зами? Без  памяти  и  мечты,  просто-напросто  отправляя
естественные потребности, как животное, с которым врачи экспериментировали
в той лаборатории, где изучают тайну  мозга?  А  еще  страшнее  предать...
Говорят, он предал Родину...  Неверно, нельзя  разделять  себя  и  Родину,
предательство Родины - это в первую голову измена самому себе..."
     - Штирлиц! - сказал Вилли. - Почему ты ничего не делаешь?
     - Собираюсь с мыслями, - ответил Штирлиц  и  быстро  сунул  бритву  в
карман. - Ты подглядываешь?
     - Я слышу.
     - Я не могу сразу, - усмехнулся Штирлиц. - Вы ж не даете  мне  сидеть
или ходить, а когда человек лежит, у него плохо работают почки.
     Вилли распахнул дверь:
     - Ну что ж, стой, я буду за тобой глядеть.
     - Но ведь секретарши могут выйти.
     - Ну и что? Они - наши, им не привыкать...
     - А если мне нужно по большой нужде?
     Вилли вдруг прищурился, глаза его сделались как щелочки:
     - Ты почему такой бледный? Открой рот!
     - У меня нет яда, -  ответил  Штирлиц.  -  И  потом  цианистый  калий
убивает в долю секунды...
     - Открой рот! - повторил Вилли и быстрым, каким-то  рысьим  движением
ударил Штирлица по подбородку так, что рот открылся сам  собою.  -  Высунь
язык!
     Штирлиц послушно высунул язык, спросив:
     - Желтый? Сильно обложило?
     - Розовый, как у младенца...  Зачем ты попросился? Ведь не  хочешь...
Пошли обратно.
     - Как скажешь. Все равно через час попрошусь снова.
     - Не поведу. Тебя можно водить только три раза в сутки. Терпи.
     ...Когда Вилли вел его  назад,  в  комнату,  Штирлиц  успел  услышать
несколько слов.  В голову ахающе ударила фамилия маршала Говорова.  Он  не
успел понять всего, что говорилось об отце военачальника, потому что Вилли
снова гаркнул:
     - Прекратить работу! Я иду не один!
     В комнате он надел на руки Штирлица наручники, прикрепил левую ногу к
кушетке и достал из горки бутылку французского коньяка.
     "Наверняка возьмет толстый стакан, -  подумал  Штирлиц.  -  Маленькая
красивая хрупкая коньячная рюмка противоречит его внутреннему  строю.  Ну,
Вилли, бери стакан, выпей от души, скотина..."
     Однако Вилли взял именно коньячную рюмку, п л е с н у л  в нее, как и
положено, на донышко, погрел  хрусталь  в  ладонях,  понюхал,  мечтательно
улыбнулся:
     - Пахнет Ямайкой.
     "Ах да, он ведь работал  в  консульстве,  -  вспомнил  Штирлиц.  -  И
все-таки странно: здесь, когда он не на приеме, а сам с собой,  он  должен
был выпить коньяк из толстого хрустального стакана..."
     ...Несколько  снарядов  разорвались  где-то  неподалеку.    Канонада,
которая доносилась постоянно с востока, а потому сделалась уже в  какой-то
мере привычной, сразу же приблизилась.  Штирлицу даже показалось,  что  Он
различил пулеметные очереди; нет, возразил  он,  ты  выдаешь  желаемое  за
действительное, ты не можешь  слышать  перестрелку,  если  бы  ты  мог  ее
различить, то, значит, наши совсем рядом, а они хоть и рядом, но  все-таки
меня отделяют от них десятки километров, пара десятков, наверное".
     - Послушай, Штирлиц, - сказал Вилли, - ты догадываешься, что с  тобой
будет?
     - Догадываюсь.
     - Сколько заплатишь за то, чтобы я помог тебе уйти отсюда?
     - Ты не сможешь.
     - А если? Откуда ты знаешь, что не смогу... Сколько заплатишь?
     - Называй сумму.
     - Сто тысяч долларов.
     - Давай ручку.
     - Зачем?
     - Выпишу чек.
     - Нет. - Вилли покачал головой. - Я принимаю наличными.
     - Я не держу наличными.
     - А где же твои деньги?
     - В банке.
     - В каком?
     - В разных. Есть в Швейцарии, есть в Парагвае...
     - А в Москве? Или у красных нет банков?
     - Почему же...  Конечно есть... Не боишься, что  твои  слова  услышит
Ойген?
     - Он спит.
     - Когда приедет Мюллер?
