кликнул Гард и хлопнул ладонью по столу.  -  А
этот термин - тоже ваше изобретение?
   - Как вам будет угодно. Эрнеста Фойта я знаю давно. Последнее время  он
выполнял кое-какие  мелкие  поручения  мои...  и  более  крупные  генерала
Дорона.
   - Почему вы столь откровенны со мной, профессор? - спросил Гард.  -  Вы
не боитесь помянуть даже генерала?
   - Для моей откровенности есть причины. Ни я, ни тем более генерал Дорон
вам  не  по  зубам,  комиссар.  Я  просто   вознаграждаю   вас   за   ваше
криминалистическое искусство.  Вы  достойный  противник,  но  вам  следует
знать, что ваши усилия на этот раз бесплодны.
   - Предположим, - согласился Гард. - Но хотя бы Фойта я  смогу  зацепить
на убийстве Лео Лансэре? Как вы считаете?
   - Не считаю, хотя мог бы легко пожертвовать  Фойтом.  К  сожалению,  он
будет вынужден тогда открыть рот, а я не хотел бы, чтобы дело  предавалось
огласке.
   - Вы боитесь?
   - Сейчас она преждевременна. И вот  почему...  Но  прежде  я  хотел  бы
попросить у вас еще чашечку кофе.
   Гард мгновенно нажал кнопку вызова дежурного.  Через  несколько  минут,
прошедших  в  полном  молчании,  Грейчер  получил  желаемую  чашку   кофе.
Отхлебнув несколько глотков, он продолжал:
   - Вы наивно полагаете, комиссар Гард, что я затеял парноубийство, чтобы
присвоить открытие Лансэре. Смешно! Украсть идею можно  сотнями  способов,
не  прибегая  к  уголовщине.  Больше  того,  Лансэре  даже  не   был   мне
конкурентом, этот цыпленок, обладающий умом гения.  Он  просто  мешал  мне
осуществить дальнейшие планы, поскольку был излишне щепетилен. Им  двигали
научные цели, мною - чисто человеческие. Они не всегда совпадают.
   - Какова же ваша "человеческая" цель, профессор?
   - Слушайте.  Она  может  коснуться  и  вас,  если  пожелаете.  Вам  лет
пятьдесят, не  так  ли?  Вы  скоро  умрете,  но  вы  можете  вернуть  себе
молодость, силу, здоровье. Хотите?
   - Конечно.
   - Считайте, что эта мелочь у вас в кармане.
   - Вы говорите языком, очень близким к языку Фойта.
   - Но вы его понимаете? И прекрасно. Так вот, сейчас весь мир помешан на
операциях по замене сердца, почек и так далее. Люди готовы  платить  любые
деньги, чтобы купить себе чужое сердце или кусочек чужого  тела.  О  чужой
крови я уж не говорю, это банально.  Нищенская  возня,  комиссар!  Аппарат
перевоплощения дает неизмеримо больше.  Он  дает  своему  владельцу  чужое
ТЕЛО! Целиком! Любое! Вот там, по улице, сейчас  идет  рослый  и  красивый
молодой человек лет двадцати. Хотите взять его  тело?  Берите!  Но  и  это
пустяки, комиссар.  Аппарат  перевоплощения  дает  БЕССМЕРТИЕ!  Вы  можете
менять тела, как обносившиеся платья, вечно живя в  молодом  и  прекрасном
теле, сохраняя при этом свое сознание, свою память, свои чувства и  эмоции
- свое собственное "я". Но и это  еще  не  все.  Владение  аппаратом  дает
ВЛАСТЬ, по сравнению с которой власть всех тиранов мира, существовавших на
земле и существующих, - ничто! Вы можете перевоплотиться в миллиардера,  и
все его миллиарды - ваши. Вы можете стать президентом и управлять  страной
всю вашу многовековую жизнь, самому себе передавая власть  по  наследству.
