авьте дату: двенадцатое апреля тысяча девятьсот сорок пятого года...
     Это был последний документ, подписанный Франклином Делано Рузвельтом;
спустя несколько часов он - неожиданно для всех - умер.


                                                      "Президенту Трумэну,
                                                                Вашингтон.

          От имени  Советского  Правительства  и  от  себя  лично  выражаю
     глубокое соболезнование Правительству Соединенных Штатов  Америки  по
     случаю безвременной кончины Президента Рузвельта.  Американский народ
     и Об®единенные Нации потеряли в лице Франклина Рузвельта  величайшего
     политика мирового масштаба и глашатая организации мира и безопасности
     после войны.
          Правительство  Советского  Союза   выражает    свое    искреннее
     сочувствие  американскому  народу  в  его  тяжелой  утрате  и    свою
     уверенность, что политика сотрудничества  между  великими  державами,
     взявшими на себя основное бремя  войны  против  общего  врага,  будет
     укрепляться и впредь.

                                                                И. Сталин.

                                          Отправлено 13 апреля 1945 года".



        УДАР КРАСНОЙ АРМИИ. ПОСЛЕДСТВИЯ - I
__________________________________________________________________________

     Понятие "х р у с т", приложимое, как правило, к явлениям  физическим,
в равной мере может быть спроецировано на  то,  что  случилось  16  апреля
сорок  пятого  года,  после  того  как  войска  Жукова,  включив    тысячи
прожекторов, обрушили на позиции немецких войск, укрепившихся на  Одерском
редуте, ураган снарядов, мин и бомб.
     Хрустела не только оборона; хрустел рейх; то, что  еще  за  мгновение
перед  началом  удара  являло  собой  с т р у к т у р у,  волю   м а с с ы
противной стороны, сейчас медленно,  разрываемое  тающими,  стремительными
трещинами, неумолимо и грохочуще оседало, поднимая при этом  смерч  душной
пыли и гари.
     ...В Цоссене, в штаб-квартире Кребса, сменившего Гудериана,  телефоны
звонили беспрерывно (связь работала по-немецки отменно); известия с  Одера
приходили через каждые пятнадцать минут.
     Кребс, стоявший в кабинете возле карты, спиною к собравшимся, не  мог
не слышать, как глухо, но не испуганно уже, не шепотом, а открыто, громко,
понимая надвигающийся ужас,  кто-то  из  офицеров  говорил  его  ад®ютанту
Герхарду Болдту:
     - Неужели американцы не успеют?! Ведь они на Эльбе, фронт открыт,  их
танки в Цербсте, неужели они не захотят войти в Берлин первыми?
     Кребс обернулся, посмотрел  куда-то  поверх  голов  своих  штабных  и
обратился к ад®ютанту:
     - Пожалуйста, соедините меня с  рейхсканцелярией:  я  должен  понять,
куда все-таки переводят главный штаб.  Мое предложение остается прежним  -
Берхтесгаден... И не сочтите за труд принести мне стакан вермута...
     Ад®ютант связался с бункером; генерал Бургдорф на вопрос об эвакуации
сытно и снисходительно рассмеялся, пояснив при этом:
     - Эвакуация на Берхтесгаден уже практически закончена, вопрос  только
за  тем,  когда  выедет  сам...  Передайте  Кребсу,  что  он  приглашен  в
рейхсканцелярию 20 апреля на празднование дня рождения фюрера...
     ...Вечером 19 апреля Борман остался в кабинете  Гитлера  после  того,
как все приглашенные на  ежедневную  военную  конференцию  были  отпущены.
Остаться один на один с фюрером было теперь не просто, несмотря на то  что
в бункере под рейхсканцелярией было построено ни мало ни много  шестьдесят
комнат.  Раньше, в январе еще, здесь было пусто, лишь стояли посты охраны;
Гитлер постоянно находился в "Волчьем логове", в Восточной Пруссии;  ныне,
после его переселения сюда, вдоль по стенам лестниц,  ведших  в  подземный
лабиринт, толпились гвардейцы СС; во многих комнатах расположились молодые
парни из "личного штандарта" Гитлера, все как  на  подбор  -  двухметровые
блондины с голубыми глазами; часть комнат была завалена ящиками  с  вином,
анчоусами,  сосисками,  ананасами,  креветками,  шампиньонами,  шоколадом,
икрой, лососиной, ветчиной; на проходивших мимо генералов молодые парни из
охраны  внимания  более  не  обращали  -  спали,  ели,  пили,  г р о м к о
смеялись, рассказывая сальные  анекдоты;  тишина  соблюдалась  лишь  возле
личных апартаментов Гитлера.
