ик,  а  уж  после  Панвитц  и  Кестринг  примут  под  свое
командование...
     Через  два  месяца  Гелена  вызвал  Геббельс;  созданная  полковником
секретная  группа  "Активная  пропаганда   на    Восток",    возглавленная
ставленником Розенберга прибалтийским  немцем  фон  Гроте,  начала  выпуск
листовок; писали пропагандисты Геббельса, Власов их визировал.
     Рейхсминистр высказал  соображение,  что  пропаганда  Гелена  слишком
осторожна.
     - Смелее называйте вещи  своими  именами,  -  советовал  Геббельс.  -
Русские обязаны подчиняться,  они  не  умеют  мыслить,  они  должны  стать
слепыми исполнителями наших приказов.
     - Русские умеют мыслить, господин рейхсминистр, -  рискнул  возразить
Гелен, - их философские и этические школы, начиная  с  Радищева  и  кончая
Соловьевым, Бердяевым и Кропоткиным, я уж не говорю о Плеханове и  Ленине,
начинены взрывоопасными идеями; с точки зрения стратегии мы обязаны сейчас
позволить им считать себя не очень-то уж неполноценными; после  победы  мы
загоним их в гетто, но пока стреляют партизаны...
     - Их уничтожат, - отрезал Геббельс. - Нация рабов не имеет  права  на
иллюзии...
     Тогда Гелен обратился к Скорцени:
     - Отто, вы вхожи к фюреру, я  прошу  вас  помочь  мне:  нельзя  столь
пренебрежительно дразнить русского медведя, как это делаем мы.  Я ненавижу
русское стадо не меньше, а быть может, больше рейхсминистра Геббельса,  но
я выезжаю на  фронт  и  допрашиваю  пленных:  наша  неразумная  жестокость
заставляет их прибегать к ответным мерам.
     Скорцени покачал головой:
     - Рейнгард, я не стану влезать в это дело. Фюрер никогда не пойдет на
то, чтобы санкционировать хоть какое-то послабление в славянском  вопросе:
если евреи должны быть уничтожены тотально,  то  русские  -  на  семьдесят
процентов; мы же с вами читаем документы  ставки,  нет  смысла  воевать  с
ветряными мельницами.
     ...После того как  Гелен  составил  свой  развернутый  меморандум  по
Красной Армии, после того как он приобщил к нему страницы с выдержками  из
допросов перебежчиков, данные перехватов телефонных разговоров в России  и
отправил это - через Гальдера  -  в  ставку,  фюрер  присвоил  ему  звание
генерал-майора; это  случилось  через  несколько  недель  после того,  как
лучшие офицеры и генералы,  думавшие о судьбе Германии перспективно,  были
удушены  на  рояльных струнах,  подцеплены за ребра на крюки,  куда вешали
разделанные туши, или же расстреляны в подвалах гестапо.
     Именно тогда, приехав в Бреслау, к отцу, - после  того  как  кончился
семейный ужин и мужчины остались одни в большой, мореного дуба, библиотеке
- Гелен-младший сказал:
     - Все кончено, отец, мы проиграли и эту кампанию.
     - Но оружие возмездия... - начал было отец, однако сразу же замолчал,
признавшись себе, что говорит он так  потому,  что  постоянно  ощущает  на
спине холодные глаза невидимого соглядатая.
     Поднявшись, Гелен-старший включил радио - ему, как  главе  "народного
предприятия", было позволено  держать  дома  приемник,  у  всех  остальных
зарегистрировали  или  отобрали,  -  нашел  Вену  (передавали  отрывки  из
оперетт), вздохнул, покачал головою:
     - Не слишком ли ты смело говоришь, мой мальчик?
     - Так сейчас говорят все.
     - Но ты генерал, а фюрер перестал верить военным после безумного акта
Штауфенберга.
     - Акт был далеко не безумным, отец.  Просто, думаю, операция была  не
до конца додумана, не учтен именно этот самый фактор страха...  Он вдавлен
в каждого из нас; увы, не только в заговорщика, но и в того,  кто  призван
его карать...
     - Государство невозможно без страха.
     - Государственный страх обязан быть  совершенно  особым,  отец...  Ты
прав,  он  необходим,  однако  он  обязан  быть  совершенно  отличным   от
обыкновенного, привычного, бытового, если хочешь. Он, этот государственный
страх, должен быть таинственным, надмирным, он  -  словно  провидение,  он
карает лишь тех, кто отступает, остальным он не должен  быть  ведом;  ведь
овцы лишены этого чувства, им наделен лишь тот баран, который ведет отару,
чует волка и испытывает при этом ужас; все остальные  лишь  повторяют  его
чувствования и, как следствие, поступки...  Я долго думал над тем,  в  чем
сокрыта суть такого  глобального  понятия,  каким  я  считаю  с т и л ь...