Вы можете дарить тела  и  отбирать  их.  Молодого  превратить  в  старика,
красавца - в урода, богача - в нищего, здорового - в  прокаженного  и  как
угодно наоборот. Кто не склонится перед такой могущественной властью? Кто?
Кто не  станет  ее  рабом?  Люди,  деньги,  бессмертие  -  все  это  может
принадлежать вам. Гард.
   - Каким образом?
   - До  сегодняшнего  дня  я  думал,  что  буду  единолично  пользоваться
аппаратом. Но вы проявили качества, достойные компаньона. Я предлагаю  вам
союз.
   - Программа действий, профессор?
   - Вы серьезно? Я полагал, что вы  попросите  хоть  несколько  минут  на
размышление. Впрочем, способность решать быстро и безошибочно - ваша сила.
Программа такова. На первых порах - и  здесь  ваша  роль  неоценима  -  мы
выберем нескольких подходящих людей, спрячем их, будем о  них  заботиться,
кормить их и поить, мыть и чистить. Ведь их тела - наши платья, которые мы
будем носить по мере надобности, а потом вновь складывать  в  гардероб.  К
роли Бога надо привыкнуть, комиссар!
   - Скорее к роли дьявола.
   - Вы шутите?
   - Зачем? Но скажите, профессор, какие вы можете дать гарантии, что меня
не ждет судьба Лео Лансэре, если я покажусь вам "щепетильным"?
   - Я ждал этого вопроса и, честно говоря, не понимал, почему  вы  с  ним
медлите. А какие гарантии можете дать вы, комиссар?
   - Аппаратура в ваших руках, профессор, она спрятана вами  и,  вероятно,
не в том доме, где вы живете, и даже не в вашей лаборатории.
   - Разумеется.
   - Вот вам и гарантия вашей безопасности. А моей?
   - Вам придется, комиссар, поверить мне на слово.
   - Этого мало, - твердо сказал Гард.
   - Вы торгуетесь, что говорит об искренности ваших слов.
   - До искренности еще далеко,  профессор,  -  сказал  Гард.  -  Если  вы
хотите, чтобы я был до конца искренен, поднимите руки.
   - Что?!
   - Руки! - крикнул Гард, мгновенно вскинув  пистолет  на  уровень  груди
профессора Грейчера.
   Профессор медленно поднял руки, с удивлением и ненавистью глядя в глаза
комиссару.  Гард   вышел   из-за   стола,   приблизился   к   Грейчеру   и
профессиональным движением стал ощупывать его тело.
   - В левом боковом кармане, - прохрипел Грейчер.
   Из  левого  бокового  кармана  Гард  извлек  большие  серебряные  часы,
напоминающие по форме луковицу.
   -  Не  открывайте  их!  -  предупредил  профессор.  -  Они  срабатывают
немедленно!
   Когда они  вновь  успокоились,  рассевшись  по  своим  местам,  Грейчер
утомленно произнес:
   - Вы удивительный человек, комиссар, вы догадались даже об этом...
   - А вы полагали, что я всерьез думаю, будто аппаратура  занимает  целую
комнату?
   - Увы! - признался Грейчер. - Что вы теперь со мной сделаете?
   Вместо ответа Гард нажал кнопку. В кабинет вошел Таратура.
   - В камеру три.
   Профессор встал.
   - Простите, комиссар, - сказал он упавшим голосом, - но  отплатите  мне
за откровенность откровенностью:  каким  образом  вы  пришли  к  пониманию
парноубийства?
   - Вы правы, Грейчер, теперь и я могу быть с  вами  вполне  искренен,  -
улыбаясь, ответил Гард, держа серебряные часы за цепочку и крутя их вокруг
пальца. - Но похвастать мне нечем. Я  мог  бы  поблагодарить  за  открытие
элементарную логику... Но это уже не ваша забота.
