риться не мог. Любовь к информации моя слабость.
А  вдруг  там,  на  юге   острова,  отличная  погода  и   за  мной  согласно
договоренности  выслали вездеход?  Я знал,  что наверху, на колхозной почте,
есть телефон,  по  которому  можно  позвонить  в  Сомнительную.  Подумав,  я
нетвердым голосом сообщил, что отправляюсь наверх. Молчание. Странно, я  был
совершенно уверен, что меня начнут отговаривать: куда, мол, в  такую погоду,
Опасно и прочее. Слегка удивленный, я повторил свое заявление громче.
     --  --  Да,  да,  ми  поняли,--  нетерпеливо сказала  Маша,  настраивая
рацию.-- Конечно, идите.
     Вот тебе и забота о человеке, очерствели полярники... Я  обиженно пожал
плечами  и  вышел из дому. К столовой,  а затем к радиорубке добираться было
относительно просто:  строения в какой-то степени гасили ветер, да и помогал
психологический фактор-- сознание того, что в крайнем случае можно заскочить
в любой дом. Теперь же впереди было метров двести сплошных снежных вихрей, и
где-то за  ними-- невидимая сейчас гора.  Шагов через пятьдесят я сообразил,
что затеял нешуточное  дело: выбираться из сугробов было куда труднее, чем в
них падать. В отдельные мгновенья порывы достигали такой силы, что не только
двигаться -- трудно было удержаться на  ногах. Но все же до горы я добрался,
отдышался и,  как  всякий уважающий  себя альпинист, тщательно продумал план
штурма этой  твердыни. Скажу в порядке уточнения, что ее высота не превышала
шестидесяти метров, да  и крутизна  вряд  ли  напугала бы  лыжников младшего
школьного возраста, но в тихую, спокойную погоду. А сейчас вершины просто не
было  видно. Однако жизненный  опыт мне  подсказывал, что она должна быть на
месте,  и  я  решил  достичь ее через  расщелину. В этом и  заключался самый
хитрый пункт  моего плана. Я нащупал расщелину лучом  фонарика, шагнул в нее
-- и  по самые уши погрузился в рыхлый снег. Великолепное  ощущение -- когда
на  разгоряченное тело через воротник  сыплется холодная  крупа. Если  у вас
есть  горчичники и малиновое  варенье-- попробуйте. Выбравшись из ловушки, я
обнаружил, что изрядно вспотел -- главным образом  от страха, так как мимо с
явно провокационной целью шмыгнул большущий пес, которого я в темноте принял
за  медведя. Было обидно,  что неграмотный полярный пес, который и слыхом не
слыхивал, что на  свете есть Шекспир, импрессионизм и песни Людмилы Лядовой,
уже наверху, а я, высший продукт  развития материи, барахтаюсь  в снегу, как
слепой щенок. Эта  мысль придала мне  спортивной злости, и, цепляясь за наст
руками, ногами и зубами, я в конце концов влез на гору.
     Не буду рассказывать,  как  удалось найти почту. Приберегу для будущего
этот   сюжет,  который  вполне  годится  для  либретто  героического  балета
"Интеллигент за Полярным кругом". А что? Танцор в унтах и в шубе на собачьем
меху -- это будет свежо и эффектно *.
     * Право первой постановки предоставляется театру, который раньше других
откликнется на это предложение (В. С.).
     Заведующая почтой Нина Васильевна  Высокова охотно согласилась  помочь.
Она позвонила на Сомнительную,  и  состоялся  разговор, который внес  полную
ясность в ситуацию.
     -- Алло, Сомнительная! Говорит Высокова. У нас пурга, все замело. Здесь
корреспондент спрашивает, как у вас погода. Что? Нет,  это Высокова говорит,
алло! Как? Да, да, здравствуйте. Так у нас здесь коррес... Высокова говорит!
Алло, Вы-со-ко-ва! Боже, да я два  раза с вами здоровалась, ну здравствуйте!
Вы   меня  слы...  Вы-со-ко-ва!  Да,  да,  добрый  день!  Так  корреспондент
спрашива... Что?! Фу-у-у!..
     Нина  Васильевна  чрезмерно  энергично  опустила  трубку  на  рычаг.  Я
поинтересовался, что это был за  последний вопрос,  который переполнил  чашу
терпения.
     --  Меня  спросили,--   НинаВасильевна  тяжело  вздохнула,--  кто   это
говорит...
     Я извинился за доставленное беспокойство и отправился в  обратный путь.
