.
     -- "Шапка Мономаха",-- сказал Панов.-- Так мы его назвали.
     Я кощунственно залез на "шапку"-- на  то место,  где должен  находиться
самый крупный алмаз,-- и Панов меня сфотографировал. Ребята,  которые видели
этот  снимок,  говорили,  что никогда еще "Шапка Мономаха" не  выглядела так
эффектно. Теперь,  конечно, она смотрится  не  так-- но не мог  же я  на ней
торчать до бесконечности.
     Мы  пошли  вдоль  торосов,  любуясь  застругами--  рисунками  ветра  на
затвердевшем снегу, остроконечными, похожими на реактивные самолеты. По пути
Владимир  Васильевич показывал мне бывшие трещины: у этих--  все  в прошлом,
они сварены  Арктикой по методу  академика Патона;  а вот  на  этих--  лед в
пупырышках,  в узорчатых цветах-- значит,  он  свежий,  становиться  на него
опасно.  На  одной  дрейфующей станции  трактор  заглох  как  раз на  бывшей
трещине,  не  успевшей  как  следует  затвердеть.  Механик  соскочил,  чтобы
посоветоваться с  товарищами,  и  в то  же мгновенье трактор начал  медленно
погружаться в расползающуюся трещину. Едва друзья успели поздравить механика
со  вторым рождением, как льды, сделав свое гнусное дело и  поглотив добычу,
снова сошлись как ни  в чем не бывало. Панов говорил,  что все произошло как
во  сне:  несколько  секунд  назад здесь  стоял трактор,  реальный  трактор,
осязаемый на ощупь, и вдруг он испарился...
     -- А на этом  месте,-- начальник указал на  свежую трещину,-- несколько
дней назад плескалась вода.
     -Он осторожно перешел через бывшую трещину. Я хотел было пойти вслед за
ним, но Владимир Васильевич  меня остановил: у самой кромки  из-под его  ног
показалась вода, ледок на трещине был сырой, как свежая каша.
     Недавно  мы встретились с Пановым  в Москве  и  весело  вспоминали этот
случай: таким  он  показался нам забавным.  Мы просто  хохотали  -- сидя  на
диване в  теплой квартире. Но тогда, насколько я могу  припомнить, никто  из
нас от хохота не надрывался.
     Лед треснул, и  Панов по плечи оказался в воде.  Смешно? Согласен, если
под вами уличная  лужа,  а  не  трехкилометровый  слой ледяной  воды  океана
(температура которой, к сведению, была минус один и восемь десятых градуса).
Во  избежание  кривотолков  сразу же  замечу: никто  из  нас не рвал на себе
волосы  и  не бросался  звонить  по  телефону. Более того,  то,  что  сделал
пострадавший,  показалось  мне лежащим за пределами  здравого смысла: вместо
того чтобы без всяких предварительных условий принять братскую помощь, Панов
чуть  оттолкнулся  от  края  трещины,  развел  руки,  чтобы  барахтаньем  не
расширить  полынью,--  и  улыбнулся. Потом-то  я  понял, что  своей  улыбкой
Владимир Васильевич  приводил меня в чувство, но тогда я решил, что началась
галлюцинация.
     -- Руку! -- заорал я чужим голосом, лежа на краю.-- Руку, черт возьми!
     --  Спокойно,--  произнес  Панов,  балансируя  в  воде,--  отодвиньтесь
чуточку подальше. Вот так. Теперь давайте.
     Он крепко взял меня за руку, подмигнул и осторожно  выбрался на льдину.
Я засуетился, начал было снимать шубу, но Панов сделал отрицательный жест:
     "Теперь-то понимаете,  почему мы носим кожаные костюмы?" Отказался он и
от унтов: вылил  из  сапог  воду,  выкрутил портянки, отряхнулся,  надел мои
перчатки  --  и  начался  такой  кросс  на  один  километр  по  пересеченной
местности,  что  к  финишу  оба  спортсмена  оказались  совершенно одинаково
мокрыми. Во всяком случае, человек, не бывший на месте  происшествия, мог бы
запросто перепутать пострадавшего.
     Придя в домик, я переоделся и с  грехом пополам . вполз на верхние нары
с твердой уверенностью, что никакая сила в мире не поднимет меня до утра. Но
не  тут-то  было!  Минут  пять  неземного  блаженства  -- и вдруг телефонный
звонок. Трубку снял доктор Лукачев.
     -- Вас требуют к начальнику,-- сообщил он.-- Что сказать?
     Я слабо простонал.
     -- Не реагирует,-- весело  доложил трубке доктор.--  Нет, с виду живой,
сейчас проверим... Будет исполнено! Доктор положил трубку.