   Грейчер повернулся и пошел из кабинета прочь. В дверях он  остановился,
посмотрел на Гарда и странно спокойно произнес:
   - И все же вы глупец, Гард!
   Таратура и комиссар весело рассмеялись.
   - Благодарю вас, профессор, вы чрезвычайно любезны!  -  успел  крикнуть
Гард.
   У Гарда было отличное настроение. Он прошелся по кабинету легкой, почти
танцующей походкой и подошел к окну. Все было прекрасно - все,  все,  все!
Начинался день. Тихий, солнечный день. Двор полицейского управления  то  и
дело пересекали какие-то люди, на секунду задерживаясь рядом  с  дежурным.
За решетчатой оградой стояли автомашины, среди  которых  обращал  ни  себя
внимание белый "мерседес". Когда Гард хотел было  вернуться  к  столу,  он
неожиданно увидел Таратуру, пересекающего двор. "Куда это он?"  -  подумал
Гард и, высунувшись из Окна, крикнул:
   - Таратура!
   Помощник Гарда поднял голову, улыбнулся и весело помахал рукой. Все это
он сделал на ходу, не останавливаясь, и что-то странное почудилось Гарду в
походке Таратуры, или в его улыбке, или в его одежде, -  комиссар  не  мог
понять, в чем именно. Между  тем  Таратура  подошел  к  дежурному,  что-то
сказал ему и вышел за пределы двора. Через секунду он уже  сидел  в  белом
"мерседесе". Гард оторопело смотрел на своего помощника, и вдруг  его  как
током ударило: Таратура был не в  своей  одежде!  Мощное  тело  инспектора
обтягивал узенький костюм,  ноги  сжимали  явно  чужие  туфли,  изменяющие
походку, а галстук неимоверно стягивал горло, оттого-то все выражение лица
Таратуры, несмотря на улыбку, показалось  Гарду  каким-то  задушенным,  не
своим...
   О Боже, да это же костюм профессора Грейчера!
   Ничего не понимая. Гард бросился к столу и быстрым  движением  выдвинул
средний ящик. Наверху, на  папке,  лежали  серебряные  часы.  Схватив  их,
комиссар открыл крышку. Футляр был пуст!


   Небольшая тюрьма "для местного пользования", как  называл  ее  комиссар
Гард,  размещалась  в  полуподвале  полицейского  управления  и   вызывала
бесконечные споры  на  всех  архитектурных  конгрессах.  Одни  считали  ее
гениальным произведением утилитарного зодчества, другие обвиняли ее автора
в примитивизме. Среди заключенных тоже не было единого мнения. Те из  них,
которые предпочитали одиночество и попадали в камеру, чтобы поразмыслить о
прошлом и будущем, выражали недовольство тюремной архитектурой. Зато воры,
грабители и убийцы, привыкшие к  веселому  обществу  и  боящиеся  остаться
наедине с собой, лишь в  превосходных  степенях  оценивали  тюрьму:  время
здесь шло для них незаметно и весело.
   А  дело  было  в  том,  что  архитектор,  создавший  столь   уникальный
полуподвал, был ярым поборником социальной справедливости. Он считал,  что
если уж человек попадает в это милое заведение, то он должен покинуть  его
лишь после полного торжества справедливости.  Преступник  должен  отсидеть
свой срок день в день и ни в коем случае не сбежать на волю. И поэтому  он
спроектировал  полуподвал  наподобие   средневекового   собора,   акустике
которого мог позавидовать любой современный концертный зал. Каждый шорох в
каждой из ста пятидесяти  четырех  камер  усиливался  настолько,  что  два
надзирателя, находящихся в дежурной комнате, могли  отчетливо  представить
себе,  что  в  данный  момент  делает  любой  из  ста  пятидесяти  четырех
заключенных. Вот один насвистывает песенку, другой справляет нужду, третий
почему-либо мычит или естественным  образом  кашляет,  четвертый  сочиняет
стихи, а пятый пилит решетку. Когда однажды все заключенные,  сговорившись
на прогулке, устроили шум во всех камерах одновременно, им  все  равно  не
удалось сбить с толку  надзирателей,  поскольку  в  том-то  и  заключалась
гениальность зодчего, что он ухитрился все шумы  точно  рассортировать  по
происхождению.