     Последнее убежище фюрера состояло из кабинета, спальни, двух гостиных
комнат и  ванной;  к  кабинету  примыкал  конференц-зал;  неподалеку  была
оборудована веселенькая комнатка для Блонди, собаки фюрера, и  четырех  ее
щенков; чуть выше этой комнаты, самой любимой Гитлером,  шла  анфилада  из
восемнадцати маленьких помещений, где постоянно работала -  по  последнему
слову техники - телефонная  станция;  затем  были  две  комнаты,  отданные
личному доктору Гитлера - профессору  штандартенфюреру  Брандту;  затем  -
шесть  комнат,  предназначенных  для  штаба  комиссара  обороны    Берлина
Геббельса; неподалеку были кухня и комната личного повара Гитлера, мастера
по приготовлению вегетарианской  пищи,  фрау  Манциали;  далее  -  большая
столовая и комнаты для официантов и слуг.  Отсюда внутренняя лестница вела
в сад рейхсканцелярии; сделав несколько шагов по этой лестнице, можно было
оказаться в пресс-офисе, возглавляемом Хайнцем Лоренцом; к нему  примыкала
штаб-квартира  Бормана,  которую  вел  штандартенфюрер    Цандер;    рядом
помещались  кабинеты  посланника   рейхсфюрера    при    ставке    Гитлера
группенфюрера СС Фегеляйна,  женатого  на  сестре  Евы  Браун,  полковника
Клауса фон Белова, адмирала Фосса,  посланника  МИДа  при  ставке  доктора
Хавеля, армейского ад®ютанта Гитлера майора  Йоханнмайера,  пилота  фюрера
Бауера, второго  пилота  Битца,  посланника  министерства  пропаганды  при
ставке доктора Наумана; группы армейской разведки  во  главе  с  генералом
Бургдорфом и его ад®ютантом Вайсом; кабинет Кребса.  Всего в этом  мрачном
подвальном каземате  сейчас  находилось  более  семисот  человек,  поэтому
уединиться можно было  только  в  кабинете  Гитлера;  здесь  мерно  гудели
вентиляторы; порядок был абсолютным; никакой связи с  внешним  миром,  где
все  х р у с т е л о  и пыльно, удушающе  о с е д а л о.
     Именно  здесь  Борман  и  решил  привести  в  исполнение  свой  план,
задуманный в марте, - план спасения, ценою  которого  должна  быть  смерть
того человека,  которого  он  называл  "гением",  "великим  сыном  нации",
"создателем тысячелетнего рейха", того трясущегося,  медленно  движущегося
пятидесятипятилетнего мужчины, что сидел перед ним со  странной  виноватой
улыбкой, замершей в уголках рта.
     - Фюрер, - сказал Борман,  -  я  всегда  говорил  вам  правду,  самую
жестокую, какой бы она ни была...
     Именно потому, что он никогда правды не говорил, но лишь угадывал то,
что тот хотел слышать, и  о р г а н и з о в ы в а л  это  им  угаданное  в
слова окружающих, в статьях газет и передачах радио, Гитлер  легко  с  ним
согласился, прерывисто при этом вздохнув.
     - Поэтому, - продолжил Борман, - позвольте мне и сейчас, в дни, когда
идет решающая битва за  будущее  нации,  высказать  вам  ряд  соображений,
продиктованных одной лишь правдой...
     - Да, Борман, только так.
     - Как и вы, я убежден в победе, какой бы ценою она ни далась  нам.  В
городе работают специальные суды гестапо, которые расстреливают  на  месте
паникеров и дезертиров, купленных врагами; рука об руку с  ними  действуют
суды армии и партии. Порядок поэтому абсолютен. Однако огромные территории
рейха на севере и на юге на какое-то  время  отрезаны  от  нас.  Сведения,
которые приходят оттуда, весьма  тревожны.  Поэтому  я  вижу  единственный
выход в том, чтобы вы, именно вы,  обратились  с  просьбой  к  рейхсфюреру
Гиммлеру срочно выехать на север и возглавить там борьбу нации.  Я  считал
бы разумным просить вас отправить Геринга на юг, чтобы  он  взял  на  себя
руководство сражением из нашего Альпийского редута...  Но и  это  не  все,
фюрер...  Вы знаете, что нация ставит вас выше  бога;  лишить  нацию  бога
невозможно, но припугнуть этим - не помешает...
     - Я не понял вас, - сказал Гитлер, чуть подавшись  вперед,  и  Борман
сразу же ощутил, что фюрер отдает себе отчет, о чем сейчас пойдет речь.
