.
Тактичный  Валера  сделал  вид,  что его бьет кашель,  вытер слезы и дал
понять,  что  Тошка пошутил.  Возмущенный Петя целый день подчеркнуто не
обращал на  Тошку  внимания и  простил только  тогда,  когда  лжеробот в
порядке извинения вымыл пол на камбузе.
   Подобные шуточки скрашивали Тошкину жизнь,  но  было бы  опрометчивым
утверждать,  что они составляли ее смысл. Тошка страстно любил посмешить
и  себя и  людей,  но острым от природы умом понимал,  что если веселого
нрава  достаточно,  чтобы обрести симпатию походников,  то  завоевать их
уважение можно только делом. Иной раз, когда обсуждались важные вопросы,
его так и  подмывало включиться на равных,  внести толковое предложение,
но великая  сила инерции! - каждое Тошкино слово вызывало улыбку, потому
что всем было ясно,  что ничего серьезного он  не  скажет.  Не  находили
юмора в его словах -  искали в жестах,  не находили в жестах -  видели в
мимике, в общей, что ли, Тошкиной конфигурации.

   Сегодня Тошка не выспался и  чувствовал себя непривычно плохо.  После
ужина,  пока из балка не выдуло тепло,  трепался с Ленькой,  рассказывал
всякие небылицы про Нюрку и  других девчат,  а  когда закрылся в  мешке,
устыдился своей болтовни:  Нюрку он  любил,  по возвращении собирался на
ней жениться и  ее измену воспринял болезненно.  Лучше бы не читал Борис
ту радиограмму.  Хорошо еще, что взял себя в руки, отшутился... Вспомнил
популярную песенку:  "Если к другому уходит невеста, то неизвестно, кому
повезло", попробовал убедить себя, что повезло именно ему, но не очень в
этом  преуспел.  Поспал всего часа  два,  со  звоном будильника поднялся
трудно,  еле  разжег  капельницу.  В  тамбур по  нужде  вышел  -  голова
кружилась,  руки-ноги не слушались, даже испугался, не заболел ли. После
завтрака несколько часов грел соляр и  масло,  заправил тягач,  а  когда
забрался в кабину -  двигатель завести сил не осталось. Заводил - зубами
скрипел,  только  в  дороге  понемножку  и  отошел.  Незаметно,  значит,
накапливалась усталость, вытекали силы, как песочек из больничных часов.
Вот тебе и робот, вечный двигатель!
   Впервые Тошка  порадовался,  что  не  надо  никого развлекать веселой
болтовней,  а можно просто вести тягач по колее и о жизни подумать,  что
ли, помечтать о самом тайном своем и заветном.
   А думал Тошка о том,  что, хотя удачно складывается его судьба, нет у
него полного счастья.  И причина этому одна:  всю жизнь, сколько он себя
помнил, никто и никогда не относился к нему серьезно! Никто не догадался
заглянуть ему в  душу,  понять,  что бравада его напускная.  Даже Валера
Никитин,  самый  чуткий  и  человечный,  "сейф"  для  чужих  секретов  и
переживаний,  Валера, с которым уже две тысячи километров сижено в одной
кабине,  и тот не давал себе труда спросить: "О чем ты, парень, думаешь,
что у  тебя на душе?" Посмотрит ласково,  погладит взглядом по шерстке и
навострит правое ухо:  давай,  братишка,  вытаскивай из  закромов свежую
байку, развлекай.
   Сам виноват - всю жизнь хохмил и скоморошничал, приучал людей к тому,
что  Тошка -  паяц,  теперь попробуй  переубеди.  За  двадцать лет никто
совета не спросил,  раскрывал рот -  отмахивались:  погоди,  мол,  не до
шуток. А ведь было что сказать, и не раз!
   До  армии  работал трактористом,  колхоз большой,  земля  хорошая,  а
председатель никчемный,  с воробьиным умишком;  только и делал, что орал
на всех без толку и перед начальством каблуками щелкал.
   Висело над селом давнее проклятие -  бездорожье.  До  шоссе всего три
километра,  а  сколько машин  здесь свое  здоровье оставило!  В  осеннюю
распутицу ребят  в  школу  на  тракторе возили,  в  болотных сапогах  не
пролезть -  черт ноги переломает на  этих трех километрах.  А  в  округе
камня моренного полно - ледники на память людям оставили, так и просится
в дело.  "Дорстрой" и слышать ни о чем не хотел: нет у него в плане этой
дороги и не предвидится.  Тошка и придумал: недельки на две арендовать у
"Дорстроя" камнедробилку и грейдер,  кликнуть добровольцев из молодежи и
своими  силами  протянуть до  шоссе  дорогу.  Подготовился,  попросил на
собрании слово -  председатель уперся и не дал:  нечего,  говорит,  цирк
устраивать.  Разозлился Тошка, написал в районную газету письмо. Приехал
корреспондент,   но   председатель  ему   такого  про  Жмуркина-младшего
наговорил,  что гость повозмущался,  взял интервью о  трудовых успехах и
укатил обратно.
