ной копией  вашего
помощника инспектора Таратуры.  Я  всегда  уважал  полицию,  комиссар,  и,
поверьте, мне даже лестно в какой-то степени.
   - Давайте без взаимных комплиментов, - улыбнулся Гард.
   - Конечно, с такими ножищами и ручищами я бы мог стать не  последним  в
университетской команде регбистов, - продолжал Болвуд. - Но,  согласитесь,
комиссар, что такой, как сейчас, я уже  несколько  староват  для  третьего
курса. И кроме того, Сузи. Я не  знаю,  как  она  отнесется  к  этому.  Мы
собирались пожениться...
   - Поженились бы вы, если бы с тобой сделали  такую  же  штуку,  как  со
мной! - крикнула женщина.
   - ...так что я готов в любой момент вернуть инспектору все, что у  него
отнял, - продолжал Болвуд, - если вы  скажете  мне,  как  это  сделать.  И
конечно, забрать у миссис Мери... э-э... себя.
   Гард обернулся к молодому человеку, которого студент назвал "Мери".
   - Вы как раз были таким? - спросил Гард рассеянно.
   - Ага, точь-в-точь, - сказал Болвуд. - Знаете, сначала кажется, что это
зеркало, а потом начинает как-то кружиться голова.
   - А вы? - обратился Гард к молодому человеку. - Вы,  стало  быть,  Мери
Лелевр из универмага "Бенкур", отдел носков?
   - Верно, комиссар, - улыбнулся парень. - Я  -  Мери.  Я  сначала  очень
испугалась. А потом подумала: "Главное, цела осталась" - и  успокоилась...
Со мной в жизни всякое бывало, и вот ничего, живу...  Сначала  мы  кричали
здесь один на другого и требовали назад свои лица, свои  тела.  Но  теперь
поняли, что все мы одинаково  несчастны.  Конечно,  я  хотела  бы  умереть
такой, какой я была. Но если все это случилось... Давайте искать радости в
новом своем положении. В каждой беде обязательно есть глубоко  запрятанное
зерно радости. Надо только найти его и вырастить...
   - Какие радости, Господи Боже мой, какие  радости!  -  снова  закричала
женщина-парикмахер. - Инспектор, если весь этот кошмар не кончится завтра,
я убью себя! То есть его... То есть себя!.. - Она воздела руки к небу. - Я
хочу жить, мне тридцать семь лет!
   "Женщины всегда преуменьшают свой возраст,  -  машинально  отметил  про
себя Гард, но тут же вспомнил: - Да ведь это же действительно парикмахер".
   - Я люблю свою жену! - кричала женщина. - Моих детей! О  какой  радости
вы говорите, какую радость получил я? Я буду жаловаться!
   - Кому?  -  спросил  актер  с  лицом  парикмахера.  -  Кому  ты  будешь
жаловаться?
   - Правительству!
   - И что? Что дальше? Правительство  издаст  указ,  чтобы  тебя  считали
мужчиной?
   - А твоя жена не подчинится указу! - захохотал бродяга с лицом актера.
   - Ты напрасно смеешься, - обернулся к нему Юм Рожери. -  Меня,  дорогой
комиссар, как раз занимает юридическая сторона  вопроса.  Ведь  все  знают
прежде всего мое лицо. Кому принадлежит мой дом, моя ферма  в  Матре?  Мне
или ему? - Он кивнул в сторону бродяги.
   - Конечно мне! - радостно завопил бродяга. - Если бы меня не сцапали  и
не привезли сюда, я бы нежился на пуховых перинах в твоем особняке и лакал
бы арманьяк из пивных кружек!
   - Замолчи, - перебил его актер. - В конце  концов,  я  готов  начать  с
такой внешностью новый круг,  -  продолжал  он.  -  Правда,  мне  придется
переквалифицироваться в героя-любовника. С такой физиономией, - он  провел
рукой по щеке, - я как раз...
   - Это моя физиономия! - закричала женщина. - Если она вам не  нравится,
верните ее мне!
   - Нет, почему же, - спокойно ответил актер, - это не худший вариант. Вы
говорите, что вам тридцать семь лет? Ну, я как раз только-только начинал в
ваши годы. А сейчас тридцать семь  лет  плюс  мой  опыт,  мои  связи,  мои
деньги, моя реклама - это другое дело! Да и кому из  нас  не  хотелось  бы
сбросить парочку десятилетий, не правда ли, дорогой комиссар?
   - Что верно, то верно, умереть мы всегда успеем, - сказал студент, а на
самом деле продавщица Мери Лелевр.
