й обжигающим ветром,  я  с рюкзаком за
плечами бреду к самолету. Бреду с немалой гордостью, потому что самоуверенно
полагаю, что познал северный ветер.  Я пойму свою  ошибку через десять дней,
когда попаду в пургу на острове Врангеля. Но об этом потом. А пока я посылаю
дружеские  приветы людям,  которые снабдили  меня полярным  обмундированием.
Особенно  хороши  не по  росту  большие, безжалостно  уродующие  мою  фигуру
меховые штаны.  Отличная  вещь!  Недавно  один  самолет  совершил  в  тундре
вынужденную посадку.  Все летчики  были одеты  как  положено, кроме  второго
пилота, который полетел в элегантных брючках неслыханной на Севере  красоты.
И что же? Пришлось  заворачивать парня  в  чехлы и зарывать в снег, где он и
пролежал  несколько часов, время от времени  отвечая на  вопросы  товарищей:
"Спасибо, уже почти согрелся".
     А вот и мой самолет, старенький,  заслуженный ЛИ-2,  которому давно уже
пора на пенсию, но который верой и правдой продолжает  служить, хотя нередко
по-старчески скрипит. За  ночь он основательно  промерз, и  его  разогревают
Теплым  воздухом  через  рукава.  Бортмеханик  Валерий  Токарев ходит вокруг
самолета с веником и сбивает снег.
     В ожидании брожу по аэродрому. Он расположен рядом с Колымой, скованной
двухметровым  льдом.  По  льду  хаотично  разбросаны  крохотные домики,  над
многими  вьется  дымок. В домиках над  лунками сидят  рыболовы-любители, эти
достойные  уважения фанатики. Иногда  -- это  случается не каждую минуту  --
слышится радостный вопль, и на лед выбегает фанатик с добычей в руках. Тогда
из своих  нор выползают неудачники, смотрят на чужую добычу горящими глазами
и обмениваются  репликами: "И как  он его рассмотрел  без микроскопа?..  Без
аптекарских  весов  такого  не  взвесишь!  Видел,  какого  я  прошлой  зимой
вытащил?" И неудачники,  вдоволь  потешась, грустно заползают в свои  норы и
вновь склоняются над лунками в безумной надежде: а вдруг клюнет?
     Омуль  здесь  ловится  превосходный.  Его,  мороженого,  строгают,  как
полено, и едят сырым; строганина пользуется на Севере большой популярностью.
Едят  строганину  с приправой  из томатного соуса  с  луком,  едят  азартно,
похваливая  и  убеждая  друг  друга  в  ее  полезности  и  высоких  вкусовых
качествах. Не буду вносить диссонанса и ни словом не заикнусь о впечатлении,
которое строганина производит  на новичков. Скажу только,  что некоторые  из
них -- в  том числе один весьма  близкий  мне человек,-- отведав строганины,
несколько дней смотрели на мир глазами подстреленной лани и в знак  уважения
к  прославленному  блюду отказывались  принимать какую бы  то ни было  пищу,
кроме сухариков и жидкого чая.
     Один  за  другим разлетаются  с  аэродрома  самолеты.  Подходит и  наша
очередь.  Моторы  прогреты,  снег  с плоскостей  счищен,  груз  --  бочки  с
керосином  -- закреплен.  В  самолете холодно,  как в сарае. "От  винтов!"--
кричит командир корабля Анатолий Шульга, и страшный рев потрясает барабанные
перепонки.  Через  несколько  минут мы взлетаем, включаем обогрев и  снимаем
мерзлые  шубы.   Штурман  Леня  Немов  раскладывает  карту,  Володя  Соколов
настраивает рацию. Второй пилот Николай Преснов пока без дела: на его  месте
-- проверяющий, Игорь Прокопыч Лабусов. Могучий атлет, никогда не  унывающий
и  веселый человек, он  очень любит  летать, и с ним  любят летать. Уже одно
присутствие Лабусова на борту-- своеобразная гарантия  удачи, потому  что он
родился  в  сорочке  и  всегда  выкручивается  из  самых  скверных ситуаций.
Лабусову приходилось сажать самолет  на честном слове, когда бензина в баках
не хватило бы  и на заправку  зажигалки.  О нем говорят,  что он  неслыханно
везучий, но  мне кажется -- дело  в другом.  Однако  подробно  о Лабусове --
несколько позже.
     Мы летим над тундрой, заснеженной и пустынной. С нетерпением жду первой
посадки  в  поселке, где расположен оленеводческий колхоз. Вот  и посадочная
полоса, которая вызвала бы усмешку на лице любого летчика, но не  полярного.
