ьный, неблагодарный".  Непоследовательность его
была поразительна: он был в отчаянии, когда  умерла  Стелла,  его  любимая
женщина, но, чтобы успокоиться, писал комические "Письма о слугах".  Через
несколько месяцев после этого  Свифт  лишился  памяти,  но  язык  его  был
по-прежнему  острым  как  бритва.  Потом  он  провел  год   в    полнейшем
одиночестве, затворившись в комнате, ничего не  читая  и  не  сочиняя.  Он
отказался от мяса и впадал в бешенство, когда слуга появлялся  на  пороге.
Однако, когда он покрылся чирьями, разум его  просветлел,  и  Свифт  начал
постоянно повторять: "Я - сумасшедший".  Потом он снова впал  в  состояние
полнейшей прострации, но порою ирония вспыхивала в нем  с  прежней  силой.
Когда  за  несколько  месяцев  до  смерти  в  его  честь  была    устроена
иллюминация, Свифт заметил: "Пусть бы эти сумасшедшие  не  сводили  с  ума
окружающих".  Незадолго  перед  кончиной  он  написал  завещание,  отказав
одиннадцать тысяч фунтов стерлингов  в  пользу  душевнобольных.  Он  также
сочинил  эпитафию,  которая  служит  выражением    ужасных    нравственных
страданий, постоянно его мучивших: "Здесь похоронен Свифт, сердце которого
уже не надрывается более от гордого презрения"...  -  Шелленберг  поставил
книгу на место, резко обернулся  к  Штирлицу:  -  Вы  понимаете,  зачем  я
прочитал вам это?
     - Видимо, хотите помочь мне понять подлинный психологический  портрет
Мюллера?
     - Мюллер работает  на  рейхсляйтера  Бормана,  и  вам  это  прекрасно
известно.
     - На Бормана этот отрывок не проецируется, бригадефюрер.
     - Сердце бедного Бормана уже давно разорвалось от гордого презрения к
окружающим, Штирлиц. Он продолжает жить с разорванным сердцем...
     "И этот планирует меня для какой-то комбинации, -  понял  Штирлиц.  -
Они все что-то  знают,  а я  не  могу  взять  в  толк,  что  именно.  Меня
и г р а ю т,  и если я не пойму, в каком качестве, то,  видимо,  часы  мои
сочтены.  А что если и Мюллер, и  Шелленберг  начали  свою  партию  купно?
Обменялись суждениями?  Видимо,  да,  слишком  точен  и  тот  и  другой  в
вопросах, никаких повторов.  Но это - в мою пользу. Их подводит  страстная
тяга к порядку, они расписали свои  роли;  им  бы  следовало  спотыкаться,
повторять друг друга, быть самими собою... "С кем протекли его боренья,  -
в который уже раз вспомнил он стихи Пастернака, он прочел  их  в  журнале,
купленном им на парижском развале осенью сорокового года, - с самим собой,
с самим собой!"
     - Что ж, - сказал наконец Штирлиц.  -  С  разорванным  сердцем  можно
поскрипеть, если хорошо  работает  печень,  сосуды,  почки  и  мозг.  Если
человек, сердце которого порвалось от "гордого презрения", имеет в  голове
такое, что иным и не снилось, тогда он может существовать...
     - Оп! Умница! Вы - умница, поэтому я прощаю вам то, чего  не  простил
бы никому другому.  Вы оказались посвященным в мое дело, Штирлиц, хотел  я
того или нет.  Значит,  мне  нет  нужды  более  таиться  от  вас.  Если  я
удостоверюсь в вашей неискренности, вы  знаете,  как  я  поступлю,  мы  не
бурши, чтобы пугать друг друга словесами перед началом драки...  Так  вот,
если мне понятно, о чем думает наш с вами шеф, рейхсфюрер, о  чем  мечтает
преемник Гитлера рейхсмаршал Геринг, о чем говорят между  собою  Гудериан,
Типпельскирх и Гелен, считая, что в их кабинетах,  проверенных  связистами
вермахта, нет аппаратуры прослушивания, то ни я, ни вы  не  знаем,  о  чем
думает Борман. А он очень предметно думает о близком будущем, не находите?
     - Думаю, вы ошибаетесь. Он неразделим с фюрером.
     -  Штирлиц,  не  надо.  Он  был  неразделим  с  заместителем   фюрера
Штрассером  и  предал  его.  Он  был  неразделим  с  вождем  СА    кумиром
национал-социализма Эрнстом Ремом и участвовал  в  его  убийстве,  он  был
неразделим с фюрером нашей партии Гессом и предал его, пока  петух  вообще
еще даже и не кукарекал...  Вы понимаете, отчего я так  открыто  говорю  с
вами? Я ведь раньше  никогда  так  обнаженно  не  выявлял  затаенную  суть
проблемы... Понимаете?
