итлера;  "Те,  кто  требует  жесткой  власти,  -
наставлял молодых сотрудников ФБР Гувер, - не опасны; наоборот, они -  наш
резерв; в конечном счете немецкий фюрер хочет всего лишь изгнать из страны
чужеродные элементы, наладить экономический  порядок  и  уничтожить  левых
демагогов".
     ...Рузвельт, однако,  пришел  в  Белый  дом  не  на  коньке  "жесткой
власти", но провозгласив "новый курс".
     Прежде чем обнародовать свою экономическую платформу, он обратился  к
народу:
     - Единственное, чего мы сейчас должны по-настоящему бояться, так  это
самой  боязни,  то  есть  страха!  Мы    должны    бояться    безымянного,
бессмысленного, ничем не оправданного страха, который парализует все  наши
силы, делает нас нерешительными,  мешает  нам  перейти  от  отступления  к
наступлению! Изобилие - на пороге,  но  оно  невозможно,  поскольку  люди,
которые управляли хозяйственным товарооборотом страны, из-за своего тупого
упрямства и непонимания нового времени потерпели поражение и  спокойнейшим
образом умыли руки.  Эти бесчестные менялы осуждены общественным  мнением,
люди отреклись от них и в сердце, и  в  мыслях  своих.  Но  американцы  не
потерпели поражение! Они  не  потеряли  веру  в  основные  принципы  нашей
демократии.  В трудный  момент  американский  народ  потребовал  прямых  и
решительных действий.  Он требует дисциплины, порядка  и  руководства.  Он
сделал меня орудием своей воли. Я принимаю эту ответственность.
     Рузвельт произнес свою первую речь через месяц после того, как Гитлер
стал канцлером Германии, и за пять  дней  перед  тем,  как  Геринг  поджег
рейхстаг;  десятки  тысяч  честных  немцев  были  брошены  в   тюрьмы    и
концентрационные  лагеря;  над  страной  мыслителей  и  поэтов  опустилась
коричневая ночь ужаса.
     А в день вступления Рузвельта на президентский пост  банкиры  Америки
закрыли двери Уолл-стрита; крах, банкротство, безысходность...
     Рузвельт, однако, знал, на что шел, выставляя свою кандидатуру.
     Его "мозговой  трест",  составленный  из  людей  одаренных,  пока  не
искушенных в различного рода политических махинациях, пришел вместе с  ним
к руководству страной, имея точно продуманную программу.  Над ней работали
люди  разных  убеждений,  темпераментов,  политических   ориентаций;    их
об®единяло одно, главное: отсутствие страха перед догмами и вера в то, что
Америку можно вывести из кризиса без революции, о которой  теперь  открыто
говорили нищие рабочие и голодные безработные.
     Вместе с ним в Белый дом пришел Гарри Гопкинс'; родившийся  в  бедной
рабочей  семье,  сам  в  прошлом  социалист,  он   возглавил    управление
социального обеспечения, и, когда журналисты спросили его, какие дискуссии
с предпринимателями он намерен провести, Гопкинс ответил:
     - Голод - не тема для прений.

_______________

     ' После прихода к власти Трумэна был вынужден уйти в отставку.


     Рузвельту помогал драматург Роберт Шервуд и  министр  внутренних  дел
Гарольд Икес, отвечавший за природные ресурсы страны;  профессор  Тагвелл,
изучавший вопросы труда и заработной платы, и поэт Арчибальд Маклин; судья
Розенман, специализировавшийся  ранее  на  борьбе  со  взяточничеством,  и
первая в истории страны женщина-министр Фрэнсис Перкинс,  считавшая  своим
долгом посещать заводы не менее двух раз в месяц для встреч с рабочими.
     Примыкал к "мозговому тресту" президента и член кабинета Уилки'.

_______________

     ' После прихода Трумэна к власти был вынужден уйти в отставку.


     Большой  бизнес  относился  к  словам  -  будь  то  речи  президента,
выступления левых, проповеди священников, пьяные  бредни  психов,  истерия
фашистов - совершенно спокойно, ибо не слово определяет мир,  но  дело,  а
оно невозможно без  капиталовложений,  банковских  операций,  строительных
проектов и внешнеполитических блоков, призванных гарантировать  наибольшие
прибыли.