   - Это несправедливо, - заметил человек с лицом Таратуры. -  Выходит,  у
меня украли лет пятнадцать жизни?
   - Тебя здорово охмурили, парень, - весело поддакнул бродяга.  -  Но  ты
запомни, у нас говорят: время - это деньги. Главное теперь - выяснить, кто
будет платить.  Уж  не  наша  ли  полиция,  а,  комиссар?  -  И  он  снова
заразительно захохотал. Глядя на него, Гард никак  не  мог  отделаться  от
мысли, что Остин - это вовсе не Остин, а Юм Рожери в роли бродяги  Остина.
- Сказать по правде, комиссар, - продолжал бродяга, - я был бы не  против,
если бы эта шутка или как вы там ее называете продлилась подольше. С  моей
новой рожей я за час насшибал столько монет, сколько не имел и за  неделю.
А в кафе "Бутерброд с гримом", где собираются артисты, мне  подавали  даже
бумажки! Такого не бывает и на Рождество! И надо  же  -  меня  сцапали!  Я
кричу, а ваши ребята, комиссар,  тянут  меня  в  машину.  Это  было  очень
весело, черт побери!
   - "Весело"! - взревел парикмахер - женщина. - Тебе весело, идиот!
   - Спокойно, господа. - Гард поднял руку.  -  Я  понимаю  всю  сложность
вашего положения  и  разделяю  ваши  тревоги.  Что  касается  вас,  мистер
Фридель, - он обернулся к женщине и улыбнулся, - что касается вас,  Пауль,
не надо нервничать. Еще раз повторяю: я уверен, что в самом скором времени
мы вернем вам ваши лица. Поиски затрудняются лишь тем, что...
   В эту минуту в холл быстро вошел  Таратура.  Гард  увидел,  разумеется,
профессора Грейчера, но, сделав над собой легкое усилие,  понял,  что  это
Таратура. "Пора  привыкать",  -  подумал  Гард,  когда  Таратура,  подойдя
вплотную, что-то быстро и горячо зашептал ему в ухо.
   - Что-что? - переспросил Гард. Потом понял. Обернулся.  -  Извините,  я
должен ненадолго уйти. Мы еще поговорим...
   У гаража виллы  стоял  полицейский  автомобиль.  Шагая  в  густой  тени
кленов, Гард видел, как двое полицейских медленно  вытаскивали  из  машины
носилки, на которых угадывалось человеческое тело, покрытое белым. Наконец
они поставили носилки в траве, с громким,  резким,  как  выстрелы,  звуком
захлопнули дверцы автомобиля. Гард подошел к  носилкам,  и,  опережая  его
приказ, Таратура отбросил  простыню.  Изможденный  морщинистый  старик,  с
мешками под закатившимися глазами, лежал на спине, мертво подогнув  правую
руку. На нем был превосходный серый  английский  костюм  чистой  шерсти  с
белым уголком платка, торчащим из кармана,  который  никак  не  вязался  с
седой щетиной на впалых щеках.
   - Смерть наступила мгновенно, -  сказал  сержант  за  спиной  Гарда.  -
Выстрел в упор точно в сердце.
   Только теперь Гард заметил маленькое  отверстие  с  рыжими  краями  под
франтоватым белым платочком.
   - Вы думаете, это он? - спросил Гард Таратуру.
   - Похоже, что он.
   - Придется позвать его.
   - Это жестоко, комиссар.
   - Иначе мы не будем знать точно.  А  нам  необходимо  знать  совершенно
точно.
   - Вы правы. Хорошо, я схожу за ним. - Таратура зашагал к вилле.
   - Что нашли на убитом? - спросил Гард сержанта.
   Сержант достал из нагрудного кармана шпаргалку:
   -  "Бумажник   с   восемьюстами   четырнадцатью   кларками,   авторучку
"паркер-1100", чековую книжку, носовой платок, машинку для стрижки ногтей,
связку ключей  на  платиновой  цепочке  длиной  тридцать  два  сантиметра,
записную книжку в крокодиловом переплете, пачку сигарет "Космос",  газовую
зажигалку "Ронсон", зубочистку в виде серебряной шпаги  и  шесть  визитных
карточек".
   Гард удивленно вскинул брови:
   - Визитные карточки? Покажите.
   Сержант полез в кабину, достал портфель и долго в  нем  рылся.  Наконец
протянул Гарду маленький белый прямоугольник с золотым обрезом.