Согласись, Севилья и Гренада, завоеванные испанцами,  по  cю  пору  хранят
прелесть арабской архитектуры, тогда  как  Барселона  несет  в  себе  ядро
парижского или  даже  берлинского  рационализма.  Прямолинейность  Лондона
грубо  противоречит  римским  улицам  возле  Колизея...  Каждая  культура,
проявляющая  себя  в  стиле,    имеет    свою    таинственную    временную
длительность...  Время третьего рейха историки будут исчислять всего  лишь
двенадцатью  годами,  отец,  в  следующем  году  мы  станем  разгромленной
державой...
     - Рейнгард...
     - Отец, если бы я не был патриотом нации, я бы не говорил так... Ныне
лишь слепцы из партийного аппарата  Бормана  повторяют  завывания  доктора
Геббельса; мы, люди армии, должны думать о будущем...
     - Но возможно ли оно?
     -  Оно  необходимо,  следовательно,  возможно.  Наступит  время   для
создания нового с т и л я, отец...  Знаешь, я особенно дотошно выспрашивал
Власова о причинах, побудивших его перейти  на  нашу  сторону...  Он  лгал
мне...  Он смят страхом... Его бормотанье о  необходимости  восстановления
веры, об особом призвании русской нации в  борьбе  с  красным  дьяволом  -
перепевы того, что вкладывал в его голову мой  Штрик-Штрикфельд...  Власов
запутался в самом себе...  Он оказался  неподготовленным  к  поражению,  а
потому был раздавлен, словно мокрица...  А  мы  уже  сейчас  обязаны  быть
готовы к тому, чтобы восстать из пепла...  Я думаю над этим... Я пока  еще
не пришел к определенным выводам, но, тем  не  менее,  хочу  просить  тебя
выйти в отставку и, сославшись на сердечное недомогание, срочно  уехать  с
моей семьей в Тюрингию, в горы, за Эльбу...
     ...Вернувшись в генеральный  штаб,  Гелен  приказал  напечатать  свою
"Красную библию" в двадцати экземплярах, включив туда лишь сотую часть тех
материалов, которые были собраны сонмом его офицеров, разбросанных по всем
подразделениям вермахта.
     Наиболее ценные документы он  микрофильмировал  в  трех  экземплярах,
первый спрятал в сейф, в ящичек, на  котором  было  написано:  "Лично  для
доклада рейхсфюреру СС" (необходимый камуфляж - боялся гестапо; те никогда
не рискнут лезть в то,  что  адресовано  Гиммлеру,  хотя  он  и  не  думал
показывать этому паршивцу свои архивы); второй экземпляр скрыл в  тайнике,
оборудованном в том доме, где теперь жила его  семья  в  горах;  а  третий
надежно закопал в ущелье возле альпинистского приюта Оландсальм, высоко  в
Альпах, на границе со Швейцарией.
     ...И вот сейчас, то и  дело  возвращаясь  мыслью  к  визиту  Мюллера,
который вырвал о г р ы з о к его материалов, собранных в "Красной библии",
Гелен мучительно искал выход: бегство из Майбаха-II на  Запад  невозможно,
его  расстреляют,  как  дезертира;  ждать  приказа  истерика  и   маньяка,
запершегося в бункере, - значит обрекать себя на гибель; т о т, кто тонет,
мечтает захлебнуться в компании себе подобных: не так страшно, эгоист и  в
смерти продолжает быть эгоистом.
     Гелен засыпал и просыпался с мыслью  о  том,  как  ему  выбраться  из
Берлина, как получить  п р а в о  на поступок, и, наконец, ночью во  время
короткого отдыха между бомбежками его словно бы кто толкнул в шею.
     Гелен  поднялся,  в  ужасе  прошелся  по  кабинету,  потому  что  ему
казалось, будто он забыл то, что ему сейчас виделось во сне - спасительное
и близкое, разжевано, только оставалось проглотить.
     - Оп! -  Гелен  остановился,  облегченно  рассмеявшись,  ударил  себя
ладонью по лбу. - Ах, ты, боже мой! Бур! Конечно, я же видел во сне Бура!
     Именно он допрашивал вождя  Армии  Крайовой,  поднявшего  поляков  на
мятеж в Варшаве, чтобы не пустить туда русских, в течение двух недель; они
поселились  в  маленьком  особняке  на  берегу  Балтики,   много   гуляли,
п р о х о д и л и  историю восстания по дням, час за часом.