     Поэтому и предвыборные речи  Рузвельта,  и  его  первое  обращение  к
народу Уолл-стрит воспринимал как очередную необходимость.  Народу  угодны
празднества, торжественные речи, посулы; пусть  себе;  праздник  кончится,
портфели разойдутся среди нужных людей, все покатится своим чередом; армия
и полиция справятся с теми, кто недоволен;  тюрьма  -  хорошее  место  для
того, чтобы подумать; плебс  надо  уметь  держать  в  руках,  остальное  -
приложится.
     Однако Рузвельт -  через  десять  дней  после  того,  как  его  семья
переехала в Белый дом, - созвал специальную сессию конгресса и  потребовал
для себя чрезвычайных полномочий.
     Ни один президент Соединенных Штатов не имел такой гигантской власти,
какую получил Рузвельт; конгресс не смог отказать ему, ибо впервые - после
Линкольна - народ стоял горою за своего избранника.
     И на следующий день после  того,  как  чрезвычайные  полномочия  были
получены, Рузвельт временно запретил все  банковские  операции  в  стране;
урезал расходы на содержание громоздкого государственного аппарата; провел
законопроект о национальной экономике; запретил вывоз  золота;  ассигновал
пятьсот миллионов долларов на помощь населению; создал гражданские  отряды
для охраны  природных  ресурсов  страны;  провел  законы  о  реорганизации
сельского хозяйства и промышленности; заставил правительство  предоставить
кредиты домовладельцам, чтобы хоть как-то решить катастрофическую жилищную
проблему;  отменил  "сухой  закон",  на  котором  наживались  гангстеры  и
подкупленные  правительственные  чиновники;  легализовал  создание   новых
профсоюзов.
     Крупный капитал почувствовал, что  дело  пошло  совсем  не  так,  как
предполагали советники корпораций, ведавшие вопросами внутренней политики.
     Первым выступил против Рузвельта миллиардер Дюпон.
     - Мы являемся свидетелями непродуманного наскока правительства на все
стороны политической, социальной и экономической жизни страны.
     Признание  Рузвельтом  Советского  Союза,  установление    нормальных
дипломатических отношений с Кремлем, открытое выступление  против  Гитлера
подлили масла в огонь; король  автомобильной  империи  Генри  Форд  собрал
журналистов и заявил им:
     - Мы никогда и  ни  в  коем  случае  не  признаем  профсоюза  рабочих
автомобильной промышленности...  Мы вообще не признаем никакой профсоюз...
Профсоюзы - это самое худшее зло, которое когда-либо поражало этот мир.
     (Генри Форд был первым и единственным  американцем,  которого  Гитлер
наградил "Большим крестом германского орла"; на своих заводах он  запрещал
рабочим во время вечеринок танцевать "разнузданные негритянские танцы типа
чарльстон и шимми";  позволялось  вальсировать  или  же  исполнять  танго;
фокстрот тоже "не рекомендовался"; строго  требовалось  соблюдение  старых
традиций;  начальник  "личного  отдела"  концерна  Гарри  Беннет  проверял
родословную  каждого  рабочего,  отыскивая    негритянскую,    славянскую,
мексиканскую или еврейскую кровь в его  жилах.  Если  находил  -  увольнял
немедленно.
     Еще в двадцать третьем году Адольф Гитлер  на  одном  из  митингов  в
Мюнхене сказал:
     - Хайнрих Форд является истинным вождем растущего в Америке  молодого
и честного фашистского движения. Меня особенно радует его последовательная
антисемитская политика; эта политика является и нашей, баварской.
     ...Руководитель заводов Форда во Франции Гастон Бержери  был  первым,
кто приветствовал немцев, вошедших в Париж;  директор  филиала  "Форда"  в
Мексике  Хулио  Брунет  финансировал  фашистскую   организацию    генерала
Родригеса,  который  организовал  путч  против  прогрессивного  президента
страны Карденаса.)
     ...Финансисты смогли найти ходы  в  верховный  суд  США,  и  закон  о
промышленности, принятый президентом, был признан недействительным.
     Рузвельт,  однако,  не  сдался.    Он    собрал    в    Белом    доме
пресс-конференцию, зачитал журналистам некоторые телеграммы, полученные им
- шел сплошной поток посланий с просьбой "сделать хоть  что-нибудь,  чтобы
спасти страну", - и сказал:
     -  Видимо,  заключение  верховного  суда  должно  означать  то,   что
правительство отныне лишено права решать какие бы то ни было экономические
вопросы.  Что ж, посмотрим, согласится ли  правительство  с  такой  точкой
зрения.