   Что бы Тошка ни  предложил, председатель  на дыбы: не то что серьезно
поговорить, видеть бузотера не мог.
   Были  к  тому  свой  причины.   Началось  все  с  того,   что  как-то
председатель,  у которого заболел шофер,  приказал имевшему водительские
права  Тошке  сдать  трактор и  принять машину -  не  попросил вежливо и
по-человечески, а именно приказал! Тошка стал отказываться, председатель
нажимал.  Тогда  на  глазах у  всего  колхоза Тошка  подвел к  правлению
снаряженную седлом  корову.  Председатель Жмуркину -  строгий выговор на
доске объявлений,  а  Жмуркин на том выговоре изобразил рядом с подписью
всадника,  гарцующего на козле.  "За подрыв авторитета" бузотера сняли с
трактористов и  опрометчиво бросили на  свинарник -  опрометчиво потому,
что  здесь Тошка узнал покрытую мраком тайну:  среди безликого поголовья
втихаря воспитывался и  наливался соками  личный поросенок председателя.
Скоро  в  свинарник  началось паломничество: все хотели увидеть загон, в
котором одиноко  похрюкивал  увенчанный  венком  из ромашек кабанчик. На
загоне  висел  фанерный  щит с  надписью: "Я  не  какая-нибудь свинья, а
персональная!"
   Праздник был у председателя, когда Тошку призвали в армию. А молодежь
на  селе сразу поскучнела:  но нашлось подходящей замены неистощимому на
веселые выходки заводиле.
   Так что,  если подбить бабки, грустно размышлял Тошка, ничего путного
в колхозе он не сделал. Сотрясал воздух веселым звоном, и только.
   И  в  армии продирался сквозь несерьезное к  себе  отношение,  словно
сквозь джунгли. Сначала  все  шло  хорошо: как и хотел, попал в танковые
войска, даже  уговаривать  не  пришлось, тракторист  все-таки. А  служба
пошла кувырком. Один раз увидели, что после отбоя вокруг Тошки балаган -
наряд  вне  очереди, второй  раз  -  трое  суток  гауптвахты. Начальство
недоумевало, солдат вроде примерный, по службе  кругом  благодарности, а
на занятиях, чуть отвернешься, - острит в центре хохочущей толпы.
   Решили  перевести  Жмуркина  в  ансамбль  песни  и  пляски  при  Доме
офицеров, пусть развлекает народ в отведенное для этого время. "Мимика у
тебя, талант, - соловьем  разливался  худрук ансамбля. - Юмор будешь чи-
тать!" Тошка  взвыл: не умею, мол, по заказу  шутить, - а поздно: бумага
подписана. Пришлось зубрить  монологи и  разучивать сценки, корчить рожи
перед залом и разъезжать по смотрам самодеятельности. К удивлению Тошки,
принимали его  с  каждым  разом все лучше, смеялись и аплодировали, даже
премию  на  конкурсе  получил - именные часы. Под влиянием такого успеха
смутная  мысль  зародилась:  а  не  махнуть  ли  после  демобилизации  в
театральную студию, на артиста учиться?
   И  кто знает,  как сложилась бы  Тошкина судьба,  если бы  не  приезд
почетных гостей,  бывших танкистов части -  Никитина и  братьев Мазуров.
Как  когда-то  Гаврилов,  они  тоже  выступили в  клубе  и  рассказали о
трансантарктических санно-гусеничных походах,  а на главный, вскруживший
многие головы вопрос:  как туда попасть,  прямо ответили, что обещать не
обещаем,  но у  лучшего из лучших,  которого командир части рекомендует,
есть шанс.
   А  потом началась художественная самодеятельность,  и Тошка с треском
провалился.
   Ничего у  него  не  получалось, не  мог  он  паясничать в этот вечер!
Бубнил заученные шутки, играл мускулами лица, подражая  своему  любимому
Юрию  Никулину, но зал, всегда  доброжелательно  к Тошке настроенный, не
смеялся: впервые Тошка не нашел с ним  контакта. Произошло  это  потому,
что  выступление  полярников  как  обухом по голове Тошку ударило: время
золотое теряю! Вот оно, дело, ради которого стоит жить!