   В тот момент, когда Гард, выскочив из кабинета, бросился в  полуподвал,
по узкому тюремному коридору ему навстречу несся хохот. Чутким  ухом  Гард
уловил, что смеются оба дежурных надзирателя, стоя у камеры номер 3.
   Надзиратели  наслаждались  веселым  и  забавным  зрелищем.  Только  что
водворенный в третью камеру  профессор  Грейчер  вызвал  их  из  дежурного
помещения  криками:  "Вы  что,  олухи,  с  ума  посходили?!"  -  и  теперь
утверждал, ни капельки не смущаясь, что он - инспектор полиции Таратура!
   -  А  может,  вы  Юлий  Цезарь?  -  хохотал   наиболее   грамотный   из
надзирателей.
   - Ох, уморил! - держась за живот, вторил другой.
   Вся тюрьма прислушивалась к их  веселью,  лишающему  одних  заключенных
покоя и дающему другим желанное развлечение.
   - Ребята, вы  действительно  меня  не  узнаете?  -  чуть  не  плача  от
возмущения, кричал профессор Грейчер. - Вы  рехнулись?  Да  это  ж  я,  я,
Таратура... Перестаньте ржать, в конце концов, и срочно вызовите Гарда!  Я
что вам сказал!
   В ответ ему был дружный хохот.
   - Ослы безмозглые! - бушевал Грейчер. - Болваны! Вы отсидите у меня под
арестом по десять суток каждый!
   - Ха-ха-ха!
   - А тебе, Смил, я ни за что не верну те пять кларков,  которые  взял  в
прошлую среду!
   Словно поперхнувшись, оба надзирателя умолкли. В этот  момент  комиссар
Гард и подоспел к  камере.  Еще  издали  он  увидел  профессора  Грейчера,
вцепившегося руками в решетку. На профессоре была желтая куртка  Таратуры,
но сидела она  на  нем  как  мешок.  Оцепенелым  взглядом  уставившись  на
профессора Грейчера, Гард медленно подошел к камере, металлическим голосом
попросил надзирателей удалиться и отпер замок своим ключом.
   - Вы понимаете, Гард, эти болваны приняли меня за профессора  Грейчера!
- облегченно проговорил профессор Грейчер. - А куда делся сам профессор, я
не знаю!
   - Что же случилось? - еле выдавил из себя Гард, стараясь не глядеть  на
заключенного.
   - Когда мы вошли с ним в камеру, он  предложил  мне  сигарету  и  вынул
портсигар...
   - Какой портсигар?
   - А черт его знает! Нормальный серебряный портсигар.
   - И что дальше? - не глядя на Грейчера, спросил Гард.
   - А дальше я не помню. Какой-то странный зеленый луч...  потом  удар  в
челюсть... Сказать по совести, это был достойный удар, комиссар, уж в этом
я понимаю!
   "Еще бы! - подумал Гард. -  Ведь  бил  уже  не  профессор  Таратуру,  а
Таратура профессора!"
   - И что дальше?
   - Когда я очнулся и поднял тревогу, эти болваны...
   Гард взглянул  в  лицо  говорящему.  Холеные  щеки,  благородные  усики
скобкой,  щелочкой  сощуренные  глаза  и   этот   характерный   породистый
подбородок, свидетельствующий об отличной кормежке... Жуть какая!
   -  Послушайте  меня,  старина,  -  тихо  произнес  Гард.  -  Послушайте
внимательно и спокойно, собрав всю  волю  и  выдержку.  Профессор  Грейчер
сбежал, украв ваше тело.