     -  Ваше  заявление  о  том,  что  вы  остаетесь  в  Берлине,    лично
возглавляете борьбу до  окончательной  победы  или  же  гибнете  вместе  с
жителями столицы, воодушевит нацию, придаст ей  сил...  Геббельс  высказал
соображение, не имеет ли  смысла  еще  больше  припугнуть  колеблющихся  и
деморализованных, заявив, что фюрер уйдет из жизни, если борьбе  не  будут
отданы все силы немцев - всех без исключения...
     Борман пустил пробный шар: Геббельс никогда не  посмел  бы  высказать
такого рода идею, но это надо  было  еще  более  прочно  заложить  в  мозг
Гитлера, закрепить эту мысль, успокоительно закамуфлировав разговором  про
"испуг" и "нажим".
     -  Я  не  знал,  что  ответить  Геббельсу,  -  продолжал  между   тем
рейхсляйтер, - а он бы никогда не  осмелился  обратиться  к  вам  с  таким
предложением, оттого что оно продиктовано  своекорыстными  интересами  его
министерства, делом нашей пропаганды... Я же рискнул высказать вам это его
соображение...
     - Вы считаете, что оно имеет под собой почву?
     - Поскольку  вас  ждут  в  Альпийском  редуте,  который  неприступен,
поскольку вы всегда можете покинуть Берлин, - неторопливо лгал Борман, - я
полагал бы такой крайний шаг, такого рода политическую интригу  совсем  не
бесполезной...
     -  Хорошо,  -  ответил  Гитлер.  -  Я  найду  возможность    публично
высказаться в таком смысле... Хотя, - в глазах его вдруг вспыхнул прежний,
осмысленный, жестокий, устремленный огонь, - я действительно  более  всего
на свете боюсь попасть в лапы врагов...  Они тогда повезут меня по миру  в
клетке... Да, да, именно так, Борман, я же знаю этих чудовищ... Так что, -
Гитлер в свою очередь начал игру, - может быть,  мне  действительно  имеет
смысл уйти из жизни?
     - Фюрер, вы не смеете думать об этом...  Я бываю  в  городе,  я  вижу
настроение людей, вижу лица, полные решимости победить, опрокинуть врага и
погнать его вспять, я слышу  разговоры  берлинцев:  веселые,  спокойные  и
достойные, они плюют на  трупы  разложившихся  изменников,  повешенных  на
столбах...  Монолитность  нации  ныне  такова,  что   победа    совершенно
неминуема, вы же знаете свой народ!
     Гитлер мягко улыбнулся, успокоенно кивнул:
     - Хорошо, Борман, я найду момент для того, чтобы припугнуть тех,  кто
проявляет малодушие...
     Когда Борман шел к двери, Гитлер тихо засмеялся:
     -  Но  ведь  я  буду  обязан  исполнить  данное  слово,  если    ваша
убежденность в победе рухнет?
     Борман обернулся: Гитлер терзал своей правой рукою левую, трясущуюся,
и смотрел на него просяще, как ребенок, который не хочет слушать  страшную
сказку или, вернее, желает заранее знать, что конец будет - так или  иначе
- благополучный.
     - Если наступит крах, я застрелюсь на  ваших  глазах,  мой  фюрер,  -
сказал Борман. -  Моя  жизнь  и  судьба  настолько  связаны  с  вами,  так
нерасторжимы, что, думая о вас, я думаю о себе...
     - А как люди на улицах одеты? - спросил Гитлер.
     Борман ужаснулся этому вопросу, вспомнив тысячи трупов  вдоль  дорог,
изголодавшихся детей, согбенных пергаментных старух, замерших  в  очередях
возле магазинов,  где  давали  хлеб;  руины  домов;  воронки  на  дорогах,
пожарища, висящих на столбах солдат с дощечками на груди: "Я  не  верил  в
победу!", и ответил, ужасаясь самому себе:
     - Весна всегда красила берлинцев, мой фюрер,  девушки  сняли  пальто,
дети бегают в рубашонках...
     - А столики кафе уже вынесли на бульвары?
     И тут Борман испугался: а что, если Геббельс  рассказал  фюреру  хоть
гран правды? Или показал фото зверств авиации союзников?
     - Нет, - ответил он, не отрывая глаз от лица Гитлера, - нет еще,  мой
фюрер...  Люди ждут победы, хотя маленькие рыбацкие кабачки на Фишермаркте
и пивнушки возле заводов полны рабочего люда...