     - Нет.
     - Жуков вот-вот начнет штурм Берлина, Штирлиц. А это - конец, хотя на
Зееловских высотах мы можем на несколько дней остановить их танки... Гелен
доложил фюреру этой ночью, что силы русских превышают наши в пять раз. Вот
так-то.  Я это слышал своими ушами. Вы  намерены  погибать  под  обломками
нашего государственного здания? Я - нет.  Вот вам моя рука, пожмите  ее  и
поклянитесь, что вы станете служить лишь моему делу - так, чтобы  мы  ушли
отсюда вдвоем... Или втроем...
     - А кто будет третьим?
     Шелленберг долго молчал, потом ответил вопросом:
     - А если третьим будет Мюллер?
     - Вы наладили с ним добрые отношения во время моего отсутствия?
     - С ним невозможны  добрые  отношения.  Но  с  ним  возможны  деловые
отношения. А его дело - это жизнь. И за это дело он готов подраться.
     - А вам не кажется, что Мюллер будет той гирей на ноге,  которая  вас
утопит?
     - Нас, - поправил его Шелленберг. - Нас, Штирлиц.  Не  сепарируйтесь,
не надо.  Мюллер полон такой информацией, которая нам с вами и не снилась.
Он занимался "Красной капеллой" русских, я подключался лишь к  заграничным
операциям, он вел  расследование  лично,  здесь,  в  Берлине.  Он  оставил
кое-что про запас, он никогда не сжигает все  мосты,  он  -  я  убежден  -
бережет какие-то точки опоры, ожидая новых гостей из Москвы...
     "Может быть, радисты, переданные мне, которые были внедрены в Веддинг
и Потсдам, тоже ждут гостей? - подумал Штирлиц. -  Почему  нет?  И  первым
гостем окажусь я".
     Шелленберг закурил свой "Кэмэл", внимательно проследил  за  тем,  как
догорела провощенная спичка, положил ее в  пепельницу  дирижерским  жестом
правой руки и продолжил:
     - Он вел дело особо законспирированной группы  русской  разведки,  на
которую я вышел в конце сорокового года, вы, верно, помните эту работу...
     - Помню, - ответил Штирлиц. (Еще бы не помнить -  провал  той  группы
чуть не стоил ему головы: один из участников подполья не  выдержал  пыток,
сломался, дал показания; к счастью, Штирлиц ни  разу  не  контактировал  с
ним; тот человек, который был у него на связи, выбросился из окна кабинета
следователя.)
     - Он вел дело Шульце-Бойзена и Харнака, и он знает, что какие-то люди
из этой группы остались, легли на грунт.  Он вел дело Антона Зефкова...  Я
не говорю  о  том,  что  ему  известно  многое  обо  всех  без  исключения
участниках заговора двадцатого июля...  Это не очень-то интересует тех  на
Западе, кто уже сейчас подкрадывается к тайнам русской разведки  в  рейхе,
но, тем не менее, этим человеком является Даллес и, понятно, сэр  Уинстон,
но впоследствии этот интерес будет пожирающим, маниакальным.
     - Даллеса и сейчас занимает все,  связанное  с  участниками  заговора
генералов, бригадефюрер, -  заметил  Штирлиц.  -  Ему  нужна  легенда,  он
обостренно интересуется этим делом,  поверьте.  Хотя,  вы  правы,  русская
разведывательная сеть в рейхе занимает сейчас  Даллеса  в  первую  голову.
Полагаете, что Мюллера - коли он возьмет с  собою  все  наши  досье  -  не
вздернут?
     - Если попадется сразу после краха - могут впопыхах и вздернуть... Но
ведь в условиях нашей задачи  обозначен  главный  посыл:  не  попасться...
Особенно  в  первые  месяцы,  потом  -  не  так  страшно;  горячие  головы
поостынут,  эмоции  улягутся,  делом  надо  будет  заниматься,   серьезным
делом...
     - Полагаете, Мюллер тоже знает,  к а к  уйти?
     - Бесспорно. Он готов к этому лучше всех.
     - Факты?
     - Есть факты.  Я их  з н а ю,  Штирлиц, и я дал ему понять, что знаю.