   И -  рапорт на стол:  прошу обратно в часть.  Худрук винтом крутился,
молочные реки и кисельные берега сулил,  льстил, слова Нерона вспоминал:
"Какой великий артист погибает!" -  а Тошка ни в какую:  прошу обратно в
часть!
   Худрук,  когда узнал причину,  обидно посмеялся: куда тебе, от горшка
два вершка,  в  Антарктиду,  первым же ветром унесет с  Южного полюса на
Северный.  К такому разговору Тошка был готов.  Не говоря ни слова, взял
двухпудовую гирю и семь раз выжал правой рукой, потом левой - пять раз.
   - Черт с тобой, иди! - зло, но с уважением сказал худрук.
   И Тошка вернулся в часть -  наверстывать упущенное. За год два раза в
кино  побывал,  от  увольнительных в  город  отказывался,  а  двигатель,
ходовую часть  танка  и  тяжелого артиллерийского тягача изучил не  хуже
любого  сверхсрочника.  И  добился своего:  о  лучшем  механике-водителе
командир написал письмо Гаврилову.  Не поленился батя,  приехал; сначала
заулыбался при виде юркого малыша, которого ему сватают, а присмотрелся,
понял, что перед ним одержимый, и благословил.
   И тот день стал самым счастливым в жизни Тошки.
   Никогда,  ни одному человеку на свете не признался бы он в том, что с
детства мечтал о  подвиге!  Сначала это были такие наивные мечты,  что и
вспоминать неловко, потом книжные - вроде полета к Туманности Андромеды.
И  лишь в  самые последние годы стал мечтать о  том,  что  достижимо для
человека его характера, сил и способностей. Войны, слава богу, нет, и не
достанется ему Звезда Героя,  и космонавтом ему не быть, а вот в огонь и
воду пошел бы и бандиту поперек дороги встал бы.
   Очень Тошке нужен был хотя бы такой,  рядовой подвиг,  чтобы земляки,
однополчане, друзья удивились и сказали: "Думали, ветерок у него в башке
гуляет, а ведь стоящий он человек оказался, Антон Жмуркин!"
   Но пожары,  наводнения,  бандиты проходили стороной,  не давали Тошке
отличиться.  А что и где он мог еще сделать? Колхозу хотел помочь - дали
от   ворот   поворот;   восстанавливать  Ташкент   после   землетрясения
попросился - председатель  в райком  комсомола  лично  позвонил,   помог
товарищам  избежать  такой  "ошибки".  Актерскую  известность  получить?
Хватило ума сообразить,  что самодеятельные его потуги бесконечно далеки
от  искусства таких  мастеров,  как  Эраст Гарин,  Аркадий Райкин,  Юрий
Никулин.
   Потому так и  ухватился за возможность попасть в  Антарктиду,  пройти
санно-гусеничным путем по  ее  ледяному куполу.  И  попал,  хотя  только
солдат поймет,  каких усилий и жертв ему это стоило,  какой аскетической
жизнью жил Тошка второй год службы.
   Ну и  что же?  На Доску почета в  колхозе повесили -  знатный земляк,
походник Антарктиды!  А он, этот знатный земляк, и здесь клоун. Как был,
так и остался "своим в доску,  рубахой-парнем" -  у всех на подхвате.  В
Мирный  прибыли,  транспортный отряд  дневал  и  ночевал  на  припае,  с
опасностью для жизни суда разгружал,  а Тошка что в это время делал? Три
раза в день посуду на камбузе мыл на сто двадцать персон.  Некому больше
было мыть посуду,  только Жмуркин сгодился на  такое ответственное дело!
Спасибо еще, взял батя на Восток, не было счастья, да несчастье помогло:
аппендикс у Мишки Седова вырезали,  освободилась штатная должность. А то
красиво  бы  отзимовал,  ярко  и  доходчиво  рассказал бы  на  колхозном
собрании,  как "знатный земляк" героически мыл тарелки и  драил кастрюли
на камбузе обсерватории Мирный.
   Ну, взял батя с собой, а что толку? Тоже на подхвате. "Потерпи, Тоша,
повзрослей на один поход, сынок". Повзрослеешь тут!.. Через зону трещин,
заструги шли  -  близко  к  рычагам  Валера  не  подпустил:  рано,  мол,
присматривайся,  дело серьезное. Как на обсуждении вставишь слово - цыц,
мальчишка,  взрослые люди говорят. "Маленькая собачка до старости щенок"
- это о нем Сомов сказал. Не выдержал тогда, ответил: "Щенок - он всегда
собакой станет, а мерину конем не бывать!" Не простил обиды Сомов... Вот
тебе и попал в поход -  чуть ли не пассажиром...  Ленька и вполовину так
тягач не знает,  а почет и уважение -  батю от смерти спас!  У Сомова не
поймешь, в чем  душа  держится, а  герой - чуть  сам не отдал  концы, но
вытащил Леньку из поземки. Петя, уж совсем вроде ангелочек без крыльев,
- воем исходил, а встал на помороженные ноги, чтоб накормить людей...