     - Я не пробовал пива с времен первой войны, - сказал Гитлер. - У меня
к нему  отвращение...  Знаете  почему?  Я  перепил  в  детстве.  И  ужасно
страдал...  С тех пор у меня страх и ненависть к алкоголю... Это было  так
ужасно, когда я увидел себя со стороны, лежавшего ничком, со  спутавшимися
волосами; невероятные  колики  в  солнечном  сплетении;  холодный  пот  на
висках...  Именно тогда я решил, что, после того как мы состоимся, я брошу
всех алкоголиков, их детей и внуков в особые лагеря:  им  не  место  среди
арийцев; мы парим идеей, они - горячечными химерами,  которые  расслабляют
человека,  делая  его  добычей  для  алчных    евреев    и    бессердечных
большевиков...  Но после  победы  я  выйду  с  вами  на  Унтер-ден-Линден,
прогуляюсь по Фридрихштрассе, зайду в обычную  маленькую  пивную  и  выпью
полную кружку пенного "киндля"...


     ...Через полчаса помощник Бормана штандартенфюрер Цандер рассказал  о
работе, проведенной  полковником  Хубером  -  его  человеком  в  окружении
Геринга.
     - Рейхсмаршал высказался в  том  смысле,  -  говорил  Цандер,  -  что
ситуация прояснится  двадцатого,  на  торжественном  вечере.  "Если  фюрер
согласится уехать в Берхтесгаден, тогда  борьба  войдет  в  новую  фазу  и
судьба немцев решится на поле битвы;  если  же  он  останется  в  Берлине,
придется думать о том, как спасти нацию от тотального уничтожения".  Когда
Хубер напомнил ему о традиции разговора  за  столом  мира  двух  достойных
солдат  враждующих  армий,  рейхсмаршал  оживился  и    попросил    срочно
подготовить хорошие примеры из  истории;  особенно  интересовался  Древним
Римом, ситуацией при  Ватерлоо  и  коллизиями,  связанными  с  Итальянским
походом генерала Суворова.
     ...После этого Борман вызвал Мюллера.
     - Счетчик включен, -  сказал  он,  расхаживая  по  своему  маленькому
кабинету в бункере. - Вы должны сделать так,  чтобы  Шелленберг  предложил
Гиммлеру обратиться к англо-американцам с предложением о капитуляции...
     - Безоговорочной? - уточнил Мюллер.
     Борману это уточнение не понравилось, хотя  он  понимал,  что  такого
рода вопрос правомочен. Ответил он, однако, вопросом:
     - А вы как думаете?
     - Так же, как и  вы,  -  ответил  Мюллер.  -  По-моему,  самое  время
называть собаку - собакой, рейхсляйтер.
     Борман покачал головой, усмехнулся чему-то, спросил;
     - Выпить хотите?
     - Хочу, но - боюсь.  Сейчас такое время, когда  надо  быть  абсолютно
трезвым, а то можно запаниковать.
     - Неделя в нашем распоряжении, Мюллер...  А  это  очень  много,  семь
дней, сто шестьдесят восемь часов, что-то около десяти  тысяч  минут.  Так
что я - выпью. А вы позавидуйте.
     Борман налил себе айнциана, сладко, медленно опрокинул в себя  водку,
заметив при этом:
     - Нет ничего лучше баварского  айнциана  из  Берхтесгадена.  А  слаще
всего в жизни - ощущение веселого беззаботного пьянства, не так ли?
     - Так, - устало согласился Мюллер, не понимая, что Борман,  говоря  о
сладости пьянства, мстил Гитлеру,  мстил  его  тираническому  пуританству,
сухости и неумению радоваться жизни, всем ее  проявлениям;  он  мстил  ему
этими своими словами за все то, чего лишился, связав себя  с  ним;  власть
хороша только тогда, когда реальна,  и  ты  на  ее  вершине,  а  если  все
х р у с т и т  и  конец  будет  совсем  не  таким,  как  у   какого-нибудь
британского или бельгийского премьера - ушел  себе  в  отставку,  живи  на
ферме, дои  коров  да  нападай  на  преемника  в  печати,  -  тогда  остро
вспоминается юность, до  той  именно  черты,  когда  п о н е с л о,  когда
добровольно отринул радость человеческого бытия во имя миража, называемого
мировым владычеством...
     - А вы что грустный? - спросил Борман, выпив еще одну рюмку.
     И Мюллер ответил словами Штирлица, сразу же  поняв,  что  именно  его
слова он сейчас произнес:
     - Я не люблю быть болваном в игре, рейхсляйтер... Я не умею работать,
если не знаю конечной задумки...  Я ощущаю тогда свою ненужность и  -  что
еще страшнее - малость...