Он ценит силу. Он оценил мою силу. Его знание русского вопроса сделает наш
союз крайне ценным, мы станем некоего  рода  консультационной  конторой  -
"выполняем заказы  за  наличный  расчет,  деньги  пересылать  в  Парагвай,
столица Асунсьон, качество гарантируем"...  И чтобы эта моя задумка обрела
форму реальности, нам нужны  два  человека...  Один  из  них  должен  быть
запятнан еврейской кровью.  Не чистый, конечно, еврей, а четвертькровка, а
еще  лучше  восьмушка,  у  Эйхмана  есть  отменная  картотека.  Вы  должны
поработать с ним, прежде чем пустите его в комбинацию...
     - В какую именно?
     - Перебросьте его в Швейцарию.  Что ему там делать? Скажу позже,  дам
имя человека, на которого его  надо  будет  вывести.  Цель?  Наше  желание
спасти от фанатиков тех несчастных евреев, которые обречены на уничтожение
в концентрационных лагерях.
     - Во-первых,  я  пока  не  знаю,  с  кем  мне  предстоит  заниматься,
бригадефюрер.  Во-вторых, я не представляю,  к  чему  мне  готовить  этого
человека, допусти мы, что у Эйхмана есть нужный нам персонаж:
     Шелленберг снова  закурил,  вопрос  Штирлица  словно  бы  не  слышал,
продолжал свое:
     - А второго человека зовут  Дагмар  Фрайтаг.  -  Шелленберг  подвинул
Штирлицу папку. - Ознакомьтесь у себя в  кабинете,  только  потом  вернете
мне. Это - невероятная женщина: во-первых, красива, во-вторых, талантлива.
Ее мать шведка.  Вы должны будете в течение трех - пяти дней  -  не  более
того - перебросить ее в Стокгольм, проработав  методы  и  формы  связи.  В
Стокгольме она - как доктор филологии, специалист по скандинавским рунам -
будет обязана  не  столько  заниматься  изысканиями  германо-скандинавской
общности  в  Королевской  библиотеке,  сколько  подходом  к  семье   графа
Бернадота.  Ясно? Я начинаю тур вальса с графом, Штирлиц. Мюллер намекнул,
что ваше  имя  известно  партайгеноссе  Борману,  вы  ведь  встречались  с
советником нашего посольства в Берне, который отвечает за дела партии,  не
так ли? Видимо, Борман именно поэтому заинтересовался вами, следовательно,
вы гарантированы - на какое-то время - от любого  рода  неожиданностей  со
стороны Кальтенбруннера или того же Мюллера.  Но если  рейхсляйтер  Борман
узнает о Бернадоте так, что это нанесет ущерб моему делу, я пристрелю  вас
сам, здесь, в этом кабинете, вы понимаете меня?
     - Я понимаю, что зажат в  угол,  бригадефюрер.  Я  допускаю,  что  за
каждым моим шагом следят,  я  чувствую,  что  в  каждом  моем  слове  ищут
неправду.  Что ж, так даже интереснее жить. Но убивать меня -даже  в  этом
кабинете - неразумно, и обернется это против  вас  страшным,  непоправимым
ударом. Разрешите идти?
     Глаза Шелленберга замерли, что-то больное, тяжелое  возникло  в  них;
спросил он тем не менее усмешливо и добродушно:
     - Вы сошли с ума?
     - Я не Свифт, бригадефюрер. Я гарантирован, как и все мы, смертью, но
только не от умопомешательства.
     - Извольте об®яснить, что вы имели в виду, когда пугали меня!
     - Нет, я не буду этого делать.
     - Как вы смеете, Шти...
     - Смею! - Штирлиц, оборвав  Шелленберга,  поднялся.  -  Все  кончено,
бригадефюрер.  Все. Нет начальников, нет подчиненных. Есть  умные  люди  и
есть дурни.  Есть люди знающие, а есть люди  темные.  Поражение  раздевает
общество, обнажает хорошее и  дурное,  никаких  поблажек;  только  правда;
выживут те, кто имеет голову на плечах, кто знает и помнит. Так что сейчас
вы заинтересованы во мне совсем не меньше, чем я в вас. А коли нет, то бог
с вами.  Смерти я не боюсь, ибо тайком, несмотря на запрет фюрера, верю во
всевышнего.
     Шелленберг  поднялся  из-за  стола,  походил  по  кабинету,   хрустко
забросив  руки  за  спину,  потом  остановился  возле  окна,   заклеенного
крест-накрест бумажными лентами, чтобы стекло не так часто вылетало  из-за
взрывных волн, вздохнул, сказал горько:
     - А вы мне все больше нравитесь, Штирлиц.  Экий  мерзавец,  а?!  А  в
общем-то, все верно: мы, верхние, проиграли страну,  вы  имеете  право  на
позицию, каждому свое. Идите. И найдите мне у Эйхмана умного, несчастного,
но отчаянного еврея.  Он должен вступить в контакт с раввином  швейцарской
общины в Монтре и с  экс-президентом  Швейцарии  Музи  -  как  мой  личный
представитель.  А вот чем он будет торговать и за какую цену, я скажу  вам
после того, как вы мне доложите: "Он готов к делу, и, если он нас предаст,
я пущу себе пулю в лоб". Такой поворот вас устраивает?