С грехом пополам расчищенный  от  снега  мерзлый  грунт -- далеко не  худший
вариант  для полярного пилота, которого жизнь научила с уважением относиться
к каждому погонному метру ровной поверхности.
     Надеваю  шубу   и  выхожу   на  собачий   холод.  К  самолету  подходят
колхозники-якуты  и выгружают бочки. С изумлением смотрю на молодого парня в
распахнутом бушлате. Заметив мой взгляд, парень похлопывает ладонью по голой
груди и подмигивает. Ну и ну!
     Однако в моем распоряжении  минут тридцать,  и я тороплюсь. Дело в том,
что  Соколов  именно  здесь раздобыл полутораметровый кусок  бивня  мамонта,
который  вот уже  несколько дней вызывает  у меня  приступы  черной зависти.
Где-то  здесь -- Соколов  припоминает,  что в этом квадрате,-- лежат еще два
бивня.  И я  бегу их разыскивать,  прикидывая  на  ходу,  какую  стену  моей
квартиры украсить  находкой. Навожу справки у первой  встречной старухи. Она
внимательно  слушает,  кивает  и  протягивает  мне   руку.  Мы  обмениваемся
рукопожатием, после чего старуха отправляется восвояси, не сказав ни единого
слова. Старик якут, который наблюдал эту  сцену, поясняет, что старуха давно
оглохла, и спрашивает, что я ищу. Я нетерпеливо повторяю свой вопрос. Старик
надолго  задумывается --  видимо,  припоминает  те годы, когда был  молодым,
полным сил  охотником.  Потом неожиданно предлагает  подарить мне собаку.  Я
отказываюсь. Старик снова задумывается, закуривает и предлагает подарить мне
другую со баку. Я  снова отказываюсь, и старик обиженно уходит. А я печально
смотрю на глубокий снег, под которым погребены два бивня, десятки  тысяч лет
ждавшие моего визита.  Под  ногами скрипит  отвердевший  на жестоком  морозе
наст.  Прохожу мимо  трех привязанных  к столбу  оленей.  Они с подчеркнутым
равнодушием  не  обращают  на меня  никакого  внимания  и  лишь  переступают
широченными копытами-лыжами. Кланяюсь. Никакого впечатления. Пожимаю плечами
и хочу войти в  дом, но  на  меня  бросается огромный пес,  одетый в  модную
пушистую шкуру. Веревка мешает ему разорвать меня на части, и он справедливо
негодует по  этому поводу.  Я храбро  грожу  собаке  пальцем и вхожу  в дом.
Пожилая  якутка  варит  мясо,  а  за  столом  двое  мальчишек  страдают  над
арифметикой. Приход гостя дает им законное  право  отшвырнуть учебники, и на
меня  обрушивается  град вопросов, для добросовестных ответов  на которые не
хватило  бы  остатка  жизни.  Отогреваюсь  и  осматриваю  комнату.  Кровати,
гардероб, швейная машина,  патефон, обязательная "Спидола" и  целая пирамида
чемоданов. И только множество шкур на полу и  на стенах  да полутораведерная
кастрюля  с  мясом  напоминают о  том,  что  ты  находишься  все-таки  не  в
подмосковсной деревне.
     Курс  -- на Якутск, куда  мы летим  с  грузом рыбы. В полете  я  обычно
располагаюсь  между креслами  пилотов, но в  самые  интересные моменты -- во
время  взлета и посадки-- бортмеханик Валерий, высокий и симпатичный юноша с
серьезными  глазами, вежливо  просит  уступить ему место. Валерий следит  за
работой  двигателей,  убирает и  выпускает  шасси и каждые  несколько секунд
сообщает командиру корабля высоту и скорость. Особенно важны эти  данные при
посадке, когда мозг  пилота превращается в быстродействующую счетную машину:
неувязка посадочной скорости  и  высоты может  привести к  тому, что самолет
приземлится либо слишком рано, либо слишком поздно. Последствия такой ошибки
настолько   неприятны,   что  минуты   посадки   священны,   они   заполнены
торжественным  молчанием.  Необходимо не только посадить самолет невредимым,
но и не допустить "козла",  при котором  самолет скачет  по полосе,  вызывая
насмешки многочисленных свидетелей этого позора.