     Вилли пожал плечами, поставил тоненькую рюмку на место, взял  пузатый
стакан, наполнил его коньяком, словно чаем, и медленно выпил; кадык  жадно
и алчуще елозил по тонкому хрящевитому горлу...
     - Ты подумай, Штирлиц, - сказал Вилли, открыв  дверь.  -  Отдашь  сто
тысяч наличными - помогу уйти. Только времени на то, чтобы сказать "да", у
тебя осталось мало.
     Он вышел, повернув за собою ключ в замке.
     "А ведь он говорит правду, - подумал Штирлиц, горделиво вспомнив  про
то, как он угадал, что Вилли должен пить из стакана.  -  Он  действительно
готов сделать все, чтобы получить сто  тысяч  и  постараться  уйти.  Крысы
бегут с корабля.  А может, пообещать ему эти деньги? Сказать,  что  они  у
меня в тайнике, в подвале, в Бабельсберге... Почему нет? Или ты надеешься,
что Мюллер предложит тебе что-то свое? В самой глубине души ты,  наверное,
надеешься на это, хотя  боишься  признаться;  да,  видимо,  я  боюсь  себе
признаться, потому что до конца не понимаю этого  человека:  он  неожидан,
как шарик, который  р е б р и с т о  катится по большому  кругу  баденской
рулетки, и никому не дано высчитать, на какой цифре он остановится..."
     - Эй, Вилли! - крикнул Штирлиц. - Вилли!
     Тот вошел быстро, словно бы ждал окрика возле двери.
     - Ну хорошо, - сказал Штирлиц. - Допустим, я согласен...
     - На допуски нет времени, Штирлиц. Если согласен, - значит, согласен,
называй адрес, едем.
     - Бабельсберг. Мой дом.
     - Где хранишь?
     - В тайнике, в подвале, возле гаража.
     - Рисуй.
     - Вилли, ты ж умный человек...  Я нарисую, ты возьмешь  деньги,  а  я
останусь здесь.
     - Верно. Ты останешься здесь. А мы уедем. И снимем с тебя наручники -
иди, куда хочешь.
     - А люди, которые работают в других комнатах?
     - Это - не мое дело. Это - твое дело.
     - Хорошо. Неси карандаш и бумагу.
     Вилли достал из кармана вечное перо "Монблан"  и  маленькую  записную
книжку. Сняв наручники со Штирлица, он сказал:
     - Только обозначь, где юг, где север, чтобы потом не  говорил,  будто
мы плохо искали, если там ничего не окажется...
     Штирлиц  нарисовал  план  подвала,  обозначил  место,   где    должен
находиться тайник, об®яснил, что надо тщательно п р о с т у ч а т ь  стену
и легонько ударить молотком по тому месту, где он услышит пустоту (там как
раз проходили  трубы  отопления,  их  зачем-то  пропустили  под  кирпичной
кладкой); штукатурка легко осыпается, в металлическом ящике лежат деньги -
двести тринадцать тысяч.
     Вилли внимательно посмотрел план, поинтересовался:
     - А где включается свет?
     - Слева, возле двери.
     - Понятно, - вздохнул Вилли. - Спасибо, Штирлиц... Только вот беда, в
Бабельсберг прорвались русские...
     - Когда?
     - Вчера.
     - Зачем тогда вся эта затея?
     Вилли тяжело усмехнулся:
     - А приятно смотреть, как человек корячится...  Тем более что мы весь
твой подвал простучали, а потом еще обошли с миноискателем - металлический
ящичек наверняка бы загудел...
     Штирлиц снова вспомнил майский день тридцать второго года,  маленькую
узенькую улочку Шарлоттенбурга, толпу мужчин в коричневых униформах  СА  и
две машины, между которыми он остановил свой "опель", чтобы  развернуться,
и веселые лица фашистов, которые внимательно  наблюдали  за  тем,  как  он
мучился на маленьком пятачке, страшась поцарапать  те  два  автомобиля,  а
шоферы стояли рядом и не шевельнулись даже, чтобы помочь ему...
     "Приятно смотреть, как человек корячится..."