     -- Ведено доставить на носилках,-- ухмыльнулся он.-- Приказ!
     Кое-как  я  доковылял  до  резиденции Панова  --  самого  захудалого на
станции  домишка  без   тамбура.  За  столом  сидели   начальник  экспедиции
"Север-19" Николай Иванович Тябин, Туюров, Булатов и Панов. Впервые я увидел
Владимира Васильевича столь разговорчивым и  веселым-- может,  я ошибся и не
он  только  что искупался  в  Ледовитом  океане?  Мы  выпили за  мужество  и
самообладание  Панова, за  удачу  и,  как принято  в  таких  случаях,  стали
наперебой приводить примеры из личной практики. Николай Иванович рассказал о
том, как в Антарктике выбирался из сорокаметровой пропасти, а Туюров поведал
историю о ночной осенней рыбалке, когда они с приятелем перевернули лодку на
середине  большого  озера  и  лишь благодаря  случайному  рыбаку  отделалась
бронхитами.
     В  заключение отмечу,  что  Панов  всего  несколько  дней вынужден  был
прибегать к помощи носового платка. Хорошая штука -- кросс,  да еще  бутылка
коньяка, поставившая на происшествии закономерную и приятную точку.

ОДНА МИНУТА НА ЭКРАНЕ

     Люди  всегда  любили  заглядывать  в прошлое  -- особенно  тогда, когда
хотели  переделать  настоящее.  Правда,  сведения,  которые  мы  черпаем  из
истории, бывают несколько противоречивы из-за скудости материала:  одно дело
восстановить по челюсти облик ископаемого животного, как это сделал Кювье, и
совсем  другое--  по хребту  вождя воссоздать  историю его  народа.  Поэтому
история,  особенно  до нового времени,  похожа на весьма  жидкий бульон, где
вместо  воды--  воображение  ученого,  а  одинокие  блестки  жира--  крупицы
довольно-таки сомнительного фактического материала. Мы  до  сих пор даже  не
знаем, жил ли в действительности человек, ставший  прототипом образа Христа,
несмотря  на  несомненные  свидетельства четырех  апостолов  и  одной тысячи
монастырей,  раздобывших  тонну  гвоздей   со  святого  креста  на  Голгофе.
Последнее   доказательство  подлинности  Христа,   предъявленное   в  романе
Булгакова,  очень убеждает, хотя кое-кого смущает тот факт, что единственный
оставшийся  в  живых  свидетель,  господин   Воланд,--  лицо  с  подмоченной
репутацией.
     Другое дело -- если бы в те времена было кино. Сколько спорных вопросов
разрешилось бы в  одну минуту,  сколько  бы  развеялось легенд! Быть  может,
оказалось  бы,  что  в  битве   при  Каннах  римское  войско  растоптали  не
Ганнибаловы слоны,  а  стадо взбешенных  коров;  что Цезарь скончался  не от
ножевых ран, а от слишком плотного ужина и что Понтий Пилат не кривил душой,
когда во время долгой  беседы об Иудее  на  вопрос друга,  не  помнит ли  он
такого проповедника--  Иисуса из Назареи, надолго задумался и  чистосердечно
признался: "Иисус из Назареи? Нет, не помню" (свидетельство Анатоля Франса).
     Нашим потомкам  будет проще: воссоздавая историю двадцатого  века,  они
просмотрят киноленты. Наверное, они улыбнутся, увидев первобытные автомобили
с  бензиновыми двигателями, замрут  от  восторга, когда  по  экрану пробежит
давно  исчезнувшее  животное (дворняжка), и  будут  долго спорить, зачем эти
странные  предки резали, давили и  сжигали друг друга, в  то время как их же
великий поэт утверждал, что "под небом место есть для всех"?
     Но хотя потомкам будет проще, посочувствуем им: многого они  не увидят.
Например, как на станции "Северный полюс-15" снимались эпизоды, занявшие
     одну минуту на экране.
     Как человек,  тесно связанный  с кинематографом (я хожу в кино тридцать
лет  и за  эти годы  вложил в  него уйму  денег), я  не  уставал восхищаться
стойкостью     съемочной     группы,     ее     железной     выдержкой     и
нечеловеческойтрудоспособностью.
     Я,  пожалуй, еще не видел  своими глазами, чтобы  люди вкладывали столь
огромное  количество  труда,  заранее  зная,   как  невелика  будет  отдача.
Подвижники  и  великомученики, упрямые  фанатики  и стоики --  какими только
эпитетами я мысленно не награждал эту троицу!