Если к почте меня провожала бухгалтер Люба Ковылева из правления колхоза, то
теперь  дорогу к  горе я решил найти самостоятельно. Через несколько минут я
изловил себя на мысли, что не знаю, в какую  сторону идти. Поскольку к почте
я  шел против  ветра,  то сейчас  казалось  логичным  двигаться  в  обратном
направлении: вывод, который делал честь  моей сообразительности. Но в том-то
и  дело, что проклятый ветер стал дуть со всех четырех сторон! Меня кружило,
толкало, швыряло и  вертело,  как  бессловесную  юлу. Ориентир--  магазин  у
спуска  с  горы--  куда-то  исчез.  Я  тыкался  носом в  самые  разные дома,
выбирался на новую дорогу и в результате потерял  и дома, и дорогу, и всякое
представление о  том,  где нахожусь.  В  двух  шагах ничего  не было  видно,
дышащий на ладан фонарик  вырывал из тьмы лишь  удручающе одинаковые снежные
вихри да еще создавал тени, которые навевали всякие кошмары.
     Все-таки как следует струхнуть мне не пришлось. Несколько шагов вслепую
--  и, вскрикнув от неожиданности, я  покатился с  горы. Но это благородное,
спасительное  падение  и  положило  конец  моим  злоключениям.   Ибо  теперь
добраться до  станции  было  парой  пустяков,  и  несколько минут  спустя  я
ввалился в радиорубку.
     -- Ну, как дела? -- спросил Мокеев.
     -- Был наверху! -- с гордой простотой ответил я.
     -- Дозвонились?
     -- Нет! Но я был наверху.
     -- Ну и что? -- удивилась Маша.
     Я снисходительно посмотрел  на этого  ребенка, пет,  ей  не понять  все
величие  того  факта,  что я был наверху. То, что я испытал, под силу только
волевым и могучим  мужчинам!  И  я сказал... пожалуй, самую  непростительную
глупость, когда-либо исходившую из моих уст:
     -- Попробовали бы вы сами туда подняться! Мария посмотрела на мужа, муж
посмотрел на Марию, потом они оба посмотрели на меня -- и прыснули.  Сказать
почему?
     Потому  что  Мария всего  час  назад была  наверху.  Там,  в  колхозном
пансионате, наливается соками трехлетнее и любимое чадо супругов Мокеевых, и
это чадо нужно тискать и ласкать не меньше двух раз в сутки. Сначала над ним
нежно  мурлычет мама, а  во второй половине дня  приходит суровый и  строгий
папа.
     -- -  Но  как вы  туда забрались? -- искренне поразился  я.-- Ведь вас,
такую... простите... малышку, ветром сдует!
     -- Исдувало,-- Машазасмеялась,-- трираза. Ну и что?
     -- А пурга? -- не сдавался я.-- Ведь можно замерзнуть?
     -- Разве это пурга?-- Маша  пренебрежительно фыркнула. -- Вот в прошлом
году была пурга так пурга. Ветряк сломало.  Доходило до  пятидесяти метров в
секунду, да еще при сорокаградусном морозе. А сегодня  и тридцати метров нет
и градусов не больше.
     Вот тебе и малышка!

ВЕЧЕР У КАМИНА


     Я всегда с некоторым недоверием отношусь к людям, которым скучно. Можно
еще  понять Онегина,  которому Гарольдов  плащ мешал  рубить капусту и доить
корову в своем имении, но когда на скуку жалуется современный человек, то он
либо  позирует,  либо попросту ленив; и в том и в  другом случае  его  нужно
отдать на  растерзание "Крокодилу". Ничто так  не излечивает от  скуки,  как
заботы.  Особенно  во время пурги,  способной  ввергнуть в черную меланхолию
даже самого проверенного сангвиника. Нет в пургу ничего опаснее, чем лежать,
задрав ноги, на постели и тупо смотреть в окно.
     Но  "забот  на  станции было  хоть  отбавляй.  Каждые  три часа  Москва
требовала очередную сводку. Именно сводку,' а не красноречивые жалобы на то,
что ее невозможно дать из-за  пурги. Три раза в  сутки-- душа ив тебя вон, а
зонд обязан взлететь. Раз в десять  дней-- пусть мороз  рвет термометры,  но
баню откладывать  нельзя. И не откладывали.  Двое суток  раскаляли  каменку,
лязгали  зубами  в  предбаннике,  где  было  около  нуля,  пулей  влетали  в
натопленную парную и весело терли друг другу спины.
