лся, а эта последняя бессонная ночь в особняке Крафта совсем
доконала его. - Я знаю, Фойт, что, если я предложу вам разговор по  душам,
вы тут же заподозрите какой-нибудь подвох. Поэтому я не вызываю вас  более
на откровенность. Просто мне самому хочется быть откровенным. Считайте это
причудой состарившегося полицейского комиссара.
   "Старая лиса затевает что-то необычное",  -  подумал  Фойт  и  взял  из
деревянной коробки сигарету.
   -  Видите  ли,  Фойт,  -  продолжал  Гард,  -  я  стал  полицейским  по
убеждениям. Я ненавижу несправедливость. Я ненавижу насилие. Может быть, я
несовременен, старомоден, смешон, но я  не  понимаю,  почему  люди  быстро
ездят на автомобиле тогда, когда дела  позволяют  им  ездить  медленно.  Я
хочу, чтобы мои внуки любили Санта-Клауса, а не Биби Хорна - короля  рока.
Я люблю собак больше, чем  транзисторы,  а  живой  огонь  в  очаге  больше
кондиционера. Я убежден, что человек может и  должен  жить  без  зла:  без
взяток, воровства, убийств. Конечно, я видел, что одни живут лучше других,
но  до  сего  дня  предполагал,  что  те,  кто  живет  лучше,  ну,  просто
талантливее, способнее, ловчее, наконец.
   Они сидели в сумерках кабинета Гарда,  не  зажигая  лампы.  Все,  кроме
дежурных, уже ушли, и надоедливый стук телетайпов связи за  стеной  умолк.
Если бы вы вошли в этот момент в кабинет комиссара, то, наверное, подумали
бы, что вот здесь, в сумерках, он беседует  не  с  преступником,  которому
обеспечена намыленная петля, а с добрым старым приятелем.
   - Кстати, хотите выпить, Фойт? Нет? А я, пожалуй, выпью немного.
   Гард достал из шкафа бутылку стерфорда и стакан.
   - Жаль, что нет льда... Так вот, насколько  я  понимаю,  вы  -  человек
прямо противоположный мне по характеру. Все, что я  люблю,  вам  в  лучшем
случае безразлично; все, чему я  молюсь,  вы  высмеиваете;  чуждое  мне  -
органически ваше. Вы мой антипод, понимаете?
   - Не во всем, комиссар, - улыбнулся Фойт.
   - Интересно, - Гард отхлебнул из стакана, - в чем же мы похожи?
   - Вы любите в летний, не жаркий, а теплый день полежать на траве?
   - Люблю.
   - Я тоже. Вы напрасно делаете из меня чудовище, комиссар.  Я  почему-то
думаю, что мальчишками мы  были  с  вами  очень  похожи.  Вам  смешно  это
слышать, но профессию я  выбрал,  как  раз  руководствуясь  стремлением  к
борьбе с несправедливостью.  Когда  я  работал  в  гараже  -  это  не  для
протокола, комиссар, - так вот, когда я  работал  парнишкой  в  гараже,  я
вдоволь насмотрелся на этих свиней, которым я мыл машины, на этих пьяниц с
барами в багажниках, на всех этих чинуш и развратных дураков. И когда один
из них  дал  мне  четыре  тысячи  кларков  и  магнитную  бомбу  с  часовым
механизмом, которую я должен был прицепить под днищем машины его приятеля,
такого же негодяя, как  он,  я  взял  и  прицепил.  Я  подумал:  "А  кому,
собственно, будет хуже, если одной свиньей на белом свете станет  меньше?"
С этого все началось. А потом я задал  себе  вопрос:  почему  я,  сильный,
умный, ловкий парень, должен жить впроголодь,  спать  на  тощем  тюфяке  и
покупать своей девушке пластмассовые браслетки, тогда как эти  ничтожества
экскаватором гребут золото? Разве это  справедливо,  комиссар?  Вы  правы,
ваша мораль чужда мне, поэтому вы останетесь  в  этом  кресле,  а  я  буду
болтаться на веревке. Но антиподы ли мы? Так ли непохожи, как вам кажется?
Подумайте, что изменится в мире, покой которого вы так ревниво  охраняете,
если в нем будет царствовать моя мораль? Что  изменится,  комиссар,  кроме
того, что я буду сидеть  на  вашем  месте,  а  вы  болтаться  на  веревке?
Разумеется, для нас с вами эта перемена имеет принципиальное значение,  ну
а по большому счету? Вы думаете, эту перемену кто-нибудь заметит?
   Гард молча прихлебывал из стакана стерфорд. Помолчали. В кабинете  было
уже так темно, что Фойт не видел лица Гарда.