   - Что?! - воскликнул заключенный. - Что вы говорите. Гард?  Вы  мне  не
верите?!
   - Дай руку, Таратура, - строго сказал комиссар. - Ты чувствуешь, у тебя
выросли усы? Разве ты когда-нибудь носил усы? Ты чувствуешь,  что  у  тебя
стало меньше сил? Что твоя тужурка  висит  на  тебе  как  на  вешалке?  Ты
понимаешь...
   Таратура медленно сполз по стене на пол камеры.
   - Это правда, комиссар? -  тихо  спросил  он,  глядя  оттуда  на  Гарда
обезумевшими глазами. - Но ведь этого не может быть!  Комиссар,  этого  не
может быть!!! - С ним начиналась истерика,  хотя  он  прежде  был  сильным
человеком, способным переносить любые страхи и ужасы.  -  Ведь  это  чушь,
комиссар! - Таратура стал рвать на  себе  волосы,  царапать  свои  холеные
щеки, ломать пальцы. Гард с  трудом  сдерживал  его,  и  по  всей  тюрьме,
усиленное гениальной акустикой, неслось: - Это чушь, чушь, чушь!..



        7. ПЛОДЫ БЕСПЕЧНОСТИ

   Министр внутренних дел Воннел обожал отчеты. С величайшим  наслаждением
он читал и перечитывал все, что писали ему агенты и руководители ведомств,
и  с  не  меньшим  удовольствием   сам   составлял   докладные   в   адрес
правительства.  Пожалуй,  в  нем  погиб  великий  сценарист  или  репортер
уголовной хроники, зато  в  нем  процветал  не  менее  великий  пожиратель
сенсаций. Открыто преступление или не открыто, задержан преступник или нет
- все это  почти  не  беспокоило  Воннела,  если  отчет  содержал  в  себе
драматическое изложение  события,  снабженное  сложным  сюжетным  ходом  и
всевозможными хитрыми перипетиями. Читая такие отчеты,  Воннел  хохотал  и
плакал, страдал и наслаждался, подпрыгивал в своем кресле,  а  в  особенно
жутких местах сползал под массивный стол.
   Прослышав об этой страсти  министра,  комиссары  и  инспектора  полиции
стали нанимать профессиональных писателей, которые  по  скромным  заметкам
сочиняли потрясающие отчеты, а еще чаще просто выдумывали  их.  В  стране,
таким  образом,  одновременно  процветали   нераскрытая   преступность   и
многословная    отчетность,    развиваясь    параллельными,    нигде    не
пересекающимися курсами.
   Отчет комиссара  Гарда  произвел  на  министра  жуткое  -  стало  быть,
прекрасное - впечатление. Дочитав до того  места,  где  профессор  Грейчер
превращается в инспектора Таратуру, а Таратура -  в  профессора  Грейчера,
Воннел опустился под стол и просидел там, пока по  его  вызову  не  явился
первый заместитель Оскар  Пун.  Тогда,  выбравшись  из-под  стола,  Воннел
произнес трагическим голосом:
   - Вы читали?!
   Оскар Пун читал все на час раньше министра. Он кивнул и сказал:
   - Я рад, господин министр, что отчет вам понравился.
   - Но каков комиссар Гард! - восхищенно воскликнул министр. - Он никогда
не славился выдумкой, а тут -  на  тебе,  наворотил  такую  прелесть,  что
просто мурашки бегут по телу! Как вы думаете, Пун, не  стоит  ли  доложить
это дело президенту?
   -  Полагаю,  господин  министр,  -  ответил  Пун,  более  реалистически
смотрящий на вещи, - что сначала следовало бы выслушать комиссара Гарда.
   - Он здесь?
   - И не один, а  с  профессором  Грейчером,  который  одновременно  есть
Таратура.
   - Давайте их по одному, - приказал Воннел.
   Через минуту Гард входил в кабинет министра.
