров и в поразительном контрасте с благочестивым мракобесием христиан извлекал из скудных остатков античности разнообразный художественный материал. И когда вера снова разделила человечество, только научный дух умерял и сглаживал различие веры и таким образом снова приводил человечество к взаимной близости и дружбе. Поэтому величие и историческое значение Лейбница заключается главным образом в том, что он вопреки ортодоксальной ограниченности своей эпохи не загородил своего духовного горизонта китайской стеной, которую вера воздвигла между языческим и христианским мирами. Так он относится к язычникам, благороднейшие добродетели которых с дьявольским лукавством выдавались христианской ортодоксией за блестящие пороки; Лейбниц признает у них чистую любовь к благу и истине во имя их самих, так же как и у индусов и китайцев, и делает попытку лучше осветить их религию. Он пробудил новое, ранее скрытое чувство, пусть первоначально только в самом себе, - чувство целого, всеобщего, бесконечного, а уже не только отдельного, частного, ограниченного. Не как ученый-историк, а с живым чувством, тем чувством, для которого прошедшее не исчезло, признал он достоинство греческой философии и стремился воспроизвести у себя целокупность её существеннейших видов, связав с новой философией, понимая, таким образом, философию в подлинно универсальном смысле, в смысле философии всех времен и народов. Он заявляет: "Я нашел, что большинство школ по большей части правы в том, что они утверждают, но не правы в том, что они отрицают. Формалисты, как платоники и аристотелики, правы, выискивая источник вещей в формальных и целевых причинах. Но они не правы, пренебрегая действующими и материальными причинами. А с другой стороны, не правы и материалисты, совершенно игнорируя метафизический способ рассмотрения и желая все объяснить только через то, что зависит от силы воображения (то есть от геометрии)". Бирлингу он пишет: "Я не отношусь с таким презрением к Платону; его мысли во многих случаях кажутся мне хорошими и глубокими. Я соглашаюсь даже со многим у Сенеки и стоиков. Декарт в своей моральной философии проводил то же самое. Вообще я того мнения, что было бы лучше и целесообразнее тщательно всматриваться в то, что мы сохранили от древних и что должны применить с пользой для себя, не выдвигая того, что в них достойно порицания. Не было ни одного выдающегося мыслителя, который бы не сказал многого из того, что достойно похвалы. Можно даже хорошо использовать многие положения академиков и скептиков. Так, совершенно верно то, что они говорят о непостоянстве чувственных вещей, которые скорее следует считать феноменами (хотя и закономерными), чем субстанциями. Чувства не являются основой всех знаний. "Мелисс и Парменид также более основательные мыслители, чем обычно думают". Ганшу Лейбниц пишет:
"У Платона много превосходных мыслей, например: существует только одна причина всего; в божественном рассудке пребывает мир идей; объект философии составляет истинно сущее, именно простые субстанции, которые я называю монадами и которые, раз они существуют, всегда остаются воспринимающими началами жизни; таковы бог, души и среди них особенно духи; математические науки как имеющие дело с вечными истинами, основанными в божественном духе, подготовляют нас к познанию субстанций; чувственное, вообще сложное преходяще;
оно скорее становится, чем есть и существует. Каждый дух содержит в себе, как Платон правильно утверждает, интеллигибельный мир. По моему мнению, всякий дух представляет себе этот чувственный мир, но с тем бесконечным отличием от божественного духа, что бог познает все сразу адекватно, а мы ясно познаем лишь очень немногое, все же остальное окутано нашими хаотичными темными и смутными представлениями. Но семя всего, что мы познаем, лежит в нас. Поэтому я думаю, что для достижения истинной философии нужно Платона объединить с Аристотелем и Демокритом". В третьем письме к Ремону де Монмору Лейбниц пишет:
"Итак, истина гораздо шире распространена, чем обычно думают, но она очень часто сочетается с подделками, очень часто скрыта, даже ослаблена и искажена различными добавлениями. Если раскрыть эти следы истины у древних и вообще у предшественников, то можно было бы извлечь золото из навоза, алмаз из его руды, свет из тьмы, в результате мы имели бы подлинную, вечную философию". При такой универсальной оценке всех существенных видов философии Лейбниц с полным правом мог восхвалять свою философию* за то, что она, как в перспективном центре, объединяет в себе все философские системы,-неважно, если это единство несовершенно, неважно, совпадают ли буквально отдельные его положения с учением Платона и Аристотеля или нет;
философия Лейбница объединяет "скептицизм в отношении несубстанциальности чувственных вещей, пифагореизм и платонизм с их сведением всех вещей к гармоническим началам или числам, представлениям и идеям, Парменида и Плотина с их одним и тем же целым, без всякого спинозизма; учение стоиков о связи всех вещей в соответствии с их спонтанностью, виталистическую философию каббалистов и герметистов, всюду выискивающих ощущение; формы и энтелехии Аристотеля и схоластиков и одновременно механический способ объяснения частных явлений в согласии с Демокритом и новой философией". Фр. Шлегель24, образец поверхностного и легкомысленного отношения к философии, в своей "Истории древней и новой литературы", утверждает о Лейбнице, который сам говорит:  (ep. 66 an Bernoulli) "Я не одобряю ученых, когда они скрывают имена тех, трудами которых они воспользовались" (письмо 66 к Бернулли), что "он не назвал многих менее известных родственных ему философов и умолчал об источниках, из которых черпал". Может быть, в этом смысле он понимает следующее место в "Дополнительных материалах о жизни Лейбница" Феллера, где сказано: "В комнату, где он хранил свои книги, не разрешалось никому свободно входить, чтобы никто не мог доискиваться, чем он пользовался, потому что он сам учил меня, как по каталогам и книгам ученых можно узна