   - Я могу сейчас говорить откровенно, комиссар? Я знаю, что мне  крышка,
и молчу на ваших допросах, чтобы не подводить ребят. Мне  бояться  нечего,
но для вас убийство - факт, а для  меня  -  итог.  Кто  убил?  -  это  вас
интересует. Почему? - интересует уже меньше, в той степени,  в  какой  это
поможет найти соучастников. А как вообще  родилась  возможность  убийства?
Почему существуют убийства? Вы думали об этом, комиссар?
   Гард молчал.
   - Вы очень хотите жить? - наконец спросил он Фойта.
   - Очень.
   - Зачем?
   - Если серьезно, чтобы еще раз полежать на траве в теплый летний день.
   - Вы сможете измять своими  боками  всю  траву  в  Сентрал-парке,  если
сделаете одно дело.
   - Не понимаю, комиссар.
   - Сейчас, прямо из моего кабинета, вы уйдете туда - в мир, на  свободу.
Но при одном условии.
   - Слушаю, комиссар.
   - Вы соберете своих мальчиков и, если сможете, всех чужих  мальчиков  и
принесете мне часы и портсигар.
   - Какие?
   - Часы  вот  такие.  -  Гард  открыл  ящик  стола  и  достал  старинную
серебряную луковицу. - Впрочем, вы их знаете, ведь это вы украли их у  Лео
Лансэре. Таких часов сейчас уже немного. Это облегчает поиски...
   - А портсигар?
   - Не знаю. Любой серебряный портсигар. Судя по  всему,  он  открывается
кнопкой.
   - Но где их искать, комиссар?
   - Тоже не знаю.
   - Чьи они?
   - Не все ли равно? Сейчас их носит при  себе  один  из  самых  богатых,
самых известных, самых влиятельных людей  в  нашей  стране.  Я  знаю,  что
человек этот никогда не расстается с этими часами или с этим  портсигаром.
О, он рад был бы запрятать их в какой-нибудь грандиозный сверхсейф, но они
могут понадобиться ему в любую минуту, в любую секунду. Поэтому они всегда
с ним. Всегда! Думаю, что он даже спит с ними. Но где они у него, и только
ли часы, только ли портсигар, и кто он сам - не знаю. Быть может, уже  сам
президент, - задумчиво добавил Гард.
   - Не могу же я ограбить президента! - воскликнул Фойт.
   - Нужно, Энри, нужно, - спокойно сказал Гард.  -  Никогда  за  двадцать
пять лет службы я не обращался к  вашей  компании  и  к  вам  ни  с  одной
просьбой. И раз уж я прошу вас об этом - значит, мне  действительно  нужно
позарез. Вернее, я не прошу, а предлагаю вам обмен по  прелестной  формуле
грабителей девятнадцатого века: "Жизнь или часы".
   - Чего только не бывает в жизни, комиссар! Сначала я должен был украсть
эту луковицу, чтобы из живого Пита  Моргана  сделали  мертвого.  Теперь  я
должен украсть ту же самую  луковицу,  чтобы  из  мертвого  Эрнеста  Фойта
сделали живого...
   - Вся штука в том, - перебил Гард, - что луковица, вероятно, не  та  же
самая. Это скорее копия той, которая мне нужна. А если  это  та  же  самая
луковица, мне нужен портсигар.
   - Но, комиссар, я никогда не работал вслепую, - сказал  с  достоинством
Фойт. - Зачем вам эти безделушки? В них упрятан бриллиант?
   - Нет.
   - Схема клада на острове Тиамоту?
   - Нет.
   - Тогда зачем они вам?
   Гард молчал. Темный силуэт его фигуры неподвижно возвышался над столом,
и только руки белели на папке с бумагами.
   - Да, - сказал Фойт, - профессор Грейчер тоже не отвечал  мне  на  этот
вопрос. Или вы, комиссар, все же ответите?
   - Они нужны мне, Энри, - услышал Фойт глухой голос Гарда.  -  Это  все,
что вам можно  знать.  И  вы  принесете  мне  эти  безделушки.  Только  не
открывайте крышку часов или портсигара.  Пусть  это  будет  еще  одна  моя
причуда, хорошо?
   - У вас одинаковые причуды с  профессором  Грейчером...  Ну  хорошо,  -
задумчиво сказал Фойт. - Я не буду любопытствовать. Пусть там лежит  самая
большая жемчужина мира, я все-таки считаю, что голова Эрнеста Фойта  стоит
дороже любой жемчужины. Мы не можем контролировать друг  друга,  комиссар.