   "Чарлз   Фицджеральд   Крафт-младший,   -   прочел   Гард    изысканную
каллиграфическую вязь, - сенатор, президент  компании  "Всемирные  артерии
нефти". - Гард задумчиво свистнул. Очень немногие знали, что этот свист  -
признак наивысшего удивления Гарда, потому что очень нелегко было  удивить
комиссара.
   Он услышал шаги за спиной, оглянулся и увидел Таратуру, хмуро шагающего
рядом со знаменитым киноактером Юмом Рожери. "Кого  он  ведет,  болван?  -
подумал Гард, но тут же опять спохватился: -  Все  верно,  все  правильно.
Вот, черт, не могу привыкнуть..."
   - Скажите, Остин, - спросил Гард  бродягу  с  лицом  киноактера,  -  вы
знаете этого человека? - Гард показал глазами на носилки с трупом.
   Остин взглянул и быстро  шагнул  вперед,  к  носилкам.  Потом  медленно
опустился на колени. Его глаза, не отрываясь, смотрели на лицо  покойника,
и столько тоски, столько боли и неизбывной жалости было в  этих  глазах  -
глазах знаменитого Юма Рожери, великого актера, который  все-таки  никогда
не мог бы так сыграть человеческое горе.
   - Это я, - не сказал, а коротко выдохнул он. - Это я, комиссар...
   Гард отвел Таратуру в сторону:
   - Вы знаете, кто лежит там с лицом Остина? Чарли  Крафт.  Да,  да,  тот
самый сенатор Крафт-младший. Грейчер порвал цепочку... Бедняга  Остин,  он
теперь уже никогда не вернет себе свое лицо! Но вы понимаете, что  Грейчер
начал игру ва-банк?  Он  полез  наверх,  на  самый  верх.  Он  ищет  зону,
недоступную нам. Но он плохо знает меня. Два убийства -  серьезная  штука,
такие вещи я никогда никому не прощал. Необходимо поставить в  известность
президента.
   И тут они услышали тихие горькие всхлипы. Упрятав чужое лицо  на  груди
покойного, Уильям  Остин,  бродяга  и  нищий,  плакал  над  трупом  Чарлза
Фицджеральда  Крафта-младшего,  мультимиллионера.  Он   был   единственным
человеком, который оплакивал могущественнейшего из нефтяных королей. Но он
не знал об этом.



        9. ЛЕС РУБЯТ - ЩЕПКИ ЛЕТЯТ

   Доклад комиссара полиции президенту звучал сухо и казенно. Гард сам это
чувствовал. В Доме Власти,  среди  строгих  темно-коричневых  стен,  перед
овальным столом с флажком  президента,  иначе  и  не  звучали  даже  самые
невероятные доклады. Они не могли вызывать здесь ни  делового  сочувствия,
как в полицейском  управлении,  ни  живого  интереса,  как  у  нормального
уличного прохожего, ни вопля, как у обитателей виллы "Красные листья".
   - Ясно, - сказал президент, когда Гард кончил.  -  Что  вы  думаете  об
этом, Воннел?
   Министр внутренних дел, сидевший в кресле с  видом  дремлющего  филина,
неопределенно покрутил пальцами:
   - Необходима осторожность.
   - Именно, - сказал президент.
   - Следует хладнокровно взвесить, - сказал Воннел, еще более удаляясь от
необходимости решать.
   - И учесть последствия, - добавил президент.
   - А также реакцию сената и общественного мнения, - поддакнул Воннел.
   - Вопрос следует рассматривать не только с юридической стороны...
   - С моральной, разумеется, тоже, - вставил Воннел.
   - Совершенно согласен. Ничего нельзя упускать из виду.
   - Разрешу себе  высказать  такую  мысль,  -  храбро  начал  министр,  и
президент с интересом посмотрел на него. -  Неотвратимость  справедливости
содержится в самом движении справедливости!
   Президент перевел свой взгляд на Гарда и полувопросительно произнес:
   - Неплохо сказано, а? Как раз для этого случая.
   Гард не пошевелил ни единым мускулом.
   -  Весьма  рад,  что  вы  поддерживаете  мою  точку  зрения,   господин
президент, - сказал Воннел.
   - Так какое будет решение? - спросил  Гард,  возвращая  государственных
деятелей к действительности.
   Они задумались.
   - Решение должно быть безупречным, - сказал наконец Воннел.
   - Абсолютно верно! - обрадовался президент.
   - И государственно оправданным, - сказал Воннел.
   - Разумеется.
   - В духе наших христианских и демократических традиций...
   - О  которых,  к  сожалению,  не  всегда  помнит  молодежь,  -  добавил
президент, в голосе которого появились наставительные  нотки.  -  Молодежь
нужно воспитывать!