   - Поздравляю вас, комиссар! - вместо приветствия сказал Воннел,  выходя
из-за стола и протягивая комиссару руку, что  означало  награждение  Гарда
премией в размере месячного жалованья. - Вы написали  превосходный  отчет!
До парноубийства не додумался пока ни один комиссар полиции!  Гард!  Вы  -
первый! Даже Альфред-дав-Купер...
   - Я ничего не выдумал, господин  министр,  -  перебил  его  Гард.  -  К
сожалению, все то, что написано в отчете, произошло в действительности.
   - Разумеется! - воскликнул Воннел. - Такое не придумаешь! Мы обменялись
с моим заместителем мнениями и решили доложить дело президенту. Не так ли,
господин Пун?
   - Вы, как всегда,  правы,  господин  министр,  -  ответил  заместитель,
улыбаясь своей многозначительной  улыбкой,  которую  репортеры  уже  давно
окрестили "пуновской",  а  карикатуристы  "Модиссон  кропса"  бичевали  ею
угодничество, подхалимаж и ложные патриотические порывы.
   - Где сейчас преступники? - возвращаясь к делу, спросил министр.
   - Эрнест Фойт - в тюрьме, профессор Грейчер - на свободе.
   - Его приметы известны?
   - И да и нет, - ответил Гард. - Дело запутанное. Сначала Грейчер  украл
внешность инспектора Таратуры, приметы которого нам  хорошо  известны.  Но
когда мы организовали погоню, он совершил ряд превращений, последовательно
меняя внешность. На данный  момент  мне  известны  шесть  человек,  телами
которых  он  воспользовался.  Нужны  энергичные  меры  для   того,   чтобы
предупредить...
   - Не понял, комиссар, - откровенно признался министр, прервав Гарда.  -
Вы это серьезно?
   - Не волнуйтесь, комиссар Гард, - вмешался Пун, - и говорите яснее.
   - Я не волнуюсь. Если у вас есть время, могу рассказать подробней.  Все
материалы... - Он  запнулся  на  секунду.  -  Все  материалы,  господа,  я
захватил с собой.
   - Что именно? - спросил Пун.
   Гард поднялся, подошел к двери и открыл ее. В кабинет вошел Таратура  в
облике  профессора  Грейчера  и  вытянулся  по  стойке  "смирно".  Типично
гражданская внешность - округлый животик, выпирающий  из  штанов,  холеное
лицо джентльмена -  и  эта  нелепая  стойка  "смирно"  вызывали  невольную
улыбку, но Гард, в отличие от министра и его заместителя, не улыбался.
   - Вот так, господа, выглядел профессор Грейчер до первого  превращения,
когда он попал к нам, - сказал Гард.
   Все еще улыбаясь, Воннел и Пун подошли к Таратуре и уставились на него,
как европейские мальчишки могут уставиться на  черного  человека,  впервые
появившегося в их городе. Затем улыбки на их лицах сменились  недоумением,
а Воннел даже дотронулся до уха Таратуры так осторожно, словно  оно  могло
взорваться.
   - Можете идти, - сказал министр, и Таратура, ловко  повернувшись  через
левое плечо, вышел из кабинета.
   Все сели на свои места, погруженные в размышления.
   - Слушайте, Гард, - сказал после паузы Пун, - зачем вам все это нужно?
   - Что именно, господин Пун?
   - Да этот ваш... показ?
   - Не понял.
   Министр и заместитель переглянулись. По всей вероятности,  они  до  сих
пор не могли отнестись к делу  серьезно,  и  коли  так,  то  комиссар  уже
казался им полным кретином.
   - У вас же есть оба преступника! - сказал министр,  с  полуслова  поняв
своего заместителя. - Фойт, как вы сказали, в тюрьме, а Грейчер - вот  он!
- И Воннел указал глазами на дверь.
   - Это не Грейчер, а Таратура, - сказал Гард.
   - Он может это доказать? -