     "А если в нем это заложено? - подумал  Штирлиц.  -  Если  он  родился
мерзавцем?  Ведь  не  все  же  люди  рождаются  с  задатками  добра    или
благородства...  Наверное, честная власть и должна делать так, чтобы  умно
пресекать заложенное в человеке дурное, делая все, чтобы помочь проявлению
красоты, сострадания, мужества, щедрости...  А как можно  этого  добиться,
если Гитлер вдалбливал им в головы, что они самые великие, что их  история
- самая прекрасная, музыка - самая талантливая, идея - единственно  нужная
миру? Он воспитывал в них пренебрежение ко всем людям, но ведь если любишь
только  свой  народ,  то  есть  себя,  то  и  все  другие    люди,    даже
соотечественники,  вчуже  тебе...  Государственный   эгоцентризм    всегда
приводил империи  к  сокрушительному  крушению,  ибо  воспитывал  в  людях
з в е р и н у ю  зависть ко всему хорошему, что им не принадлежит,  а  нет
ничего страшнее зависти: это - моральная ржа,  она  раз®едает  человека  и
государство изнутри, это  не  моль,  от  нее  не  спасешься  нафталином...
Бедная, бедная Дагмар, - вспомнил он женщину. - Она так добро  говорила  о
наших былинах...  Только б с ней все было хорошо... Тогда  она  поймет  то
главное, что надо понять; про былины она пока  еще  думает  "с  голоса"  и
говорит "с голоса" - так поступают одаренные дети, они подражают взрослым;
она прекрасно рассказала про  своего  тренера,  за  которого  была  готова
выброситься из окна, если б только он приказал... Ведь былины - это наука,
отрасль истории, а в  истории  приблизительность,  малая  осведомленность,
подтасовка - преступны.  Это приводит к тому, что розенберги  и  геббельсы
узурпируют власть над умами и делают народ слепым сборищем, послушным воле
маньяка... Она говорила про Муромца и про общность германского и шведского
фольклора с нашим и уверяла, что именно варяги занесли на  Русь  сказочные
сюжеты; неверно, скорее это  пришло  от  греков,  стоит  только  вспомнить
Владимира Мономаха в его "Наставлении к детям"...  Ах, какая же это добрая
литература и как плохо, что мы ее совсем не знаем!.."
     Он снова услышал отца, который читал ему выдержки из этой  книги,  не
сохранившейся  целиком,  но  даже  то,  что  сохранилось,    поразительно:
"Послушайте мене, аще не всего примите, то половину..." Папа тогда сказал:
"Ты чувствуешь  благородство  его  характера  в  этих  нескольких  словах?
Всесильный князь не приказывает...  Как  всякий  талантливый  человек,  он
прилежен юмору, он скептичен, а потому добр, он не  претендует  на  целое,
только б хоть часть его мыслей взяли..." Отец тогда впервые об®яснил  ему,
что после победы иконоборцев в  Византии,  когда  верх  одержали  те,  кто
требовал в мирской жизни соблюдать  изнурительное  монашество  (плодородие
земель и щедрость солнца позволили людям на берегах Эгейского моря жить  в
праздности, поэтому пастырям надо было забрать все  в  кулак,  понудить  к
крутой дисциплине, чтобы не повторилось новое римское нашествие),  Мономах
посмел противостоять Константинополю, хотя по матери был  греком...  Он  к
молитве - в отличие от  византийских  догматиков  -  относился  не  как  к
бездумно затверженному постулату,  он  говорил,  что  это  просто-напросто
средство постоянно дисциплинировать волю.  Он хотел добиться от  подданных
страсти к работе не  монастырским  узничеством,  а  разумной  дисциплиной,
через века смотрел Мономах, потому  и  проповедовал:  "Кто  молвит:  "Бога
люблю, а брата своего не люблю", тот самого себя обличает во  лжи...  Паче
же всего гордости не имейте в  сердце  и  в  уме...  На  войну  вышед,  не
ленитеся, ни питью, ни еденью не предавайтесь,  и  оружия  не  снимайте  с
себя...  Лжи блюдися и пьянства, в то бо душа погибает и  тело..."  Отсюда
ведь Муромец пошел, от южного моря и греческой преемственности, от доброты
и  ощущения  силы,  а  благородный  человек  к  своей  мощи  относится   с
осторожностью, боится обидеть того, кто слабее, оттого и простил  поначалу
своего грешного сына, поверил ему, как не поверить слову? А как  мне  было
сказать Дагмар об этом? За годы работы здесь я приучил  себя  в  беседе  с
другими жадно интересоваться тем, что знаю, что не интересно мне, и делать
вид, что пропускаю мимо  ушей  то,  что  мне  по-настоящему  важно;  чтобы
работать, я обязан был стать  актером,  жить  ожиданием  реплики,  которую
нужно подать.  Но только если актер заранее знает свою роль, успел выучить
слова и запомнить мизансцены, то мне приходилось жить,  словно  в  шальном
варьете, экспромтом, где не прощают паузы, свистят и улюлюкают,  гонят  со
сцены...  Впрочем, в моем случае не свистят, а  расстреливают  в  подвале.