     Борис  Белоусов,  астроном из новой смены, рассказывал,  что на станции
"СП-8"  одному кинооператору  до  зарезу  нужен был  в  кадре медведь. Зверь
появился ночью,  и  разбуженный  оператор бросился  с камерой  из палатки...
босиком по  снегу, почти раздетый.  А  другой оператор тоже  снимал,  но  не
медведя, а своего полуголого коллегу. Вот это -- настоящий кадр!
     Будь у меня кинокамера, я заснял бы фильм о том, как снимался фильм. За
качество изображения не ручаюсь, но в одном совершенно убежден: демонстрация
моего  фильма  раза в два бы уменьшила конкурс  среди поступающих в институт
кинематографии, которые  зачастую представляют  себе будущую  жизнь  в  виде
ковровой дорожки, бегущей от Каннского фестиваля к Венецианскому.
     А фильм-- точнее, одна его минута-- снимался так. Сначала было слово --
энергичное слово в адрес кинокамеры,  которая замерзла. Ее затащили в домик,
разобрали и прочистили ей мозги керосином. Камера заработала.
     Потом  было  второе  слово--  столь  же  эмоциональное, но уже  в адрес
кинопленки,  которая  от холода  потеряла эластичность  и стала  трескаться.
Кое-как вышли из положения и  бодро отправились на  полосу -- сейчас  должна
было садиться "Аннушка".
     Генералов надел на плечи металлическую упряжь, посадил на нее камеру  и
направил объектив в  небо. "Аннушка" пошла на посадку, но не успел Генералов
спустить пленку  с  привязи,  как подошел  Туюров  и  с  лирической  грустью
сообщил,  что  замерз  объектив.  Все  трое  киношников  синхронно  изложили
объективу все, что они думают  о его  прошлом, настоящем и  будущем,  но  за
гулом мотора я, к сожалению, кое-чего не уловил. Пришлось батареи, штативы и
камеры тащить обратно в домик.
     Когда в объективе проснулась совесть, мы вновь пошли на полосу снимать,
как  "Аннушка"  отрывается   от   льдины  и  нашего  коллектива.  Кадр   был
великолепный: от винта  несся  снежный вихрь, Саша Лаптев помахивал из  окна
рукой. Генералов нажал на спуск, но  из камеры вместо привычного стрекотанья
вырвалось  какое-то старческое покашливанье,  которое привело  киношников  в
состояние тихого бешенства.
     Снова побежали в домик. Генералов грел  камеру у себя на груди, гладил,
ласкал, извинялся за  разные  слова в ее адрес  и даже  трогательно  чмокнул
губами. Отогрели  камеру.  Еще раз проверили объектив.  Вновь отправились на
полосу-- встречать возвращающуюся с подскока "Аннушку". До  последней минуты
камера грелась  под шубой,  а объектив Генералов положил себе на  грудь-- на
область  сердца.  Если  бы  "Аннушка"  появилась  одна  --  быть  бы  ей  на
кинопленке, ей  бы просто деваться было  некуда. Но  она появилась  вместе с
туманом. Бьюсь  об  заклад, что ни один туман на земном шаре не был встречен
таким взрывом проклятий.
     И  так--  каждый  день. Пошли снимать, как аэрологи  запускают зонд, но
ветер рванул  шар  в сторону  солнца. Специально запустили второй шар, но он
лопнул. На  третьем -- села  батарея.  Метеоролог сниматься не захотел -- не
успел побриться, и вообще он, дескать, не Софи Лорен. Панов и Булатов готовы
были отсняться, но не сейчас, а как-нибудь потом. "Лучше всего в  Ленинграде
с семьей, в воскресный день",-- трогательно сказал Панов. Кто-то заявил, что
на экране он уже побывал и больше его туда калачом не заманишь:
     невеста  смотрела  этот  киножурнал  и  написала,  что  ей  теперь  все
сочувствуют, потому что ее жених похож на разбойника с большой дороги.
     И лишь  Анатолий Васильев,  широкая душа, вошел в  отчаянное  положение
киношников  и предоставил себя в их распоряжение. Я присутствовал при съемке
и получил большое удовольствие.
     Крохотная палатка гидролога, о которой  я уже рассказывал, превратилась
в студию. Нетипичную  дырку вверху Анатолий прикрыл простыней, сгреб с  пола
окурки  и  прочий  мусор.  Затем  Анатолий,  свежевыбритый,  по  возможности
причесанный,  в элегантных  узконосых унтах, приготовил вертушку к спуску  в
лунку.