     И он провел новый закон - через конгресс, - который давал  ему  право
на создание "Управления по регулированию трудовых отношений".
     И тогда люди картелей, большого бизнеса страны, тайно  встретились  в
Нью-Йорке для того, чтобы  выработать  единую  программу  действий  против
президента.
     Джон Эдгар Гувер продолжал работать вширь и вглубь:  провел  красивую
комбинацию, подтолкнув преступный  мир  к  активным  действиям  в  больших
городах, устроил несколько перестрелок с гангстерами и доказал президенту,
что в период отмены "сухого закона",  в  годину  борьбы  с  организованным
бандитизмом необходимо повысить роль и значение ФБР,  бизнес  финансировал
создание десятков фильмов о сыщиках Гувера, об их мужественной  борьбе  за
правопорядок;  эталоном  молодого  американца  должен  быть   полицейский,
который преследует  бандитов,  стреляет  в  коммунистов  и  спасает  дочку
миллионера от посягательств негра.
     ФБР по-прежнему вело картотеки  на  левых,  с т а в и л о  слежку  за
прогрессивными писателями, помогало человеку Форда, начальнику  его  штаба
Беннету, прятать свои отношения с главой мафии Аль  Капонэ,  но  при  этом
никак не занималось делами фашистских организаций,  разбросанных  по  всей
Америке.
     Форд и его люди,  поддерживая  Гувера,  гарантировали  Аль  Капонэ  и
другим лидерам мафии незримую помощь; те развернули в  стране  жесточайший
террор; по ночам на улицах продолжали греметь выстрелы;  банды  гангстеров
были  вооружены  не  только  ножами  и  пистолетами,  но  и  пулеметами  и
гранатами; в городах  разыгрывались  форменные  вооруженные  столкновения;
необходимость  дальнейшего  расширения  ФБР,  таким  образом,  диктовалась
ж и з н ь ю.
     А в ФБР сидел человек монополий, который держал руку на пульсе  жизни
преступного  мира.  Убрать  его  было  трудно  -  замены    среди    людей
рузвельтовского штаба для него  не  было;  ошибка  политика,  гнушающегося
"черной работой", сыграла с президентом злую шутку: во главе  политической
и криминальной контрразведки страны стоял злейший противник нового  курса,
зашоренный консерватор, мечтавший о "сильной руке", когда  слово  "нельзя"
не  обсуждается,  указание   руководителя    непререкаемо    и    подлежит
беспрекословному  выполнению,   новая    мысль    требует    внимательного
цензурования, а чужекровные идеи являются уголовно наказуемыми.
     Как и Форд, директор ФБР не признавал  новых  танцев,  как  и  Дюпон,
выключал приемник, когда передавали музыку  "черномазых",  как  и  Морган,
носил лишь традиционную одежду и обувь и на каждого, кто приходил к нему в
костюме, купленном в Париже или Лондоне, смотрел  с  подозрением,  как  на
отступника, подверженного чужим, а следовательно, вредным,  неамериканским
веяниям.
     ...Первые годы войны промышленники и банкиры - особенно та их  часть,
которая в отличие от Даллеса, Форрестолла и Форда не была связана  тесными
деловыми узами с национал-социалистским  финансистом  Шредером,  платившим
Гиммлеру, - стояли вместе  с  Рузвельтом,  ибо  он  возглавлял  не  просто
демократическую партию, но весь народ  Америки;  однако,  чем  ближе  было
поражение Германии, чем реальнее становился мир,  в  котором  Об®единенные
Нации должны будут работать рука об руку во имя прогресса, чем настойчивее
повторял Рузвельт свои слова о необходимости послевоенного  содружества  с
Россией, тем организованней оформлялась оппозиция его идеям и практике.



        ИНФОРМАЦИЯ К РАЗМЫШЛЕНИЮ - IX                    (Максим Максимович Исаев)
__________________________________________________________________________

     - Хетль, - сказал Штирлиц, когда Ойген и  Вилли  принялись  аккуратно
просматривать документацию по радиопередачам, а Курт  отправился  в  Линц,
чтобы проинформировать секретариат гауляйтера Айгрубера о начале работы, -
составьте мне компанию, а? Право, не могу гулять в одиночестве.
     - С удовольствием, - ответил  Хетль;  лицо  его  за  ночь  осунулось,
отекло.