   Тошка вспомнил вдруг рассказ старшего брата,  как тот попал на  фронт
весной сорок пятого и,  сопливый мальчишка,  переживал, что война вскоре
закончилась,  а  он  подвига не  успел совершить,  вспомнил потому,  что
поймал себя  на  такой  же  детской мысли:  обидно,  поход на  последнюю
четверть переваливает, а он, Тошка, так ничем себя и не проявил.
   Тяжело вздохнул:  все  думают,  что  нет на  свете человека веселее и
счастливее Жмуркина, а он просто неудачник. Ростом маленький, характером
несолидный,  любовью  обойденный.  Никто  не  посмотрит на  него  такими
глазами,  как смотрят на батю,  никто не скажет -  выручи, Антон Иваныч,
сходи еще в один поход, на тебя вся надежда. Будет Тошка, не будет Тошки
- один черт. Никому он не нужен...
   С  этими горькими мыслями и  тянулся за идущим впереди тягачом Валеры
неудачник Тошка,  глупый пацан,  которого походники, как подарок судьбы,
приняли,  младший братишка,  от  одной улыбки которого оттаивали озябшие
души,  беззаветный трудяга,  готовый полезть хоть  в  двигатель,  хоть к
черту на рога - свой в доску, рубаха-парень, надежнейший из надежных.
   Кое в чем, конечно, ты сам виноват, но виноваты перед тобой и батя, и
Валера,  и другие старшие товарищи.  Кто-то из них мог бы, должен был бы
не только байкам твоим посмеяться, но и на разговор вызвать, понять, чем
ты дышишь,  и,  разобравшись,  сказать: "Ну какой тебе еще нужен подвиг,
если  ты  целый  месяц  идешь  в  семьдесят градусов мороза  по  куполу,
мерзнешь,  как не мерзла ни одна собака,  вкалываешь не за страх,  а  за
совесть и  все-таки жив и  пока здоров?  Если об ордене размечтался,  то
зря:  батя и  тот ни одного в Антарктиде не получил.  Зато все полярники
будут знать, что за человек Антон Жмуркин. Мало тебе, что ли? Если мало,
значит,  верно, что ветерок в твоей башке гуляет и надо тебе повзрослеть
еще на один поход.  Хотя и в этом ты еще хлебнешь - до Мирного восемьсот
километров, лихие будут эти километры, поверь битому волчаре, Тошка..."
   "Харьковчанка"  остановилась,   притормозили  и  следовавшие  за  ней
машины. Тошка  взглянул  на  часы  -  батюшки,  обед!  За  раздумьями  и
как-никак самостоятельной работой забыл, что позавтракал плохо, и сейчас
вдруг  почувствовал  такой   голод, что  съел  бы,  кажется,  зажаренный
коленчатый вал. Даже подшлемник не натянул - бегом по морозу на камбуз.
   - Рано, - буркнул суетившийся у плиты Петя, - поди поработай, нагуляй
аппетит... робот!
   - Бойся собаку сытую,  а человека голодного!  - прорычал Тошка. - Дай
хоть бутербродик умирающему!
   Сердобольный Петя  уступил,  и  Тошка,  жадно прожевав кусок копченой
колбасы,  сразу повеселел. Будто и не чувствовал себя разбитым, будто не
думал о горькой своей судьбе.
   Девичьи слезы, юношеские печали...

        ЦИСТЕРНА

   Не верили, не ждали от этой цистерны ничего хорошего, а все-таки тлел
уголек надежды:  чем  черт не  шутит,  когда бог спит?  Дыхание затаили,
смотрели,  как  Ленька  отвинчивает крышку  горловины,  и  увидели снова
облепленный густой массой черпак...
   Ладно,  хоть и  на киселе,  а дошли ведь сюда -  до станции Восток-1,
половина пути позади. То есть станции никакой здесь нет, символ один, но
греет сам факт:  не безликая точка в  снежной пустыне,  а географическое
название,  отмеченное на  любой антарктической карте.  Радиограммы домой
отправили,  и  родные точно будут знать,  где  сутки назад находились их
полярные  бродяги.   Удалось  и   кое-чем  разжиться:   на  брошенных  в
незапамятные  времена  полузасыпанных снегом  санях  валялось  несколько
разбитых ящиков и  с  десяток досок.  Пригодятся в  хозяйстве,  пойдут в
огонь - соляр и масло разогревать.