     А  по   вечерам   собирались   в  кают-компании.  Вот   что  она  собой
представляет. Открыв  дверь, вы попадаете в холодные сени, где вас встречают
две собаки. Это привилегированные псы, они состоят при кухне и дорожат своим
положением. Они никогда вас не облают, но, кроме снисходительного презрения,
ничего  от  них не ждите,  потому что подлинного,  не из-под палки, уважения
заслуживают,  конечно,  только  поварихи.  Помимо  двух придворных собак, на
станции прозябает  десяток  их менее счастливых собратьев, таких же рослых и
пушистых, но куда менее упитанных. Положение бедных  родственников делает их
приветливее и сердечнее-- такова собачья жизнь.
     Из  сеней  вы  входите  в  коридор.  Направо  кухня,  где  безраздельно
царствуют поварихи, женщины с большим и  щедрым сердцем. Три раза в день они
досыта  кормят  полярников,  ни один из  которых не  жалуется  на отсутствие
аппетита.  Питание здесь  бесплатное,  и  поэтому  день получки  приобретает
символическое значение. Но на  количестве и качестве еды  это обстоятельство
не отражается.  Колхоз, в  изобилии снабжает  станцию олениной; ее  вкусовые
качества в отличие от строганины я оцениваю весьма высоко. Картофеля, разных
круп,  вермишелей  и муки  запасено достаточно.  Ежедневно  в  кают-компании
подается свежий  хлеб, а по воскресеньям -- совсем домашние булочки и пышки.
Но если вы не хотите, чтобы лица  обедающих подернулись большой человеческой
печалью, а поварихи ударились в слезы-- не вспоминайте про огурцы и капусту.
Русский  человек  скорее откажется от апельсинов и  яблок, чем от этих нежно
любимых овощей; впрочем,  фрукты на станции  тоже  отсутствуют,  что  лишает
полярников возможности отказаться от них в пользу огурцов и капусты.
     Дальшеначинается  собственнокают-компания.   Здесь   две  комнаты.  Та,
которая побольше,  в разное время суток служит столовой,  клубом, зрительным
залом и танцплощадкой.  В этой комнате едят, обсуждают текущие дела,  гоняют
стальные  шарики по обветшалому бильярду, забивают "козла", читают и греются
у камина -- что кому хочется.
     Вторая   комната  выполняет   обязанности  библиотеки  и  кинобудки.  В
маленькое   окошечко   печально   смотрит   глазок   онемевшего   от   тоски
кинопроектора:  последний раз свежим фильмом станцию баловали полгода назад,
что вызывает справедливую  ярость  проголодавшихся по  зрелищам  масс.  Зато
библиотека хороша: на три года  -- договорный срок большинства полярников --
ее вполне  достаточно. И книги  на все вкусы: от  монументальной классики до
легкомысленного чтива, способного возбудить нервную систему, но не мысли. На
стеллажах уйма всевозможных  собраний  сочинений: Бальзак, Диккенс, Шекспир,
Достоевский, Гончаров, Генрих Манн, Томас Манн, Лондон -- отличные и любимые
книги. А  иные  покрыты  многовековым  слоем  пыли;  видимо, отслужили  свое
широкому читателю и Писемский и... Нет, пожалуй, остерегусь  продолжать этот
перечень, небезопасное  дело:  еще подловят  темной ночью  литературоведы  и
огреют диссертацией по затылку.
     Читают здесь много; некоторые ребята  мне говорили,  что больше, чем за
всю дополярную жизнь. Но современных, по-настоящему  злободневных книг, увы,
слишком мало,  а  судить  о литературных  новинках по  критическим статьям в
газетах  то же самое,  что о  девичьей красоте--  по  анкетным  данным. И на
станцию доходят искаженные до неузнаваемости отголоски литературных баталий,
разобраться  в  которых  самостоятельно  невозможно,  раз  нет  самих  книг,
вызвавших в последние годы острые дискуссии.
     В кают-компании шумно, под ударами "козлистов" трещит массивный стол, а
бильярдные шарики звонкими кузнечиками скачут по полу. Мы с Чернышевым сидим
у камина и смотрим на огонь -- занятие, которое никогда не надоедает, как не
может надоесть все  таинственное и непостижимое; я был ужасно доволен, когда
недавно прочитал  мнение одного  ученого, что природа огня  так же непонятна
современному человеку,  как и неандертальцу. Я греюсь и  слушаю  Сергея.  Он
рассказывает:
     -- А когда я зимовал на
     Новой Земле, произошел такой случай. Лена Юцевич, метеоролог, ' пошла в
метеобудку одна. Списала показания приборов, выходит обратно -- и нос к носу
сталкивается с медведем. Лена сказала: "Ох", -- и томно повалилась в обморок
-- единственное воспоминание, которое удалось выжать из нее об этой встрече.