     Пока  самолет  набирает  высоту,  наблюдаю  за работой  штурмана.  Леня
откладывает в сторону недочитанную книгу и чертит на  карте жирную  линию --
для того, поясняет он, чтобы вместо Якутска мы не залетели в Махачкалу. Леня
сообщает мне немало других не менее полезных сведений. До сих пор я полагал,
что все воздушные трассы равноценны,  поскольку сделаны они из одного и того
же материала. Оказывается, это не так. Как и на земных дорогах, на воздушных
тоже бывают  и халтурное покрытие, и выбоины,  и  ухабы. Для авиации  прямой
путь-- -далеко не всегда самый короткий: трасса выбирается с таким расчетом,
чтобы  самолет  пролетал  над  населенными  пунктами,  в  пределах  действия
наземных радиостанций.  В полярную ночь единственно возможный ориентир-- это
радиопеленг,  невидимая  ниточка,  которая,  как  бабушкин клубок,  не  дает
самолету заблудиться во тьме.
     Затем Леня учит меня читать карту, но в этом достигает меньшего успеха.
Видимо,  мои  предыдущие вопросы отняли  у  него слишком  много  сил. Иду  к
Лабусову.  Он  начинает  знакомить  меня  с приборами.  Мне  очень  нравятся
многочисленные  стрелки,  светящиеся  силуэтики  самолетов  на  приборах;  я
любуюсь ими и внимательно слушаю.
     -- Все понятно? -- спрашивает Лабусов.
     --  Разумеется,--  подтверждаю  я.--  А  что  это  за  штучка?  Лабусов
удивляется.
     -- Но ведь я три раза говорил, что по этому прибору определяется крен!
     -- Ахда, конечно,-- спохватываюсья.-- Крен чего?
     -- Самолета,-- тихо роняет Лабусов.
     -- Хитро придумано,-- я почтительно глажу прибор  пальцем.--  А это для
чего?
     Лабусов внимательно на меня смотрит.
     -- Это компас,-- говорит он с некоторой безнадежностью.
     Я  решаю, что Лабусов заслужил свое право на отдых, и иду  к  Соколову.
Володя -- человек значительно выше средней упитанности, и энергия, с которой
он  протискивается на отведенную бортрадисту жилплощадь, вызывает  уважение.
Усевшись, он уже  до посадки не встает с места: связь с землей нужно держать
почти непрерывно. Самолет, потерявший связь полярной ночью, будет блуждать в
атмосфере, как ребенок в глухой  тайге, и примерно  с такими  же шансами  на
спасение.  Но Володя опытнейший радист,  налетавший более  одиннадцати тысяч
часов   --   полтора  года  в  воздухе.  Это   очень   много.  Пожалуй,  лет
тридцать-сорок назад он  был бы  мировым рекордсменом. Иные  времена -- иные
масштабы.  На  счету  у Соколова несколько миллионов километров,  оглашаемых
точками и тире.  Правда, обычно  он держит звуковую связь, но сегодня Володя
охрип, что очень веселит экипаж.
     -- Плохо слышу! -- доносится голос радиста с земли.-- Какие-то помехи.
     -- Да, да, помехи,-- шипит Володя, поддерживая эту выгодную ему версию.
     И  все же один  раз -- это случилось  через несколько дней  --  Соколов
вынужден был встать  со  своего кресла.  Его  подняло беспокойство за судьбу
самолета, который неожиданно  начал вести себя  как  игривый щенок. То,  что
радист  увидел,  могло вогнать  в  панику кого угодно: за штурвалом сидел я.
Командир   корабля,  фамилию   которого  я  не   назову   из  конспиративных
соображений,  уступая  настойчивым просьбам  корреспондента,  смотревшего на
него   преданными,  как  у  собаки,  глазами,   перевел  самолет  на  ручное
управление,  и я вцепился в штурвал  онемевшими от ответственности пальцами.