     - Одну минуту, - остановил их  Ойген.  -  Я  починил  ваш  аппаратик,
штандартенфюрер... Не понадобится?
     Штирлиц вспомнил напутствие Мюллера и понял, что слова  Ойгена  -  не
просьба, но приказ; ответил:
     - Вы очень внимательны, старина, я действительно привык к  диктофону,
словно к парабеллуму.
     Ойген вернулся через пару минут, передал Штирлицу диктофон,  заставив
себя улыбнуться;  однако  улыбка  была  вымученная;  глаза  опущены;  губы
и г р а л и.
     -  Надо  будет  опробовать   ваши    технические    способности    на
штурмбанфюрере Хетле, - заметил  Штирлиц.  -  Придется  мне  его  маленько
позаписывать, а? Не возражаете, Хетль?
     - Ну отчего же? - ответил тот. - Подслушивания  боится  только  враг,
честный человек не опасается проверки.
     - Видите, Ойген, - продолжал Штирлиц, - Хетлю даже доставляет  особую
радость, когда его подслушивают, значит, он не мусор на улице, а  явление,
его  мыслями  интересуются;  отсюда  -  чувство  самоуважения,    ощущение
собственной значимости, нет, Ойген?
     Тот поднял на Штирлица глаза, полные безысходной, тяжелой злобы:
     - Именно так, штандартенфюрер.
     - Ну и славно, нет ничего приятнее, как работать с единомышленниками.
Пошли, Хетль, спасибо, что вы нашли для  меня  время  после  утомительного
дежурства...
     ...В  парке,  закинув  голову  так,  что  в  глазах  было  одно  лишь
безбрежное, густо-синее небо да  еще  кроны  сосен,  Штирлиц  остановился,
вздохнул полной грудью стылый воздух, в котором явственно  ощущался  запах
горных ручьев, стремительных, прозрачных, улыбнулся и тихо сказал:
     - Самое поразительное заключается в  том,  что  сейчас  я  совершенно
явственно представил  себе  м е л ь к  форели,  которая  взносится  сквозь
грохот падающей воды вверх по порогу... Любите ловить форель?
     - Не пробовал.
     -  Зря.  Это  еще  более  азартно,  чем  охота.  Удачный  заброс    -
моментальный поклев; никаких тебе поплавков, никакого ожидания; постоянное
состязание  у д а ч...
     - Здесь кое-кто ловит форель, -  не  понимая,  куда  клонит  Штирлиц,
настороженно ответил Хетль.
     - Я знаю.  Тут у вас хорошая форель,  небольшая,  а  потому  особенно
красивая;  сине-красные  крапинки  очень   ярки,    абсолютное    ощущение
перламутровости...  В Испании я пытался заниматься живописью, там красивая
рыбалка на Ирати, в  стране  басков...  Рыбу  очень  трудно  писать,  надо
родиться голландцем... Любите живопись?
     Хетль полез за сигаретами, начал нервно прикуривать; порывы ветра  то
и дело гасили пламя зажигалки.
     - Да не курите вы на прогулке! - сердито сказал Штирлиц. - Поберегите
легкие! Неужели не понятно, что при здешнем воздухе никотин войдет в самые
сокровенные уголки ваших бронхов и останется там вместе с кислородом... Уж
коли не можете без курева, травите себя дома...
     - Штандартенфюрер, я так не могу! - закашлялся Хетль. -  Вы  включили
аппаратуру?
     - Вы же видели... Конечно не включал...
     - Покажите...
     Штирлиц достал из кармана диктофон, протянул Хетлю:
     - Можете держать у себя, если вам так спокойнее.
     - Спасибо, - ответил Хетль, сунув диктофон в карман  своего  кожаного
реглана. - Почему вы спросили о голландской живописи?  Потому  что  знаете
про шахту Аусзее, где хранятся картины Гитлера?
     Штирлиц снова закинул  голову  и,  вспомнив  стихотворные  строки  из
затрепанной книжечки  Пастернака:  "...в  траве,  меж  диких  бальзаминов,
ромашек и лесных купав лежим мы, руки запрокинув и в небо головы задрав, и
так неистовы на синем разбеги огненных  стволов...",  -  почувствовал  всю
в е с о м о с т ь  слова,  ощутил  поэтому  горделивую,   несколько   даже
хвастливую радость и, вздохнув, сказал:
     - Как это ужасно, Хетль, когда люди ни  одно  слово  не  воспринимают
просто, а ищут в нем второй, потаенный смысл... Отчего вы решили, что меня
интересует хранилище картин, принадлежащих фюреру?