Но медведь попался галантный, воспитанный в духе уважения к женщине: хотя за
валерьянкой он не побежал,  но зато Лену даже  пальцем не тронул. Потоптался
немного  --  это мы по  следам прочитали --  и ушел  не  солоно  хлебавши...
Впрочем, не всегда медведи попадаются такие деликатные...
     Истории о белых медведях я слушаю с обостренным интересом и  в качестве
поощрения протягиваю Сергею сигарету из последней, увы, пачки "ВТ".
     --  Место  действия --  та же  Новая  Земля.  Я  вышел  на  площадку  к
термометрам и  самописцам-- снимать  показания. Метет, сквозь снежную пелену
ничего не видно.  Все  же различаю  у мачты какую-то фигуру.  Решаю, что это
Валька  Юцевич,  муж Лены, подхожу, окликаю его и в ответ  слышу... рычание.
Медведь! Я, конечно, кошкой взлетаю на верхушку мачты, устраиваюсь поудобнее
-- вы  не пробовали  удобно  устроиться  на  верхушке мачты,  с которой  вас
мечтает снести ледяной ветер? -- и жду развития событий. Медведь подходит  к
мачте и трясет ее -- наверное, думает, что я  слечу  вниз, как спелая груша.
Но меня от мачты и лебедкой не оторвешь! Тогда медведь задумал вырвать мачту
с  корнем. Поднатужился,  как штангист во время жима, даже язык высунул-- не
получается, мало каши ел. Здесь  он,  видимо, понял, что удовлетворить  свой
аппетит за  мой счет  ему не удастся, и от злости начал  хулиганить: повалил
одну за другой  две метеобудки и превратил их в груду древесного мусора. А я
уже замерзаю и с высоты  своего положения ругаю  медведя последними словами.
Вся  надежда на бдительность друзей: я уже давно должен был  позвонить им из
домика,  что метрах в пятидесяти  от мачты,  и  отсутствие  звонка должно их
обеспокоить.  Ага,  наконец-то  из помещения  станции,  лениво  потягиваясь,
выходит кто-то. Изо  всех сил  кричу: "Хватай карабин!" Той же  разболтанной
походкой  Петя  Красавцев -- а  это  был он  --  приближается  к  медведю  и
недовольно спрашивает: "Чего ты застрял?" Вне себя, я снова кричу:
     "Хватай карабин, осел несчастный!" -- "Не слышу!" -- орет Петя,
     Тут медведь  ему чуть было  не разъяснил,  какую  роль в жизни человека
играют  уши. Вы  сами знаете, в  унтах особенно не  побегаешь, но  у Пети за
плечами словно выросли крылья. Во  всяком случае, я  еще никогда  не  видел,
чтобы  человек так быстро  передвигался  собственными  силами,  без  мотора.
Медведь преследовал Петю,  едва не  наступая ему на пятки, но,  когда ребята
выскочили с карабинами, его и след простыл: медведь, видимо, тоже был не без
образования...
     У каждого полярника есть свой  неприкосновенный  запас историй, и вечер
воспоминаний у камина продолжается.  Я слушаю и смотрю  на Сергея. За неделю
пурги  я сблизился с  ним,  и мне  приятно  его общество. Художник наверняка
заинтересовался  бы его  выразительным лицом. Высокий, худой,  широкоплечий,
слегка сгорбленный парень -- это еще ни о чем не говорит.
     Но лицо  Сергея незаурядно. На первый  взгляд  оно  кажется некрасивым:
впалые  щеки, большой горбатый нос, серо-голубые, выпуклые и усталые  глаза,
всклокоченные  короткие  волосы -- асимметричное лицо безразличного к  своей
внешности  человека. Но вот Сергей начинает говорить, глаза  его  теплеют от
иронии   и   вместе  с   хорошей,  открытой   улыбкой  сразу   делают   лицо
привлекательным, даже красивым. И ты вдруг  обнаруживаешь, что Сергей  умен,
что  за   его  внешней  простотой  и  покладистостью  скрывается  трудный  и
бескомпромиссный характер ершистого и сильного человека.