   - Прививая ей уважение к истинным ценностям, - сказал Воннел.
   - И сурово предостерегая от увлечения ложными идеалами.
   Гард понял,  что  если  он  решительно  не  прервет  этот  затянувшийся
словесный футбол, мяч укатится так далеко, что его потом и не сыщешь.  Но,
собственно говоря, перед кем они  упражняются?  Перед  Гардом,  с  мнением
которого они считаются так же, как  щука  с  мнением  карася?  Друг  перед
другом? Или сами себя тешат мнимой мудростью высказываний,  долженствующих
вытекать из любого "государственного" рта, как они думают?
   - Прошу прощения, - почтительно и твердо сказал Гард, - но  я  вынужден
напомнить о необходимости принять конкретное  решение.  Преступник  сделал
шаг вверх! Сегодня он принял обличье сенатора, а завтра... -  Гард  сделал
многозначительную паузу.
   Президент забарабанил пальцами по столу, а Воннел вновь надел  на  себя
маску дремлющего филина.
   - Вы уверены, комиссар, что профессор... э-э... стал сенатором Крафтом?
- спросил президент.
   - Безусловно.
   - Доказательства?
   - Визитная карточка, найденная в костюме покойного, зажигалка сенатора,
несколько его личных вещей, чековая книжка, деньги...
   - Многообразие жизни, - очнулся Воннел, - учит нас, что предметы  могут
оказаться вовсе не там, где им по логике  надлежит  быть.  Слава  Богу,  в
нашей демократической стране  каждый  человек  обладает  свободой  воли  и
выбора.
   - Простите, господа, - сказал Гард, - но это слишком невероятно,  чтобы
сенатор Крафт отдал костюм со всем содержимым  какому-нибудь  постороннему
лицу, тем более бродяге!
   - Единение с ближними завещал  нам  Господь  Бог,  -  набожно  произнес
президент. - Но дело не столько в этом, комиссар, сколько в том, что у нас
нет убежденности, что преступник до сих пор находится  в  облике  сенатора
Крафта. Я прав?
   - Да, господин президент, я в этом не убежден...
   Однако президент уже не слушал комиссара.
   - Мне говорили, что вы отличный специалист, - сказал  он,  -  но  и  вы
можете ошибаться. К чему такая поспешность?
   - Она может привести к чудовищной ошибке! - вставил Воннел.
   И президент с министром сыграли еще целый тайм, гоняя  слова  от  одних
ворот к другим. Гард почти не слушал  их,  прекрасно  понимая,  что  такое
словоизвержение - всего лишь прикрытие их нежелания  принимать  меры.  Как
только в потоке слов  образовалась  пауза,  Гард  все  же  сделал  попытку
вмешаться:
   - Господин президент, я понимаю, что арест  сенатора  Крафта  связан  с
некоторым риском, но его ничтожность  не  идет  ни  в  какое  сравнение  с
опасностью от дальнейшей деятельности преступника.
   Гард дерзил и знал, что он дерзит, но иначе поступить не мог. Он  кинул
маленькую бомбу и с замиранием сердца ждал, когда она взорвется. Взрыва не
последовало. Президент и министр словно и не слышали слов  комиссара,  как
благовоспитанные люди могут "не слышать" сказанной непристойности.  Воннел
разглядывал потолок, а президент постукивал пальцами по столу. У него были
старческие вялые руки, не руки даже, а кости, обтянутые сетью темных вен и
сухой сморщенной кожей.
   - Так на чем мы остановились? - сказал президент, обращаясь к  Воннелу,
будто Гарда здесь вовсе не было.
   - Позвольте,  я  сделаю  резюме,  -  сказал  министр,  произнося  слово
"резюме" так, как ребенок произносит слово "касторка", уже зная ее вкус. -
Если мы попытаемся схватить преступника, принявшего  образ  сенатора,  что
еще нуждается в доказательствах,  мы  только  вспугнем  его.  А  он  может
ускользнуть, и тогда за ним потянется чреда новых жертв,  чье  горе  будет
для нас вечной укоризной. Если же мы такой попытки не сделаем, преступник,
очевидно, успокоится и новых жертв не последует...
   "Вот  это  да!"  -  задохнулся  Гард,  посмотрев  на  Воннела  с  такой
откровенной  неприязнью,  что  любой  другой  человек  на  месте  министра
поперхнулся бы. Но Воннел как ни в чем не бывало продолжал:
   - Вторая сторона проблемы заключается в том, что арест сенатора Крафта,
обладающего    парламентской    неприкосновенностью,     подорвет     наши
демократические традиции. Особенно в том случае, если сенатор не  окажется
профессором Грейчером.  Лично  у  меня  на  этот  счет  имеются  серьезные
сомнения. Не далее как вчера  я  видел  достопочтенного  сенатора  у  вас,
господин президент, на приеме и не нашел в его поведении никаких следов...