Стрелка  высотомера,  до  сих  пор  спокойно  дремавшая  на  отметке   3300,
заметалась, словно муха в пустом стакане. За минуту я потерял метров двести,
потом  подпрыгнул на четыреста, снова  нырнул  вниз и так рванул штурвал  на
себя, что  самолет стремительно  взмыл  в космос,  и если бы не бдительность
командира  -- кто знает,  какие фамилии носили  бы  первооткрыватели Луны. И
вдруг самолет стал мне послушен, как сын,  который принес из школы тройку да
еще хочет пойти в кино. Стрелка высотомера замерла, крена -- никакого,  курс
--  точный!  Я  с  трудом  сдерживал  ликование   и   только  бросал  вокруг
победоносные  взгляды.  Ай  да  я! Единственное,  что  несколько  смущало,--
^странное   хихиканье  за  спиной.  Причину  хихиканья  я  .обнаружил  через
несколько минут: оказывается, после первых же моих подвигов командир включил
автопилот, и отныне я влиял на полет не больше, чем на движение Земли вокруг
Солнца.  В  порядке компенсации за моральный ущерб я  потребовал, чтобы  мне
доверили  посадку  в  Якутске,  но  получил  отказ,  поскольку парашютов  на
самолете не было,  а члены  экипажа не  успели  оформить завещания. И все же
командир нашел ключик к моему  сердцу: он сфотографировал меня за  штурвалом
на высоте трех тысяч метров  и своей подписью в блокноте  удостоверил, что я
действительно  вел  самолет  под  его  контролем.  Следовательно, не  только
Экзюпери, но и я отныне  могу с полным правом  ссылаться на собственный опыт
пилотирования, и если  это вызовет острую зависть у моих коллег, то пусть  и
они, как мы с Экзюпери, посидят с наше за штурвалом самолета.
     Однако вернусь к первому  полету.  Начался  снегопад и вместе с ним  --
болтанка. Ощущение  не  из  приятных. Лабусов успокаивает:  от иной болтанки
самолет разваливается в  воздухе. Я робко выражаю надежду,  что эта болтанка
-- не иная. Так оно и оказалось. Мы благополучно вырвались из снегопада, и в
чуть расступившейся тьме я увидел горы Якутии.
     Даже  на Севере, с его суровым однообразием, трудно найти менее веселое
зрелище, чем эти  белые горы, скованная  морозом  безжизненная  земля. Сотни
километров, лишенных  признаков жизни: лишь торы, ущелья, снега. И хотя люди
усиленно  убеждают  себя,  что  они  хозяева  природы,  здесь,  перед  лицом
первозданного  белого   безмолвия,  никем  не  нарушенной  тишины  гор,  они
умолкают. Здесь человек -- пылинка  мироздания, комок  одушевленной материи,
беспомощный,  как десятки  тысяч лет назад. Здесь,  как над вратами  дантова
ада, незримо выведено: "Оставь надежду всяк сюда входящий". Сюда есть только
вход -- выхода  нет. Нет пищи, тепла, дороги к людям. И даже не верится, что
когда-то это будет: настолько мрачна и неприступна эта белая горная пустыня.
И  наш самолет,  такой  всегда  гордый и уверенный в себе, и  тот,  кажется,
посерьезнел  и сосредоточился, чтобы поскорее проскочить  вздыбленную землю,
на которую нельзя сесть и с которой нельзя взлететь. Сосредоточен экипаж.
     Все вслушиваются в гул моторов, следят за приборами: ведь летчик, как и
сапер, ошибается один раз в жизни.
     Полярные  летчики должны налетать  в месяц сто  часов. А из  этой сотни
девяносто девять часов они летают над землей, на которую нельзя сесть.

В НОЧНОМ ПОЛЕТЕ


     Люди легко впадают в  панику, когда солнце  исчезает даже  на несколько
минут. В  свое  время этим великолепно пользовались  жрецы;  этим спас  себе
жизнь  хитроумный и  симпатичный Янки  при  дворе  короля Артура. Они  умели
извлекать  выгоду из  такой  простительной  человеческой слабости-- любви  к
солнцу.
     Жители Севера  в полярную  ночь,  конечно, в панику не  впадают, но  по
солнцу сильно  скучают.  Они  научились  жить  и  работать при электрическом
свете, но разве можно  примириться с  тем,  что  цепенеет  земля  и замирает
природа, что только луна,  которой долгая  ночь набивает  цену,  высокомерно
проходит по замерзшему небосклону?
     Летчикам очень  плохо  без солнца. Наш самолет летит  в сплошной  тьме,
днем  -- в  ночном полете. Мы видим  лишь  самих себя  да силуэты крыльев --
страшно мало для людей,  под  которыми три  с  половиной километра  пустоты.
Когда  в мире  светло, можно  глянуть  вниз и убедиться в том, что компас  и
высотомер не  врут. Странно  и дико думать  о том,  что  стоит этой  стрелке
закапризничать,   и  стальная   птица,  впитавшая   в   себя   квинтэссенцию
человеческого ума,  станет  слепой  и бессильной, как подстреленный воробей.
Потому что видеть во тьме, как летучая мышь, человек не научился...