     Его  биография --  великолепное опровержение  рожденной  в тихой заводи
поговорки: "От добра добра не ищут". Десять последних лет -- а  всего ему 29
--  Сергей,  кажется, только и  делал,  что бегал  от  добра. Сын известного
хирурга,  он  мог  жить  так,  как  живут  многие   не  знавшие  нужды  дети
обеспеченных  родителей: закончить  школу, институт и пробивать себе дорогу,
пустив  вперед  отца  --  вместо  бульдозера.  Поначалу  все  шло  по  этому
проверенному  шаблону.  Но есть характеры, которые  не  выносят  однообразия
слишком прямых дорог и ясных перспектив. Есть люди, которым достаточно одной
вспышки, чтобы  они перевернули вверх дном  свой быт,  разорвали сложившиеся
связи  и очертя  голову  бросились в жизненный  омут. Из  таких людей  часто
выходят путешественники, изобретатели  вечных двигателей, писатели, капитаны
дальнего плавания, бродяги и блестящие рассказчики -- что из кого получится.
Наверное,  дорога  эта  самая трудная  и самая интересная, она вся  вымощена
сомнениями,  шатаниями  и  зигзагами.  В  такой  период  люди  не  умеют  ни
приспосабливаться к  жизни, ни приспосабливать  жизнь  к себе. Они  выбирают
третий путь: бурно живут, меняя годы на опыт.
     По  такой  дороге  и пошел  Сергей.  Неожиданно  для  всех  он  оставил
институт,  чтобы  стать  кузнецом-штамповщиком  на  заводе,  оператором   на
локаторе, декоратором в Большом театре и механиком на ускорителе -- и потому
что хотелось потереться  до крови  об острые грани жизни, увидеть,  пощупать
своими руками, испытать неизведанные ранее ощущения. И  эта  разбросанность,
ставшее системой взглядов отсутствие всякой системы привели его на Север, на
котором  Сергей  с  перерывами уже пять  лет.  Он  работал  на  Новой  Земле
метеорологом, механиком, аэрологом, попал с упряжкой в пургу, зарылся в снег
на трое  суток и пристрелил  двух собак,  чтобы  спасти  жизнь остальным. Он
блуждал по тундре,  убил нескольких  медведей  (в  порядке  самозащиты  -- к
сведению Ивана Акимовича Шакина), голодал, отъедался  и  не  раз был на  той
шаткой грани, которая  отделяет жизнь  от смерти.  Тяжело  больной, он почти
полгода лечился в Москве, перенес  несколько операций,  затем вновь  ушел  в
Арктику, снова вернулся и еще раз ушел -- на остров Врангеля.
     Здесь  к  Сергею  относятся по-разному.  Когда  он уедет, его  будет не
хватать многим:  и  больничному  доктору,  по  звонку  которой  добровольный
истопник Чернышев ночью, в пургу побежит топить  печки; и поварихам, которым
Сергей  всегда притащит со склада мешок муки и напилит сколько надо брусков,
снега для воды; и друзьям, которым по душе острый ум, начитанность и сарказм
старосты холостяцкой комнаты.
     А  кое-кто свободнее  вздохнет, когда  Сергей  покинет бухту  Роджерса.
Потому что этот с виду холодный, спокойно ироничный парень может обжечь, как
крутой  кипяток,  ибо  годы  скитаний  научили  Сергея  чему  угодно,  кроме
примиренческого отношения к интригам и несправедливости.
     И еще о Сергее Чернышеве.
     Мы вообще привыкли  со снисходительной улыбкой  смотреть,  как из пушки
стреляют по воробьям. На наших  глазах  бороздят небо  сотни  самолетов,  до
отказа  нагруженных воздухом; исполинские  краны сооружаются там, где нечего
делать  автопогрузчикам,  а  доктора  физико-математических  наук вместе  со
своими  студентами  отправляются  в  подшефный колхоз спасать картошку (один
профессор   подсчитал,  что  каждый  вырытый  им  мешок  картошки  обходится
государству  в  пятьдесят  рублей).  А  мы   лишь  отдельными  и  достаточно
беспомощными  репликами  фельетонистов реагируем  на  вред, который приносит
стране эта бессмысленная растрата общественного  труда, отсутствие умения --
а часто и  желания --  взять от каждого по его способностям. Мне легче всего
было бы  разразиться  громом  рукоплесканий  по  поводу  того, что  Чернышев
променял электронику  и  бионику,  которыми  он бредит  в полярную ночь,  на
рядовую техническую работу специалиста со средним  образованием. Но ведь эта
работа требует от Сергея  ничтожной отдачи -- коэффициент полезного действия
не превышает 10-- 15 процентов. И поэтому, отдавая дань уважения его трудной
судьбе, я искренне  желаю Сергею  вновь занятьс