     Именно тогда Бур-Комаровский и рассказал ему схему организации своего
подполья.
     Именно эта схема легла впоследствии в основу гитлеровского  подполья,
названного Гиммлером -  по  предложению  Гелена  -  "Вервольфом"  то  есть
"оборотнем".
     Но Гелен всегда отдавал другим  лишь  малую  часть  того,  что  имел;
главное он хранил для решающего часа.
     (Впервые он стал думать о том, как  замотивировать  свое  бегство  на
Запад, когда полковник Бусе сказал, что продуктивная работа под бомбежками
малопродуктивна;  эти  слова  запали  ему  в  голову;  он  не  мог    себе
представить, что Бусе, являясь агентом гестапо, выполнял задание  Мюллера,
влияя  на  Гелена  в  том  смысле,  чтобы  тот  сам  попросил  Кейтеля  об
освобождении его со  своего  поста;  после  беседы  с  Бусе  Гелен  дважды
п о д б р о с и л   генерал-полковнику   Йодлю   мысль   о   том,    сколь
целесообразно оборудовать запасную штаб-квартиру; тот,  однако,  никак  на
эти слова не прореагировал - в нем тоже бушевал страх; не  русских  боялся
он, которые стояли на Одере,  но  безликого  плотного  человека  в  черном
кожаном пальто с рунами СС в петлицах;  не  страна,  а  громадное  царство
страха.)
     ...Утром следующего дня Гелен позвонил в бункер генералу Бургдорфу  и
попросил об аудиенции.
     Бургдорф, который теперь пил не переставая - начинал с раннего  утра,
держался весь день на вермуте или "порту" и забывался лишь на  пару  часов
перед рассветом, - ответил, раскатисто смеясь:
     - Если вас не  разбомбят  русские,  приезжайте  прямо  сейчас,  угощу
отменным обедом...
     Гелен, решив осуществить идею  Бусе  не  через  Йодля,  а  в  ставке,
разложил перед Бургдорфом свои документы - тысячную, понятно, их часть,  -
но  тот  не  слушал,  каламбурил,  вспоминал  пешие  прогулки  по   горам,
интересовался, когда Гелен последний раз  был  в  театре,  и  более  всего
порадовался тому, что генерал выбрал себе кодовое обозначение "30".
     - Нет, но отчего именно "доктор тридцать"? Я понимаю, господин "пять"
или "доктор два", но "тридцать"?!
     - Мне было тридцать, когда  я  решил  посвятить  себя  борьбе  против
русских, - ответил Гелен. - Так что  в  моем  кодовом  имени  нет  никакой
хитрости, обычная символика... Генерал, я прошу вас устроить мне аудиенцию
у фюрера... Мне нужно десять минут...
     Бургдорф выпил вермута, налил себе еще, усмехнулся:
     - А с Борманом не хотите побеседовать? Какая умница, какой  скромник,
чудо что за человек...
     - Генерал, - повторил Гелен,  с  трудом  скрывая  тяжелую  ненависть,
возникшую в нем к этому пьяному, но, тем не менее,  лощеному  генералу,  -
речь идет о судьбе немцев...
     - Полагаете, об их судьбе еще может идти речь? - удивился Бургдорф. -
Вы оптимист...  Тем не менее, я  люблю  оптимистов  и  поэтому  постараюсь
помочь вам.
     Через сорок минут Гитлер принял Гелена.
     - Мой фюрер, - сказал генерал, - судьба тысячелетнего рейха  решается
на полях сражений, и она  решится  в  нашу  пользу,  в  этом  нет  никаких
сомнений...
     - Ну почему же? - тихо возразил Гитлер. - Даже Шпеер  написал  мне  в
своем  меморандуме,  что    война    проиграна...    Вы    придерживаетесь
противоположной точки зрения?
     Гелен ждал всего чего угодно, но только не этих слов.  Он понял, что,
замешкайся хоть на секунду, потеряй лицо на какой-то  миг,  все  для  него
будет  кончено;  он  даже  ощутил  болотный  привкус  теплой  воды,  когда
мальчишкой тонул, упав с мостков в озеро под Бреслау; ошибка в разговоре с
Гитлером непростительна, исход ее похож на падение в холодную воду,  когда
опускаешься на илистое, жуткое дно, голова работает,  руки  гребут,  но  к
ногам прикована бетонная балка - тянет вниз, стремительно, тяжело, упрямо,
нет спасения; конец; кровавые пузыри; взрыв легких...