     Начались  драматические поиски ракурса. Игорь Куляко  включил кварцевую
лампу (температура поверхности больше трехсот  градусов), и в  палатке сразу
стало  невыносимо  жарко.  Все  сбросили  шубы.  Генералов  улегся  на  пол,
изогнулся  всем телом  вокруг лунки и  направил камеру на  Анатолия, который
торжественно застыл, как посол перед вручением верительных грамот.
     --  Улыбайся!  -- заорал Генералов, с трудом держа камеру.-- Да не так,
словно у тебя кошелек вытащили! Виталий, покажи ему, как нужно улыбаться!
     Туюров зачем-то прокашлялся и улыбнулся открытой, мужественной улыбкой.
Затем стер ее с лица и сурово сказал:
     -- Вот так, понял?
     Пока  Анатолий  подбирал  нужную  улыбку.  Генералов  устал.  Когда  он
отдохнул, обнаружилось, что Анатолий куда-то подевал отрепетированную улыбку
и теперь  на  его лице  систематически появляется  странная  гримаса, чем-то
похожая  на  нервный  тик.  В  конце  концов  потерянная улыбка  нашлась,  и
Генералов снова змеей обвился вокруг лунки.
     -- Опускай! -- прохрипел он.
     Анатолий  от избытка усердия опустил вертушкуС  такой энергией,  что во
все стороны  полетели  брызги. Пришлось протирать объектив.  К этому времени
Генералов решил, что гидролога выгоднее снимать в другом ракурсе. Теперь уже
вокруг лунки  обвился Куляко со своей лампой, а Генералов стрекотал из угла.
Но в самый ответственный момент оператору неудержимо захотелось чихнуть-- он
несколько дней назад схватил насморк. Съемка была прервана. Генералов чихнул
и хотел  было продолжить работу, но Куляко заявил,  что лампа должна остыть.
Пока  лампа  остывала,  Анатолий  вспомнил,  что  ему  необходимо  на  часок
отлучиться.  Пять  минут  его  льстивыми   голосами   уговаривали  остаться.
Уговорили.
     -- Опускай вертушку!
     Анатолий  сделал  зверское лицо--  лебедку заело.  Пока приводили ее  в
порядок,  перегрелась  лампа.  Остыла  лампа  --  вспотел  объектив.  Отошел
объектив,  'начали снимать--  в палатку  с жизнерадостным "Привет,  ребята!"
вполз  аэролог.  Выставили аэролога--  чуть  не рухнул в лунку  Туюров:  еле
удержали за штаны. Наконец все успокоилось, нашли идеальный ракурс, Анатолий
улыбнулся  так,  что  сам Феллини немедленно заключил  бы  с ним контракт --
камера выпустила короткую очередь и заглохла. Кончилась пленка.
     Зато на следующий день-- 15  апреля-- киношники  взяли  полный  реванш.
Пятнадцатого  числа  каждого Месяца  празднуется  День  станции, к  которому
приурочиваются-- в  целях экономии времени и шампанского-- все дни рождения,
выпавшие   на  данный   месяц.   Но   пятнадцатое  апреля  прошло   особенно
торжественно: станции "Северный полюс-15" исполнился ровно один год. В  этот
день Панов уступал свой трон и полномочия новому начальнику. Льву Булатову.
     И  вот  у  мачты,  над которой  развевается  флаг,  собрались старики--
убеленные сединамиветераны станции, продрейфовавшие вместе с  ней  365 дней.
Большинству  ветеранов  нет  еще  и тридцати,  и поэтому  в  ожидании начала
церемонии они ведут себя недостаточно  солидно: демонстрируют приемы  самбо,
борются и натравливают друг на друга Жульку и  Пузо, которые, в  восторге от
всеобщего  внимания,  превратились  в игривых щенков.  Собрались  все:  даже
Степан Иванович покинул камбуз -- "на десять минут, не больше, обещаете?".
     -- Начинайте! -- слабым мановением руки Генералов разрешает церемонию.
     Под  приветственные крики Панов и Булатов  спускают  и  поднимают флаг,
обнимаются. Старики бьют друг друга по плечам, жмут  руки, целуются. Хорошая
минута! Даже завидно.
     --  Будем  делать  дубль,  -- сухо  говорит Генералов.  --  Еще  больше
оживления!
     -- Ладно, давай еще разок обнимемся, -- предлагает покладистый Булатов,
и начальники обхватывают друг друга медвежьей хваткой.
     Скорчившись  на  снегу.  Генералов  обстреливает  церемонию пулеметными
очередями. Новички завистливо смотрят со стороны. Им еще  до такой церемонии
дрейфовать целый год...