     - Потому что вы спросили меня,  как  я  отношусь  к  живописи...  Мне
поэтому показалось, что вы тоже интересуетесь хранилищем.
     - "Я тоже". А кто еще интересуется?
     Хетль пожал плечами:
     - Все, кому не лень.
     - Хетль, - вздохнул Штирлиц, - вам выгодно взять меня в  долю.  Я  не
фанатик, я отдаю себе отчет в том, что мы проиграли войну; крах наступит в
течение ближайших месяцев, может быть, недель... Вы же видите отношение ко
мне спутников, которые не выпускают меня с территории этого замка...  Меня
подозревают так же, как вас, но вы имеете возможность днем уезжать в Линц,
а я этой возможности лишен... А в этом я заинтересован по-настоящему...
     - Но как же  тогда  понять,  -  пропустив  Штирлица  перед  собою  на
узенький мостик,  переброшенный  через  глубокий  ров,  по  дну  которого,
пенясь, шумел ручей, сказал Хетль, - что вас,  подозреваемого,  отправляют
со  специальным  заданием  в  штаб-квартиру  Кальтенбруннера?  Что-то   не
сходится в этой схеме...  Да и потом Эйхман вводил меня в свои комбинации:
он играл "друга" арестованного, а я бранил его за это во время  допроса  -
все-таки не первый год работаю в РСХА, наши приемы многообразны...
     - Это верно, согласен...  Но вам ничего не остается, кроме как верить
мне, Хетль... Мне ведь тоже приходится вам верить... А я вправе допустить,
что вы работаете на Запад с санкции  Кальтенбруннера,  он  знает  о  вашей
деятельности, давным-давно ее разрешил и вы поэтому еще вчера передали ему
в Берлин мою шифровку и сообщили о нашем нежданном визите.
     - Но если вы допускаете такую возможность, как вы можете работать  со
мною?
     Штирлиц пожал плечами:
     - А что мне остается делать?
     Хетль согласно кивнул:
     - Действительно, ничего...  Но даже если мне - в силу личной  выгоды,
говорю вполне откровенно, - придется  сообщить  Кальтенбруннеру  о  визите
вашей группы, о вас я не произнесу ни слова, которое бы пошло вам во вред.
     - Призываете к взаимности?
     - Да.
     - Но вы ведь уже сообщили Кальтенбруннеру о нашем прибытии, нет?
     - Мы ведь договорились о взаимности...
     - Я бы советовал повременить, Хетль. Это - и в ваших интересах.
     - Постараюсь, - ответил тот, и Штирлиц понял,  что  он,  конечно  же,
ищет возможность каким-то ловким способом сообщить  Кальтенбруннеру,  если
уже не сообщил...
     - Кого интересуют соляные копи, где складированы картины?  -  спросил
Штирлиц.
     - Американцев.
     - Их люди давно заброшены сюда?
     - Да.
     - Где они?
     - Под Зальцбургом.
     - Вы с ними контактируете?
     - Они со мною контактируют, - раздраженно уточнил Хетль.
     - Да будет вам, дружище, - сказал Штирлиц  и  вдруг  поймал  себя  на
мысли, что произнес эту фразу, подражая  Мюллеру.  -  Сейчас  такое  время
настало, когда именно вы в них заинтересованы, а не они в вас.
     Хетль покачал головой:
     - Они - больше.  Если я не смогу предпринять  решительных  шагов,  то
штольни, где хранятся картины и скульптуры, будут взорваны.
     - Вы с ума сошли!
     - Нет, я не сошел с ума.  Это приказ фюрера. В штольни  уже  заложено
пять авиационных бомб; проведены провода, установлены детонаторы.
     - Кто обязан отдать приказ о взрыве?
     - Берлин... Фюрер... Или Кальтенбруннер.
     - А не Борман?
     - Может быть, и он, но я слышал про Кальтенбруннера.
     - Сможете на него повлиять?
     - Вы же знаете характер этого человека...
     - Человека, - повторил Штирлиц, усмехнувшись. - Животное...  Он знает
о ваших контактах?
     - Нет.
     - Думаете открыться ему?
     - Я не решил еще...
     - Если вы говорите правду, то погодите пару недель.  Он  относится  к
ч