     - Я верю в германского солдата, мой фюрер, - ответил Гелен, - я  верю
в нашу нацию, которая ни в коем случае не потерпит иностранного,  особенно
русского, владычества...  Вот здесь,  -  он  еще  теснее  прижал  папку  с
документами локтем к ребрам, - мое заключение о том, как в самый  короткий
срок наладить активный террор в тылу русских.  Но я не могу  работать  под
постоянными бомбежками, мне необходима хотя  бы  неделя  для  того,  чтобы
уехать на одну из альпийских баз и там  свести  воедино  список  агентуры,
которой можно будет передать все склады с оружием и динамитом,  заложенные
мною в русском тылу, и подготовить список последовательности  в  тотальном
разрушении средств коммуникаций на Востоке...
     - Вы  слишком  долго  доказываете  разумность  очевидного,  -  сказал
Гитлер. - Отправляйтесь в Альпийский редут незамедлительно...  Я жду вас с
подробным  отчетом  через  неделю...  И  поздравляю   вас    со    званием
генерал-лейтенанта, Гелен, я умею ценить тех, кто думает так же, как я...
     (Через шесть дней Гелен вместе со своим штабом был  не  в  Альпийском
редуте, но в Мисбахе, в тридцати километрах от швейцарской границы. Там он
отпустил шоферов и охрану, приказав им ехать в Берхтесгаден.  А еще выше в
горы  с  ним  отправилось  всего  пятнадцать  человек  -  самые    близкие
сотрудники.  Ночевали в горном приюте Оландсальм; окна  деревянной  хижины
стали плюшевыми от инея;  луна  была  огромной  и  близкой;  снег  отдавал
запахом осенних яблок.  Гелен выпил рюмку водки и уснул, как младенец; ему
снились стрижи, обгонявшие огромный самолет...
     Эта война для него кончилась.
     Пришло время менять  стиль,  ибо  наступала  пора  войны  качественно
новой.)



        ВОТ КАК УМЕЕТ РАБОТАТЬ ГЕСТАПО! - III
__________________________________________________________________________

     - А что будем делать с  Рубенау?  -  спросил  Штирлиц,  когда  Мюллер
вернулся от Кальтенбруннера и  снова  пригласил  его  к  себе  в  кабинет,
обменявшись с ад®ютантом Шольцем быстрым всепонимающим взглядом.  -  Пусть
сидит? Его поездку в Монтре, видимо, следует отменить?
     - Почему? - Мюллер удивился. - Если он готов к работе -  отправляйте:
в Базеле его примут мои ребята из нашего консульства.  Я  уже  предупредил
шифротелеграммой; обговорите с ним  связь;  запросите  Шелленберга,  какие
задания он вменит вашему еврею, после того как тот свяжется с Музи или  со
своими раввинами...  Зачем же отменять его поездку? Это  любопытное  дело,
оно позволяет понять, что на самом деле задумал ваш шеф и мой друг... Я не
верю ни одному его слову, он скрытен, как девушка в  переходном  возрасте;
Рубенау следует превратить в подсадную  утку  -  пусть  на  него  кидаются
нейтральные  селезни,  а  мы  поглядим,  как  на  их  предложения   станет
реагировать Шелленберг...  Рубенау - фигура прикрытия, это  ясно,  но  что
Шелленберг им прикрывает? Это меня интересует по-настоящему.
     - Когда  я  успею  обговорить  связи,  проинформировать  Шелленберга,
отправить Рубенау?
     - После Линца, Штирлиц, по возвращении в Берлин.
     - Думаете, я успею вернуться? - хмуро улыбнулся Штирлиц.
     - Успеете.
     - Сомневаюсь.
     - Что ж, тогда ваше счастье...  В Линце  красивая  весна;  там  будет
значительно тише, чем здесь, уличные бои не предвидятся.
     - Как же я вас оставлю одного? - вздохнул Штирлиц. - Да и я сам - без
вашей помощи - не выберусь из мясорубки; в Линце тоже станут искать  людей
нашей с вами профессии.
     - Мясорубка, - повторил Мюллер. - Хорошо определили то, что грядет.