Вы  всегда  найдете  причину  отменить  свою  амнистию,  я   всегда   могу
прикарманить  ваши  безделушки.  В  этом  случае  единственный  выход   из
положения - играть честно.
   - Рад, что вы это поняли, - сказал Гард. - Вот пропуск.
   - Вы написали его заранее?
   - Да.
   - Это самый большой подарок, который я получал в своей жизни, комиссар.
   - Ошибаетесь. Это чек. Я плачу за услугу.
   - Но предупреждаю: возможны ошибки...
   - Вы хотите сказать, что вместо одной луковицы принесете мне  сотню?  -
улыбнулся в темноте Гард. - А вместо одного портсигара - тысячу?
   - Согласитесь, комиссар, что сначала нужно взять  вещь  из  кармана,  а
потом уже рассматривать ее и с чем-то сравнивать. Положить ее назад  много
труднее, чем наоборот. У каждой профессии свои особенности, комиссар. Зато
через неделю часы и портсигар будут лежать на вашем столе.
   - Не надо ставить сроки, Фойт. Однако найти предметы будет  тем  легче,
чем скорее вы приметесь за дело.
   - Я приду к вам через неделю, - сказал Фойт уже в дверях кабинета.
   - Одну минуту, Фойт, - остановил его Гард. - Вы знаете легенду о  ящике
Пандоры?
   - Нет, комиссар, впервые слышу эту фамилию.
   - Хорошо. Идите.
   В темноте Фойт не увидел улыбки комиссара.
   "Чего стоят злодеяния этого парня по сравнению с  аппаратом  профессора
Грейчера!" - подумал Гард.


   В полицейском управлении заметили, что комиссар Гард в последнее  время
пристрастился к чтению газет. Действительно, утро комиссара  начиналось  с
просмотра светской хроники. Сознание того, что оборотень находится  где-то
в самых влиятельных политических, экономических,  военных  или  культурных
сферах, заставляло Гарда с  пристальным  вниманием  сыщика  оценивать  все
явления внутренней и  внешней  жизни  страны,  следить  за  курсом  акций,
выступлениями   сенаторов   и   бизнесменов,   репликами    обозревателей,
рецензентов и критиков, скандалами  и  аферами  на  бирже,  телевизионными
премьерами и театральными контрактами. Даже за бракоразводными процессами.
Гард считал, что оборотень, человек  в  чужой  шкуре,  обязательно  должен
выдать себя, вступив в область ему малоизвестную. Используя присвоенное им
лицо, он встанет перед неизбежной необходимостью  продолжать  деятельность
обворованного, что должно неминуемо  привести  к  провалу.  Неизвестный  и
невидимый, как самолетик в стратосфере, Грейчер должен  был,  по  расчетам
Гарда, оставить в небе жизни инверсионный след разоблачений.
   Но чем больше материалов читал  и  анализировал  он,  тем  труднее  ему
приходилось. Гард установил,  что  нити  управления  всеми  телевизионными
компаниями держит  в  своих  руках  глава  знаменитой  мыловаренной  фирмы
"Пузыри и сыновья", театрами заправляет известный в  прошлом  фехтовальный
чемпион и торговец наркотиками,  а  киностудиями  -  трубач  из  портового
джаз-банда. Потом Гард раскопал профессора,  открывшего  "всемирный  закон
внутривидовой помощи". Закон зиждился на трех главных  примерах:  1)  если
подгнившее дерево падает на здоровое, здоровое удерживает его от  падения,
препятствуя гниению и тлену на земле, 2) если в  гусиной  стае  один  гусь
устал, сильные гуси берут его на крыло,  препятствуя  падению,  гниению  и
т.д., 3) если  один  неловкий  человек  поскользнется  на  улице,  другой,
ловкий, подхватит его, препятствуя и т.д. Об®емля, таким образом, весь мир
живой природы (аналогичные примеры легко обнаруживались в  мире  хищников,
приматов, рептилий и даже кишечнополостных  и  низших  водорослей),  закон
формулировался так: "Человек - человеку, как  волк  -  волку,  как  дуб  -
дубу", или сокращенно для зоологии:  "Человек  человеку  -  волк",  а  для
ботаники: "Дуб дубу - друг".
   Гард подумал было,  что  оборотня  надо  искать  в  науке,  но  тут  он
натолкнулся на интервью члена сенатской комиссии  по  делам  искусства,  в
котором тот рассказывал о своих впечатлениях от художественной выставки  в
Венеции. Сенатор утверждал, что законы перспективы - "выдумка макаронников
Возрождения", и если у человека нарисован один глаз, то  нечего  ссылаться
на то, что человек изображен якобы в профиль, а надо прямо признать, что у
него действительно один глаз. Гард стал собирать досье на сенатора.