скажем, подлога.
   - Да, да, - закивал президент. - Мне тоже как-то не бросилось в глаза.
   - А посему... - начал было Воннел, но Гард, решивший,  что  терять  ему
уже нечего, перебил:
   - Я прошу  вас,  господа,  взглянуть  на  проблему  с  другой  стороны!
Профессор Грейчер принял облик сенатора - это еще полбеды. А если  бы  его
жертвой стали вы, господин министр? Появился бы  министр-нуль!  Ни  знания
предмета, ни знания дела - пустое место! Полное несоответствие личности  и
должности! Он сохранил бы только манеру и поведение на приемах, и  все!  А
как бы он функционировал в качестве министра?! Вы представляете, что бы он
натворил?!
   - А что вы, собственно, имеете в  виду,  комиссар?  -  холодно  спросил
президент. - Что вы хотите этим сказать? И вообще,  в  какую  авантюру  вы
хотите  втянуть  нас  с  Воннелом?  Сегодня  вы  сказали,  что  преступник
действует в образе сенатора, а завтра с такими же доказательствами укажете
на министра? А потом, чего доброго, ткнете пальцем  в  меня?  И  всех  нас
нужно арестовывать?
   - По одному только вашему указанию? - вставил Воннел.
   - Что будет тогда с государственной властью? - сказал президент. -  Где
у нас гарантия, комиссар, что вы действуете без злого умысла?
   - И без чьей-нибудь подсказки.
   - Ведь только тронь сенатора Крафта, как возникнет прецедент!
   Гард поднялся с ощущением полной безнадежности.
   - Простите, господа, - сказал он  вяло,  -  я  не  ожидал  такого  хода
мыслей. Позвольте мне еще одно слово. Я не буду  говорить  об  угрозе  для
общества и для вас лично. Я попрошу  вас  подумать  о  несчастных  жертвах
преступника, имеющихся уже сейчас. О людях, которые потеряли  свой  облик,
которые  повержены  в  кошмар,  чья  жизнь  исковеркана.   Только   поимка
преступника может вернуть  им  прежний  облик!  Любой  риск  оправдан  для
восстановления справедливости, господа! Мы же христиане! Несчастные  молят
вас о помощи!
   - Мы думаем о них, - веско сказал президент. - Мы думаем о всех жертвах
настоящего и будущего, на то мы и поставлены у руля  государства.  Но  еще
никому не удавалось сварить сталь без шлака или срубить дерево без  щепок,
комиссар.  Бремя  государственной  ответственности,   неведомое   вам,   -
президент встал, и тут же поднялся министр, - тяжело давит на наши  плечи.
Но всегда и во всем мы  следуем  голосу  совести,  руководствуемся  долгом
перед нацией и высшими интересами страны. В данном случае я  убежден,  что
зло уже исчерпало зло, как огонь исчерпывает сам себя, поглотив окружающий
воздух. И нельзя допустить, чтобы новые струи воздуха ринулись к  тлеющему
очагу. Сожженного не восстановить, комиссар. Наш долг - не дать огню новой
пищи! - Президент сел, и следом за ним сел Воннел. - Мы будем молиться  за
пострадавших, мы выделим им субсидии. Бог утешит их души.
   Необычная  мысль  пришла  в  голову  Гарда,  когда  он,   стоя   против
президента,  слушал  его  длинную  речь,  произносимую   с   взволнованным
бесстрастием. "Бог мой, - ужаснулся он, - сколько решений, принятых или не
принятых в этой комнате, оборачивались для  кого-то  страданиями,  ужасом,
нищетой, смертями! Но видел ли когда-нибудь президент своими глазами  муки
собственных жертв? Слышал ли стоны убиваемых по его  приказу,  оставленных
по его распоряжению в горе  и  страданиях?  Знакомы  ли  ему  переживания,
причиненные его собственной несправедливостью?  Нет,  нет,  нет!  Он,  как
пилот бомбардировщика, с высоты наблюдает огоньки разрывов своих бомб,  но
не видит и не может увидеть лица, сожженного напалмом... Он мог бы увидеть
эти лица в кино, прочитать о них в книгах, узнать о них из пьес,  заметить
на полотнах художников. Но именно потому-то он тупо ненавидит литературу и
искусство, чтобы не допускать к себе  даже