     А  вечером  снимали  пургу,  которая  внезапно,  как  бандитская шайка,
налетела на станцию. Пробираясь чуть ли не ползком,  проваливаясь по  пояс в
снег, ребята  снимали уникальные кадры: пургу  на льдине. Капризную камеру с
ног до головы обмотали байкой, .своими телами защищали ее  от пронизывающего
ветра, каждые пять минут убегали греться  в домик и все-таки запрятали пургу
в  кассету  с  отснятой  пленкой. Вот так. За месяц они добрых пятьдесят раз
погрузят и выгрузят свои полтонны, похудеют, оборвутся, устанут как черти, а
прилетят   домой  --  окажется,   что  этот  кадр  не  получился,  тот--  не
монтируется,  а   здесь   пленка   треснула...  Будет  морщиться   режиссер,
капризничать монтажер, а бухгалтер, покачав многодумной  головой, проворчит:
"Столькокомандировочных-- и всего одна минута на экране?"
     Но вы-то  теперь все знаете, разъясните ему, что  такое одна минута  на
экране.


ПРЕЛЕСТЬ ВСЯКОГО ПУТЕШЕСТВИЯ -- В ВОЗВРАЩЕНИИ


     Так  сказал  Фритьоф  Нансен,  а уж он-то  понимал толк  в  этих делах.
Разумеется, Нансен не  хотел  сказать,  что на первом километре пути следует
мечтать  о возвращении  домой -- с таким настроением в  путешествие лучше не
отправляться. А хотел он сказать то, что сказал, и комментировать это так же
не хочется,  как стихи Есенина, морской прибой  и закат солнца-- как все то,
что нужно чувствовать, а не объяснять.
     Я смотрел на  ребят, которые собрались в кают-компании,  и думал о том,
как  им  сейчас  хорошо.  За  их  плечами--  тысяча километров дрейфа, сотни
выпущенных  в  стратосферу зондов, многие  тома научных  наблюдений глубин и
течений, анализов морской воды. Эти тринадцать ребят своим дрейфом обогатили
наши  представления  об  Арктике.  Они прошли сквозь  многие опасности,  они
хорошо поработали, их совесть чиста.
     За столами смешались обе смены -- старая и новая. Мы  сидим, прижавшись
друг к другу -- кают-компания не рассчитана на такое нашествие. На столах --
шеренги бутылок и горы бутербродов. Николай Иванович произносит первый тост.
     -- Товарищи, мы собрались...
     -- Одну минутку,-- вежливоостанавливает его Генералов.-- Нужно включить
лампу. Где здесь розетка?
     Над  столом  проносится  стон.  Генералов  жестом  всех  успокаивает  и
последний  раз  осматривает  свой  съемочный  павильон.  Ящики   с  луком  и
апельсинами, мешки с картошкой  шикарно задрапированы простынями, на стене--
карта дрейфа, дружеские шаржи. Кажется, все в порядке.
     ..._ Товарищи!-- вновь начинает Тябин.-- Мы собрались...
     -- Секундочку,-- ласково прерывает Генералов.-- Я заберусь в угол.
     Тябин терпеливо ждет. Мы переминаемся с ноги на ногу, одеревенело держа
в руках  наполненные кружки  Генералов протискивается в угол,  устанавливает
аппарат на плечи Туюрова и делает Тябину знак.
     --  Товарищи,-- неуверенно начинает  Тябин, косясь на  Генералова,-- мы
собрались...
     Генералов великодушно кивает, раздается стрекот.
     --  ...проводитьветеранов,--  облегченновздохнув,  продолжает  Тябин.--
Каждый километр дрейфа взят ими с бою...
     Тябин говорит хорошо, приподнято--  под настроение. Двухминутная речь--
полярники не любят словоизлияний -- кончается тостом, все пьют и закусывают.
Сразу становится веселее. У голодных киношников текут слюнки.
     -- Выпейте, ребята!  -- сердобольный Володя  Ага-  '  фонов протягивает
Генералову кружку.
     -- Убери! --  страшным голосом говорит  Генералов, продолжая снимать.--
Мне не нужен коньяк крупным планом! Ешьте, смейтесь!
     Мы  пьем,  едим  и  смеемся.  Нам хорошо. Коньяк и  бутерброды  заметно
убывают. Голодные киношники мечутся по кают-компании. Генералов залез уже на
мешки с картошкой, а Куляко со своей лампой повис под потолком.
     -- Васильев! -- кричит Генералов. -- Вспоминай что-нибудь драматическое
о дрейфе, рассказывай Гвоздкову! Снимаю!
     Анатолий дав