   То  тут,  то  там  натыкался  Гард  на  удивительные  и,  казалось  бы,
невероятные вещи. Грандиозные разрекламированные строительства оказывались
мошенничеством, патентованные снадобья, способные предостеречь  от  многих
жизненных невзгод, - пустым обманом, мэры крупных городов - малограмотными
дураками. И удивительнее всего, что канцелярия президента, сенат и все его
комитеты, комиссии и  подкомиссии,  советы,  министерства,  штабы,  союзы,
об®единения - весь этот гигантский мир, построенный  из  денег  и  власти,
живущий по законам золота и приказа, не замечал, не желал  замечать  всего
того, что увидел Гард.
   Потом Гард сделал еще одно невероятное открытие:  просмотрев  газеты  и
журналы, вышедшие до появления оборотня, он обнаружил там то же самое! Как
это  могло  случиться?  -  спрашивал   он   себя.   Почему   общество   не
разваливалось, не рассыпалось в прах? Почему  власть,  породившая  столько
идиотизма, причинившая столько  бед  и  не  давшая  народу  ничего,  кроме
бесправия, существует? На чем же она держится?
   Нет, оборотня защищают не часы и портсигары!  Его  защищает  положение,
которое он занимает в обществе, - стало быть,  деньги.  Он  -  подзащитный
золота, он заранее оправдан, ибо приговор ему пишут на зеленой  бумажке  в
один кларк. Смешно  говорить  о  злодеяниях  Фойта,  если  сравнить  их  с
коварством Грейчера. Но так же смешно обвинять Грейчера, если  думать  обо
всем том, что безбоязненно и уверенно творится на глазах миллионов  людей.
Ведь те же самые воротилы, в толпе которых сегодня скрывается  Грейчер  со
своими часами, уже  давно  живут  по  этим  часам,  живут  задолго  до  их
изобретения!  Несчастный  Лансэре  открыл  и  без  того  известный  закон:
многоликость, или, лучше сказать, безликость, куда  страшнее  уэллсовского
невидимки!
   И Гард с ужасом  понял,  что  может  просчитаться,  что  он,  наверное,
обманул тогда, в разговоре на вилле "Красные листья", а позже - в  таверне
"Ее прекрасные  зеленые  глаза",  беднягу  Таратуру,  пообещав  ему  найти
профессора Грейчера.  Он  понял,  что  может  не  найти  его,  потому  что
оборотень не один, потому что в каждой клетке мозга, управляющего страной,
сидит свой оборотень - человек с непроницаемым ворованным лицом.
   Лица  такие  добрые,  внимательные,  такие  умные,  приветливые,  такие
славные и открытые, - они  украдены,  забраны,  конфискованы  вот  у  этих
людей, идущих по улице мимо окон гардовского кабинета. Украдены для  того,
чтобы можно было с их помощью говорить прекраснодушные  слова  о  единстве
нации, единстве помыслов и устремлений, единстве  капиталов  и  интересов,
единстве богатого и власть имущего - с бедным и бесправным.
   Там,  среди  столпов  этой  системы,  Гард  пытался  разглядеть  обман,
человека-оборотня, не понимая, что обманна вся система. И  если  тогда,  в
универмаге "Бенкур и Кь",  он  еще  мог  найти  Грейчера,  то  теперь  это
действительно становилось невозможным. Там, наверху, если уж искать, легче
было найти как раз честного,  умного,  порядочного  человека,  разумные  и
справедливые дела которого преследуют общее благоденствие  и  процветание.
Он был бы слишком заметен на общем фоне.  Да,  его  бы  обязательно  сразу
заметили и не простили бы этой непохожести на остальных,  не  простили  бы
ему индивидуального лица. Но Грейчера  найти  трудно,  потому  что  нельзя
схватить оборотня в мире оборотней, нельзя по лицу найти человека там, где
у всех одно лицо, нельзя узнать его  по  поступкам,  когда  все  действуют
одинаково...
   Телефонный звонок прервал мысли Гарда.
   - Комиссар, - послышалось в трубке, - уже третий раз к нам обращается с
запросом о своем муже Алина Фридель, жена парикмахера Пауля  Фриделя.  Что
ей отвечать?
   Гард помолчал.
   - Скажите ей, что ее муж жив, здоров ("это правда") и  помогает  нам  в
раскрытии  одного  важного  преступления  ("это  тоже  правда"),  а  чтобы
успокоить ее, я попрошу его завтра позвонить ей по  телефону...  или  даже
зайти на минуту домой ("это неправда"). - Гард повесил трубку. Потом снова
обернулся к телефону, набрал номер "Красных листьев". - Таратура?  Это  я,
привет. Нет, пока ничего нового... У меня  к  тебе  просьба:  позови-ка  к
телефону Юма Рожери.  Нет-нет,  настоящего  Юма,  с  лицом  парикмахера...