   Больше  на  станции  делать  было  нечего,   осталось  лишь  цистерну
подцепить к  Ленькиному тягачу,  следом  за  хозсанями.  Дело  минутное:
примотали стальное водило  к  саням,  разошлись по  машинам и  двинулись
вперед -  уже не по колее,  а  развернутым строем -  снег в  этом районе
Центральной  Антарктиды  спрессован  крепко,  и  необходимость  в  колее
отпала.
   Проехали метров сто  -  нет в  строю Савостикова!  Высунулся Игнат из
"Харьковчанки",  присмотрелся -  не  двигается  Ленька. Может,  цистерна
отцепилась? Выругался Игнат и разворотом на сто восемьдесят градусов дал
поезду команду возвращаться.
   Вернулись и  увидели  такую  странную картину:  ревет  Ленькин тягач,
содрогается  весь  от  напряжения  -   и  ни  с  места,   лишь  гусеницы
прокручиваются.  Что за чертовщина,  тягач-то в порядке, пустяк для него
двадцать пять  тонн  груза.  Взял Игнат Леньку на  буксир,  одновременно
рванули - та же история!
   Стоп,  разобраться  надо,  опасное  это  дело  -  вхолостую  гусеницы
крутить.  Осмотрели сани, на которых лежала цистерна, потом взяли топоры
и  лопаты,  начали вскрывать спрессованный чуть  ли  не  до  льда  снег,
докопались до полоза и обнаружили,  что его стальная поверхность покрыта
снизу каменно-твердыми буграми.  Не  сразу сообразили,  что  к  чему,  а
поняли - руки у людей опустились.
   Когда  около  двух  месяцев назад пришли из  Мирного на  Восток-1,  у
Сомова,  который тащил тогда эту проклятую цистерну, лопнул маслопровод.
По инерции тягач прошел еще несколько метров и остановился,  но те самые
метры и оказались роковыми. Сани наехали на горячее масло, оно прикипело
к  полозьям и  поставило цистерну на мертвый якорь.  Впрягись в нее пять
тягачей,  и то не сорвали бы с места,  а если бы даже и сорвали,  то без
скольжения тащить за собой такой груз все равно невозможно.
   Не  хотел  Алексей выпускать Гаврилова из  тепла,  а  пришлось -  под
честное слово,  что разговаривать на  морозе не  будет.  Два подшлемника
батя надел,  пуховый вкладыш из спального мешка на плечи накинул и вышел
- решать,   что  делать.  Знаком  остановил  Леньку  и  Тошку,  которые,
подкопавшись,  пытались зубилами сколоть масляные комки, осмотрел полоз,
подумал и жестом указал на "Харьковчанку" - пошли, мол, проводить совет.
   - Без  этой  цистерны до  Пионерской не  дойдем,  -  улегшись опять в
мешок, сказал Гаврилов. - Кто что думает?
   - Перечерпать из нее соляр в одну из наших, - с ходу предложил Игнат.
И тут же замотал головой:
   - На двое суток делов...
   - Отпадает, - сказал Гаврилов.
   - А почему бы все-таки не сколоть масло зубилами?  - осмелился Тошка.
- Попробуем!
   - Бессмысленная трата сил, - возразил Давид. - Может, сколоть кое-что
и удастся, но скольжения все равно не будет.
   - Я тут подсчитал,  -  Маслов подсел к бате с листком в руке,  -  что
если  полностью заправим баки из  этой цистерны и  бросим ее  здесь,  до
Пионерской доползем. На пределе, но доползем.
   - А пургу недели на две не подсчитал?  -  пробурчал Сомов.  - С твоим
подсчетом застрянем в  полсотне километров от  Пионерской и  откинем без
топлива копыта.
   - Точно, откинем, - подтвердил Гаврилов. - Ну?
   - Я  за  предложение  Бориса,  только с одной  поправкой! - включился
Ленька.  -Заправимся до  отказа,  но  бросим здесь,  кроме  цистерны,  и
какой-нибудь тягач. Тогда па остальные машины солярки хватит. Ну, как?
   - Правильно! - поддержал Маслов. - Верняк!
   - Я против,  -  решительно возразил Валера.  - Дорога большая, всякое
может случиться. Нельзя бросать машину, пока она на ходу. Не спортивно!
   - Спорить не стану. - Ленька огорченно развел руками.
   - Остается, сынки, одно... Как думаешь, Василий?
   - П думать нечего, - отозвался Сомов. - Паяльные лампы.
   - Вот эт