Потом, когда все кончится, я расскажу Дагмар про Мономаха - историю нельзя
брать "с голоса", в нее надо погружаться, как в купель  при  крещении,  ее
надо пить,  как  воду  в  пустыне,  ее  надо  чувствовать,  как  математик
чувственно ощущает формулу - никакого чванства,  горе  и  правда  поровну,
великое и позорное рядом, только факты, а уж потом трактовка... Я расскажу
ей...  Погоди, что ты ей расскажешь? Ты ничего не сможешь  ей  рассказать,
потому что в кармане у тебя кусок острого металла, а за стеной сидят люди,
которые любят смотреть, как другие корячатся, ты  ведь  становишься  таким
сильным,  когда  наблюдаешь  мучения   другого,    ты    помазан    ужасом
вседозволенности, ты..."
     - Хайль Гитлер, группенфюрер! - услыхал Штирлиц высокий голос  Ойгена
и понял, что пришел Мюллер...



        ПАУКИ В БАНКЕ - I
__________________________________________________________________________

     Генерал  Бургдорф,  представлявший  глубинные   интересы    армейской
разведки  при  ставке,  улучив  момент,  когда  Борман  вышел  от  фюрера,
обратился к ад®ютанту Йоханнмайеру с просьбой  доложить  Гитлеру,  что  он
просит уделить ему пять минут для срочного и крайне важного разговора.
     Бургдорф знал, что телеграмму от Геринга первым  получил  не  Гитлер.
Телеграфисты сразу же - будто  догадываясь,  что  она  придет,  словно  бы
предупрежденные заранее помощником  рейхсляйтера  Цандером  -  отнесли  ее
именно ему; тот -  через  минуту  -  был  у  Бормана.  Армейская  разведка
продолжала свою  методичную,  скрупулезную  работу  и  здесь,  в  бункере,
получив  соответствующие  указания  генерала  Гелена  перед  тем,  как  он
"выехал"  на  юг,  в  горы,  "готовить  свои  кадры"  к   работе    "после
победоносного завершения битвы на Одере".
     Сопоставив эти, да  и  другие  данные,  сходившиеся  в  его  кабинет,
Бургдорф пришел к выводу, что именно Борман не позволяет Гитлеру выехать в
Альпийский  редут;  именно  Борман  влияет  на  Геббельса,  этого  слепого
фанатика, больного, ущербного человека, в том смысле, что только в Берлине
возможно решить исход битвы, а Геббельс единственный человек  среди  бонз,
который  действительно  верил  и  верит  в  безумную  идею   национального
социализма, Борман этим пользуется, умело нажимает  на  клавиши,  извлекая
нужные ему звуки.  Он в тени, как всегда в тени,  а  Геббельс  заливается,
рисует  картины  предстоящей  победы,  предрекает  чудо,  фюрер    слушает
завороженно, и на лице появляется  удовлетворенная  улыбка,  он  закрывает
глаза, и лицо его становится прежним - волевым, рубленым.
     Бургдорф искренне старался понять логику  Бормана,  старался,  но  не
мог.  Он знал тайное жизнелюбие этого человека, его  физическое  здоровье,
крестьянскую, надежную  ухватистость,  отсутствие  каких-либо  комплексов,
полную свободу от норм морали, тщательно скрываемую ото всех алчность. Все
эти  качества,  собранные  воедино,  не  позволяли  опытному   разведчику,
аристократу по рождению, битому и тертому Бургдорфу допустить  возможность
того, что Борман, так же как и Гитлер, решится на то,  чтобы  покончить  с
собою.  При этом он понимал, что у Бормана неизмеримо больше  возможностей
для того, чтобы исчезнуть, нежели чем у него, боевого генерала.  Он  знал,
что Борман оборудовал по крайней  мере  триста  конспиративных  квартир  в
Берлине, более семисот сорока по всей Германии, ему было известно -  через
одного из шифровальщиков ставки, - что существует некая  сеть,  проходящая
пунктиром через Австрию,  Италию,  Испанию  и  замыкающаяся  на  Латинскую
Америку. В этой сети ведущую роль играют люди из секретного отдела НСДАП и
ряд высших функционеров СС,  з а в я з а н н ы х  на Мюллера; для кого  же
была создана  эта  цепь,  если  не  для  самого  Бормана?  Простая  логика
подсказывала и следующий вопрос: когда можно з а п у с т и т ь  эту цепь в
работу? Лишь после того, как исчезнет  Гитлер.  Где  это  может  случиться