     Штирлиц кивнул и устало сказал:
     - Хайль Гитлер!


     ...Мюллер смотрел на  Штирлица  тяжело,  сосредоточенно,  с  открытой
неприязнью.
     - Да, - сказал он наконец, -  вы  правильно  посчитали  мои  ходы.  Я
действительно  вошел  в   д е л о.   Да,  я  действительно  уговорился   с
Шелленбергом о координации кое-каких шагов.  Да, действительно, я  готовлю
те досье, которыми  можно  будет  торговать  в  скором  будущем  с  людьми
Даллеса.  Да, действительно, мой Ганс станет сообщать мне о  вас  все,  но
более всего он должен следить за тем, чтобы Шелленберг не убрал вас, когда
вы сделаете то, что он вам поручил.  Поэтому - не торопитесь, Штирлиц.  Не
торопитесь! Сделайтесь нужным Шелленбергу в такой мере, чтобы он  без  вас
з а п л а в а л.  Знаете этот боксерский термин?  Или  вы  все  больше  по
теннисным?  И  не  вздумайте  так  открыть  себя  перед   Борманом,    как
открываетесь передо мною.  Мы с Шелленбергом,  увы,  вынуждены  ценить  ум
других; Борман лишен этого качества, ибо никогда не занимался практической
работой; давать указания - легко, провести их в жизнь - куда сложнее.
     Мюллер поднялся, отошел  к  сейфу,  открыл  массивную  дверь,  достал
папку, положил ее перед Штирлицем.
     - Это досье адмирала Канариса.  Не обращайте  внимания  на  игривость
стиля, несчастный  был  неисправимым  оригиналом,  однако  то,  что  здесь
собрано, прояснит, отчего я надеюсь на спасение.  Я имею  в  виду  схватку
американцев с русскими, ибо лишь это даст нам возможность о с т а т ь с я.
Читайте, Штирлиц, я верю вам, как себе, читайте, вам это надо знать...
     "Источник, близкий к Белому дому, сообщил мне, что  еще  летом  сорок
первого  года  президент  Рузвельт  дал  указание  создать  ОСС  -  "Отдел
стратегических служб"', организацию, которой было  вменено  в  обязанность
заниматься политической разведкой  и  "черной  пропагандой",  направленной
против стран оси.

_______________

     ' О С С - в настоящее время ЦРУ.


     Предприятие курирует пятидесятивосьмилетний  Вильям  Джозеф  Донован,
которого называют "диким", - республиканец  школы  президента  Гувера,  то
есть поклонник "сильной руки"; открытый противник правящей демократической
партии  Рузвельта;  ирландский  католик,  то  есть  бунтарь  по    натуре,
отвергающий любые авторитеты, кроме, понятно,  своего;  миллионер,  хозяин
адвокатской фирмы, обслуживавшей некоронованных королей Уолл-стрита. После
назначения шефом ОСС "дикий Билл" сразу же вошел в  конфликт  с  одним  из
самых близких Рузвельту людей - с драматургом Робертом Шервудом, тем,  кто
писал костяки всех речей президента и был поэтому направлен  на  работу  в
"Отдел" одним из первых.
     Всякая идея обретает свое воплощение в практике  под  влиянием  того,
кто руководит повседневной работой; всегда даже в самый идеальный  замысел
коррективы вносят не те, которые  п р и д у м а л и, но те именно, которые
взялись за то, чтобы придумку сделать явью.
     По первоначальному замыслу Рузвельта, все было сконструировано  таким
образом, чтобы ОСС подчинялся об®единенным штабам армии, флота и  авиации,
но Донован, ветеран  первой  мировой  войны,  награжденный  тремя  высшими
наградами Америки, смог сепарировать ОСС от армии и флота.
     Будучи великолепным тактиком, Донован умел хитрить; он набрал  в  ОСС
много таких сотрудников, которые окончили Вест-Пойнт,  то  есть  считались
людьми армии, кадровыми военными, - это успокоило генералов;  после  этого
"дикий Билл" открыл двери  ОСС  для  "штатских"  -  тех,  кто  представлял
интересы корпораций и банков.  А поскольку так уж завелось в Америке,  что
учебные заведения получают финансовую поддержку не от государства,  но  от
корпораций, отслуживая им это  н а у к о й,  то  вместе  с  руководителями
промышленности  и  финансов  в  ОСС  пришла  ведущая  профессура  наиболее
престижных университетов.