Хэлло, Юм! У меня к вам просьба,  старина.  Надо  сыграть  одну  чертовски
трудную роль. Я завтра пришлю машину, и  вам  придется  с®ездить  домой  к
Фриделю, да... Жена очень беспокоится,  и  разговоры  всякие  ползут...  Я
знаю, что это нелегко. Но, понимаете, это надо  сделать.  Спасибо,  Юм!  Я
ценю, что впервые за двадцать последних лет вы будете играть, не  подписав
контракта... Спасибо, старина!
   "Если мы не найдем Грейчера,  что  же  будет  с  этими  несчастными?  -
подумал Гард, вешая трубку. - Ведь  на  обмане  долго  не  продержишься...
Впрочем, это уже устаревшая фраза.  Ах,  Грейчер,  быть  может,  вы  и  не
знаете, что использованное вами чудовищное  открытие  позволило  скромному
полицейскому комиссару  сделать  другое  открытие,  не  менее  чудовищное.
Спасибо, профессор..." И Гард пошел к шкафу, где стояла бутылка стерфорда.



        12. МОЛОДЕЦ, ЭРНИ!

   Как и было обещано, ровно  через  неделю  на  столе  комиссара  полиции
появилась первая дань гангстера: девятнадцать  серебряных  луковиц  и  сто
двадцать восемь серебряных портсигаров.  Гард  попросил  Фойта  "погулять"
где-нибудь немного, а сам внимательно осмотрел  награбленное  добро.  Увы,
это  были  нормальные  часы  и  нормальные  портсигары.  Они   разноголосо
верещали, открываясь,  а  часы  монотонно  тикали,  навевая  на  комиссара
невеселые мысли. Гард задумчиво щелкнул последнюю луковицу  и  стал  ждать
Фойта.
   - Все это не то, Эрни, - сказал Гард, когда Фойт переступил  порог  его
кабинета. - Ищите дальше.
   - Но это наиболее похоже на предметы, о  которых  вы  мне  говорили,  -
озабоченно сказал Фойт. - Если бы вы видели,  комиссар,  какую  отбраковку
мне пришлось делать самому! Ребята перестарались и натащили Бог знает что!
   - Что же именно? - поинтересовался Гард.
   Фойт рассмеялся:
   - Это невозможно описать! Они особенно перестарались с часами.  Конечно
же, я сам виноват. Прибежал к своим и на  радостях  говорю:  "Так  и  так,
друзья, если у вас нет желания проводить  подписку  на  обелиск  над  моей
могилой, надо пощупать самых жирных поросят в нашем хлеву! Добывайте  часы
и портсигары, друзья мои, и работайте без прежнего страха,  потому  что  у
нас есть сильный защитник!" Я имел в виду вас, господин комиссар. Ведь  вы
наверняка выручите из беды моих мальчиков, если они  невзначай  попадутся?
Они, конечно, быстро раззвонили об этом по всей стране, хотя  и  не  очень
поняли, в чем тут фокус...
   - По всей стране? - спросил Гард.
   - Ну, мало ли друзей у деловых людей, комиссар!  -  с  улыбкой  ответил
Фойт. - И началось! Не очень хорошо  разобравшись,  они  тащили  мне  все.
Около сотни кукушек, часы с боем, с музыкой, с  движущимися  человеческими
фигурами, - презанятная, скажу я вам, конструкция!  Около  полутора  тысяч
портсигаров, среди которых два с крышками,  открывающимися  внутрь!  Когда
все  это  свистит,  кукарекает  и  играет,  у  нас  в  подвале  начинается
сумасшедший дом, комиссар!
   - В каком подвале? - перебил Гард.
   - На складе моей фирмы, - небрежно бросил Фойт.
   - На складе?! Где?
   - У нас много складов, комиссар, - осторожно произнес  Фойт,  мгновенно
вспомнив, что он сидит все же в полицейском управлении. - Я просто не могу
запомнить все адреса.
   Гард засмеялся.
   - Что вы смеетесь? Самое смешное впереди. Когда мне  приперли  башенные
часы с министерства  военно-морского  флота,  я  понял,  что  надо  что-то
предпринять. К этому времени у меня стояли уже  семьдесят  четыре  стенных
механизма с гирями, каждый величиной с тот самый саркофаг,  который  Микки
Раскер спер в позапрошлом году в Каире. Маятниковые  часы  я  еле  успевал
считать