     - Когда выезд? Сколько времени у меня осталось?  -  спросил  Штирлиц,
неожиданно для себя решив, что сейчас, в  Бабельсберге,  он  переоденется,
достанет из-под паркета паспорт на  имя  финского  инженера  Парвалайнена,
отгонит машину к каналу, имитирует аварию (пусть ищут на дне тело) и уйдет
на берег озера, на мельницу Пауля;  старик  умер  две  недели  назад,  там
теперь никого, а за домом есть подвал, о котором никто  не  знает,  потому
что Пауль рыл его по ночам, чтобы прятать излишки муки; там  сухо.  "Можно
прожить неделю, и две, и три, а  потом  придут  наши;  я  возьму  с  собою
консервы и галеты, я не зря их копил, мне хватит, да  и  потом  от  голода
умирают, если кончилась надежда, полная  безысходность,  грядут  холода  а
сейчас началось тепло, соловьи поют - они бомбежек не боятся,  оттого  что
про них ничего не понимают, думают, маленькие, что это такой гром... Да, я
ухожу, у меня нет сил, я сорвусь,  я  чувствую,  что  в  Линце  меня  ждет
западня, и никто не подойдет ко мне в ресторанчике "Цур пост"  со  словами
пароля; не надо лгать себе, это, в конце концов, жалко..."
     Мюллер потер затылок, заметил:
     - Снова погода меняется...  Времени у вас не осталось. Вам не надо от
меня уезжать вообще, Штирлиц...
     - А собраться в дорогу?
     - Заедете  с  моими  людьми  по  пути  в  Линц.  Погодите,  сейчас  я
познакомлю с ребятами, которые будут вас сопровождать. Я не хочу рисковать
вами, дружище, не сердитесь... А Рубенау в подвале, у вас есть пара часов,
валяйте, расскажите ему про то, что он должен делать, в конце концов я его
отправлю сам, двух девок с ним пущу - офицеров нет, все при деле...
     "Все. Конец, - понял Штирлиц. - Я в кольце, меня теперь будут держать
плечами, я зажат...  А я ведь чувствовал, что грядет, только боялся себе в
этом признаться; нет, не то чтобы боялся, просто,  видимо,  оттягивал  тот
миг, когда признаться все равно  пришлось  бы...  Напрасно  я  не  поверил
чувству, оно сейчас точнее разума; анализ  необходим  тем,  кто  стоит  по
восточную сторону Одера: наши вправе сейчас анализировать, потому  что  за
нами победа; а здесь наступил  крах,  всеми  руководит  чувство  животного
выживания, а не разум; они  потеряли  голову,  мечутся,  и  я  не  мог  не
настроиться на их волну, правильно делал, что настроился на нее  -  "среди
рабов нельзя быть свободным", как вещал  Клаус,  однако  я  слишком  долго
позволял себе роскошь не соглашаться с самим собою, и настала расплата.
     Погоди, - сказал он себе, - не  торопись  подписывать  капитуляцию  с
тем, что называют  "стечение  обстоятельств".  У  тебя  заранее  продуманы
х о д ы,  надо пробовать все, что только  можно,  надо  бить  на  чувство,
расчет, эмоции - это может сейчас пройти. Логика - во-вторых, но сначала я
должен обратиться к чувству...  И потом нельзя  уезжать,  не  сделав  все,
чтобы спасти детей этого самого Рубенау, он - сломанный человек, но  разве
его дети виноваты в том, что пришел Гитлер?  Чем  больше  добра  старается
делать человек, тем больше ему воздается; мир умеет благодарить за  добро;
это - закономерность, чем скорее люди поймут  это,  тем  лучше  станет  им
жить..."
     - Хорошо, - сказал Штирлиц, - пусть будет так, я понимаю,  что  после
гибели бедолаги Ганса вы вправе постоянно тревожиться за  мою  жизнь...  С
Рубенау я управлюсь быстро, но...
     - Что "но"? - спросил Мюллер.  Он не терпел, когда  не  договаривали,
Штирлиц знал это и умел этим пользоваться.
     - Да нет, пустое...
     - Штирлиц!
     - У меня давно уже вызрела любопытная идея, только...
     - Валяйте вашу идею - но скоренько! Тьма работы... Нежданно-негаданно
из  Мюнхена  сюда  к  нам  выехала  Ева  Браун,  дамочку  никто  не  ждал,
Кальтенбруннер поручил мне наладить охрану и встречу ее поезда... Ну?
     - Я думаю вот о чем, - задумчиво сказал Штирлиц,  -  отчего  бы  вам,
лично вам, группенфюреру, не попробовать отладить  свою,  личную  связь  с
Музи? Или с богословами из Монтре? Почему вы постоянно отдаете  инициативу
другим?
     Штирлиц увидел, что Мюллер ждал чего угодно, только не этих его слов.
     - Погодите, погодите, - сказал он (был, видимо,  настроен  на  что-то
другое, напряженно в з в е ш и в а л  ответ; к такого рода посылу оказался
неподготовленным). - Я не совсем понимаю: ка