скорее всего?  Здесь,  в  Берлине,  ибо  если  Гитлера  вывезти  отсюда  в
Альпийский редут, совершенно неприступный для  штурма,  возвышающийся  над
всеми окружающими районами Южной Германии,  оборудованный  радиосвязью  со
всем миром, то битва может продлиться еще и  месяц,  и  два,  а  отношения
между союзниками, столь разнородными по своей  сути,  таковы,  что  всякое
может  случиться.  И  тогда  предстоит   капитуляция,    но    никак    не
безоговорочная, а с передачей функции власти на истинно германских  землях
армии,  тем  ее  силам,  которые  уже  сейчас  готовы  немедленно  пустить
англо-американцев  в  Берлин.  Туда,  к  Альпийскому  редуту,  можно   еще
подтянуть отборные части вермахта; войск СС
- кроме батальона охраны - нет и в помине, не зря  армия  просила  Гитлера
бросить на передовую наиболее преданные  ему  дивизии  "Адольф  Гитлер"  и
"Мертвая голова", не зря эта комбинация проводилась столь  последовательно
и терпеливо, подстраиваясь под рубленые акции Бормана. В Альпийском редуте
Гитлер выполнит волю армии или же армия предпримет свои шаги - то, что  не
удалось 20 июля сорок  четвертого,  когда  бомба  полковника  Штауфенберга
чудом не задела диктатора, сделают  другие,  им  несть  числа,  только  бы
выманить Гитлера отсюда, только бы выйти из-под душной опеки Бормана и его
гестаповских СС...
     ...Гитлер принял Бургдорфа сразу же, поинтересовался  его  здоровьем:
"У вас отекшее лицо, может быть, попросить моих врачей  проконсультировать
вас?" - спросил про новости с фронтов, удовлетворенно выслушал ответ,  что
сражение продолжается  с  неведомой  ранее  силой  и  еще  далеко  не  все
потеряно, как считают некоторые, а потом перешел к главному, к  тому,  что
гарантировало ему,  Бургдорфу,  жизнь,  в  случае  если  он  сейчас  может
переиграть Бормана, убедить Гитлера в своей правоте, а сделать это  можно,
лишь уповая на сухую  логику  и  законы  армейской  субординации,  которой
Гитлер, как капрал первой мировой войны, был внутренне прилежен.
     - Мой фюрер, - сказал он, подчеркнуто незаинтересованно в том, о  чем
докладывал, - мне только что стала известна истинная причина,  за  что  вы
разжаловали рейхсмаршала.  Я не вдаюсь в политическое  существо  дела,  но
меня не может не тревожить, что люфтваффе остались без главнокомандующего.
В дни решающей битвы это наносит ущерб общему делу, ибо летчики  не  могут
воевать, когда нет единой руки, когда нет более своего фюрера  в  небе.  -
Бургдорф знал, что,  если  он  остановится  хоть  на  миг,  изменит  стиль
доклада, переторопит его или, наоборот, замедлит, Гитлер сразу же перебьет
и начнет словоизвержение,  и  придет  Борман,  который  теперь  фюрера  не
оставляет более чем на полчаса, а тогда его операция не пройдет. - Поэтому
я прошу вас подписать указ о том, что главкомом  люфтваффе  вы  назначаете
нынешнего    командующего    шестым    воздушным    флотом    в    Мюнхене
генерал-полковника Риттера фон Грейма.
     - Где  Борман?  -  спросил  Гитлер  беспомощно.  -  Давайте  дождемся
Бормана...
     - Рейхсляйтер прилег отдохнуть, фюрер, -  смело  солгал  Бургдорф.  -
Прошу вас - до тех пор пока вы  не  подпишете  приказ,  посоветовавшись  с
рейхсляйтером, - позволить мне радировать в Мюнхен фон  Грейму,  чтобы  он
немедленно вылетел в Берлин...  Это  такой  ас,  который  сможет  посадить
самолет на улице, да и потом мы еще держим в своих руках несколько  летных
полей на аэродромах...  Я попрошу его пригласить с  собою  Ганну  Рейч,  -
дожал  Бургдорф,  зная,  что  эта  выдающаяся  летчица,  истинный   мастер
пилотажа, была слабостью Гитлера, он подчеркивал свое к ней  расположение,
повторяя: "Нация, родившая таких женщин, непобедима".
     - Да,  да,-  согласился  Гитлер  устало,  -  пусть  он  прилетит  для
доклада...  О назначении его главнокомандующим я сообщу  ему  здесь,  сам,
когда согласую этот вопрос с Борманом и Ги