     Когда Донован собрал вокруг себя штаб верных ему людей, среди которых
на первых порах выделялись представитель "Юнайтед Стейтс стил корпорейшен"
Луис Рим,  магнат  с  Гавай  мультимиллионер  Атертон  Ричардс,  профессор
Гарвардского университета Джеймс Крафтон Роджерс  и  банкир  из  Нью-Йорка
Джеймс Варбург, начальник ОСС сказал:
     - Друзья, начиная любую работу, следует  отдать  себе  отчет  в  том,
каким  мы  хотим  видеть  ее  результат.  Если  работать,  оглядываясь  на
бюрократов из государственного департамента, мы  не  сдвинемся  с  мертвой
точки; дипломатия - наука легальных возможностей, в то время как наше дело
нелегально с самого начала.  Если мы решим подстраховать себя от  наскоков
государственного департамента и начнем консультировать наши шаги с армией,
те замучают нас согласованиями и  субординацией;  великое  право  армии  -
открытый удар, завоевание пространства, наше дело не имеет ничего общего и
с этой доктриной.  Мы обязаны знать все, что происходит в мире, мы обязаны
не просто понимать  тенденции  развития  в  Риме,  Бангкоке,  Берлине  или
Мадриде,  мы  должны  организовывать  эти  тенденции,    растить    людей,
формировать мнения, готовить впрок партии и премьеров, чтобы уже  потом  с
ними, то есть с нашими кадрами, занимался государственный  департамент,  а
если потребуется - армия.  Ради Америки мы готовы остаться в  тени,  пусть
лавры победителей достанутся тем, кто позирует репортерам; большой бизнес,
на котором состоялись Штаты, не любит рекламы, он предпочитает свободу рук
во имя великого действа.  Деньги у нас есть, за работу надо уметь платить,
кто как не Уолл-стрит знает это; поэтому вы не имеете права мелочиться, вы
должны поддерживать риск; свобода рук нашим  сотрудникам  гарантирована  -
только в этом случае мы построим такой  аппарат  тайного  знания,  который
будет нужен Америке отныне и навсегда! Имейте в виду, думать следует не  о
сегодняшнем дне, и даже не о завтрашнем: Германия обречена, войну  на  два
фронта не дано выиграть ни одной державе; наша  задача  заключена  в  том,
чтобы уже сейчас думать  о  будущем  того  мира,  в  котором  станет  жить
Америка...
     Донован  был  прекрасным  оратором:  он  дважды  выдвигался  на  пост
вице-губернатора  и  губернатора  Нью-Йорка  от  республиканцев,  он  умел
убеждать - даже Рузвельта; был  смелым  человеком,  воевал  на  передовой,
поэтому не боялся брать на себя ответственность  ("Единственно,  о  чем  я
жалею, - говорил он в узком кругу друзей, - так это о том, что был слишком
молод в восемнадцатом, когда  служил  в  России,  в  нашем  экспедиционном
корпусе; наши болваны жили в эмпиреях - "вот-вот большевики рухнут  сами",
- а они сами никогда не рухнут, а если бы я имел тогда свободу рук,  я  бы
знал, как вернуть в Петербург Керенского"); он  имел  прекрасные  связи  с
тем,  кто  п л а т и т  в  Америке.  Он  поэтому  начал  работу  широко  и
всеохватно.
     -  Не  страшитесь  самых  сомнительных  контактов,  -  не  переставал
повторять Донован своим сотрудникам.  -  Ищите  людей  всюду,  где  только
можно;  если  бы  я  был  убежден,  что  приглашение  Сталина   на    пост
вице-директора ОСС принесет успех делу, я бы  не  задумываясь  просил  его
занять кабинет  напротив  моего  и  поддерживал  бы  с  ним  самые  добрые
отношения - до того дня и часа, когда с Гитлером будет покончено...
     Главным отделом ОСС стало управление исследований, поисков и анализа.
Не только банкиры, выпускники Вест-Пойнта и юристы собрались здесь,  но  и
цвет американской журналистики, начиная с Джозефа Олсопа и  кончая  Уолтом
Ростоу. Возглавляли работу профессора Шерман Кент' и Эврон Киркпатрик''.

_______________

     ' Ш е р м а н  К е н т  в 1950-1967 гг. - зам. директора ЦРУ.
     '' Э в р о н  К и р к п а т р и к  -  зам. начальника отдела разведки
госдепартамента в 1954