     - Я об®ясню вам все, Мюллер.  Вчера еще было нельзя. Даже  час  назад
было рано.  Сейчас - можно и нужно... Я -  человек  альтернативы,  вы  это
знаете...  Я не могу спать в комнате, где только одна дверь - меня  мучают
кошмары...  Если Гиммлер сговорится с Бернадотом, он все равно  не  сможет
без меня сдержать рейх: партия взяла верх над его СС, и это очень  хорошо.
Следовательно, на него мы найдем вожжи, аппарат в моих руках, гестапо -  в
ваших.  Геринг? Вряд ли, оперетта. Хотя я не исключаю и этой  возможности.
Его офицеры тоже не смогут  д е р ж а т ь,  он это понимает; держать можем
мы.  Но  это  один  строй  размышления,  один  допуск.  Второй:  они    не
сговорились.  Тогда я обращаюсь к Сталину с предложением мира, я  отдаю  в
его руки Германию порядка, Германию сконцентрированной  силы...  Я  говорю
ему: "Примите нас, иначе нас возьмут ваши союзники"... Ваша игра с Москвой
идет  хорошо,  не  так  ли?  Кремль  нервничает,  получая  информацию    о
переговорах с Западом, иначе они бы начали штурм  позже,  когда  бы  сошли
разливы рек и не было  непролазной  грязи  на  полях,  где  они  вынуждены
базировать свои самолеты...
     - Это - две двери, - сказал Мюллер.  -  И  обе  они  могут  оказаться
закрытыми... Что тогда? Прыгать в окно?
     Борман посмеялся, не разжимая рта, и глаза  его  прикрылись  тяжелыми
веками:
     - Придется.  Но мы прыгаем с первого этажа, Мюллер. Натренированы, не
впервой... "Окно" - это наша подводная лодка.  Опорная  база  в  Аргентине
готова к ее приему.  Подпольный  штаб  нашего  движения  начал  работу  на
Паране, в междуречье великих рек, там наши люди  контролируют  территорию,
равную земле Гессен, на первое время хватит, доктор  Менгеле  готовится  к
переброске туда. Что еще?
     - Где окно? - усмехнулся Мюллер. - Я готов  хоть  сейчас  прыгать.  И
налейте  водки,  теперь,  когда  все  стало  ясно,  можно  хоть  на    час
расслабиться...
     - Шелленберг подвигнет Гиммлера к открытому обращению на Запад?
     - Спросили б точнее: сможет  Мюллер  сделать  так,  чтобы  Шелленберг
провел нужную операцию против Гиммлера? И я б ответил: "Да, смогу, на то я
и Мюллер"... Как будем уходить? Когда?
     - Погодите, погодите, всему свое время...
     Мюллер покачал головой:
     - Я не верю в ваши двери, рейхсляйтер... Я уже вырыл для себя могилу,
в  которую  опустят  пустой  гроб,  и  приготовил  мраморный  памятник  на
кладбище. Когда станем прыгать из окна?
     - После того как мы обратимся к русским.  И они ответят  нам.  А  это
случится в ближайшие дни...
     И тогда Мюллер тихо спросил:
     - А с ним-то вы справитесь?
     Борман понял, кого Мюллер имел в виду; он знал,  что  тот  говорит  о
Гитлере; ответил поэтому открыто и простодушно:
     - Я всегда считал Геббельса мягким человеком, он мне по силе.
     Мюллер снова покачал головой:
     - Не надо так...  Часы бьют полночь... Не надо... Ответьте  прямо:  я
могу быть вам полезен в устранении Гитлера? Я, лично  я,  Мюллер?  Могу  я
быть вам полезен в том, чтобы уже  сейчас  продумать  будущее  трех  ваших
двойников - и мои люди тоже стерегут  их,  не  думайте,  не  только  парни
вашего Цандера... Как тщательно вы продумали маршрут нашего движения через
кровоточащую Германию, на север, к подводникам?  Имеете  ли  вы  в  голове
абсолютный план операции ухода отсюда, когда  мы  обязаны  будем  запутать
всех, пустить их по ложному следу, оставить  после  себя  десяток  версий?
Рейхсляйтер, часы бьют полночь, не позволяйте себе расслабляться в здешней
блаженной тишине и тепле...
     Мюллер говорил, словно вбивал гвозди; в висках у Бормана занемело  от
боли.
     Осев в кресле, сделавшись еще меньше ростом, Борман как бы  растекся,
обмяк