     Но  все-таки  мне повезло.  Утром,  когда  скрытое  от  глаз  солнце на
короткое  время  дарит Северу  чахлый  суррогат  дня,  Лабусов  обратил  мое
внимание на несколько спичечных  коробков, темнеющих внизу среди заснеженных
гор.  Это  был  Верхоянск,  совсем еще недавно носивший гордый  титул полюса
холода. Затем этот титул  отобрал Оймякон,  чтобы добровольно отдать его  за
тридевять земель, далекой антарктической станции, но все равно я  смотрю  на
Верхоянск  с   огромным  интересом,   как   смотрели,   наверное,   когда-то
современники  на развенчанную, но исполненную королевского достоинства Марию
Стюарт. И я расту в своих глазах от сознания того, что сижу в теплой кабине,
даже без шубы, а подо мной сейчас около пятидесяти градусов мороза.
     И еще одно грандиозное зрелище подкарауливало меня по пути в Якутск.  Я
видел,  как устремлялись один к другому два  могучих потока  льда:  здесь, в
этом месте, полноводный Алдан целиком, без остатка отдает себя  Лене,  одной
из  самых  величавых  рек  на  земле.  Даже сейчас,  скованная  льдом,  Лена
производит  настолько  внушительное   впечатление,  что   хочется  встать  и
поклониться ей в благоговейном молчании. В ее мощном русле застыли в ледяном
плену  поросшие таежным  лесом острова -- не игрушечные островки европейских
рек,  а  настоящие  острова, которым  и на  море не было  бы стыдно за  свои
размеры.
     И  снова  ночь...  Лишь изредка  пробиваются сквозь  тьму  случайные  и
грустные огоньки таежных деревень, и невольно думаешь о людях, которые здесь
живут  один  на один с жестокими  морозами  и  глухой  тайгой, в краях, куда
"только самолетом можно долететь". Какими нелепыми и надуманными кажутся им,
наверно,  наши  жаркие споры о несовершенстве телевизионных программ, жалобы
на несвоевременную доставку утренних  газет и очереди на троллейбус. Когда я
на  острове  Врангеля  рассказал  зимовщикам  об  этих  вечнозеленых   темах
"Вечерней Москвы", они откровенно, по-детски  хохотали. Да и мне,  по правде
сказать, самому  было  смешно-- до тех пор, пока я не вернулся в Москву, где
все   эти   вещи  сразу  показались   мне  вполне  заслуживающими  острой  и
принципиальной  критики на страницах печати. Такова уж человеческая природа:
бытие определяет сознание...
     Заправившись в Якутске, мы берем курс на Алдан. В Якутском аэропорту мы
находились около  часа, и вы  ошибаетесь, если думаете, что экипаж  потратил
это  время  на  осмотр   достопримечательностей   центра   восточносибирской
цивилизации.  Перед  нами стояла задача куда более  прозаическая: пообедать,
потому что столовую для летчиков закрыли на обед.
     Получив достойный отпор со стороны тружеников общественного питания, мы
летим дальше. В фюзеляже на мешки  с мороженой рыбой наброшены шубы, и мы по
очереди отдыхаем" даже спим, хотя андерсеновская принцесса на горошине, будь
ей предложено такие ложе,  устроила бы фрейлинам шумный скандал. Но бьюсь об
заклад, что если бы принцесса на несколько дней  влезла в нашу шкуру, то как
миленькая  заснула бы  на  мешке, с  головой закутавшись в шубу  на собачьем
меху.
     Голод, который  явно  не  тетка,  настраивает на минорный  лад.  И  тут
бортрадист  Соколов   взволнованно   сообщает  о   неслыханно  великодушной,
исполненной  высокого гуманизма  радиограмме из пункта назначения:  тамошнее
начальство оставляет в столовой дежурную и по три порции пельменей на брата.
Взрыв всеобщего энтузиазма и  трудового подъема! При одной  мысли о  горячих
пельменях  со сметаной  на  душе становится тепло  и уютно. Все  веселеют  и
становятся  разговорчивыми  --  золотые  минуты  для  корреспондента  с  его
трагически пустым блокнотом.
     Сначала  все  прохаживаются по  адресу  бортмеханика  Валерия Токарева,
мысли которого днем и  ночью обращены к  Перми, где его  с  нетерпением ждут
крохотный Токарев и молодая жена. Через две недели Валерий улетает в отпуск,
считает уже не дни, а часы, и в его  глазах застыло  мечтательное выражение,
по  поводу  которого  друзья  высказывают  самые веселые  предположения.  Но
Валерий отмахивается  и снисходительно посмеивается,  не обижаясь:  человек,
которого ожидает такое счастье, может позволить себе быть снисходит