жалась
солнечная, видимость была отличная, и ждать, пока доктор освободится,
Семенов не хотел. Впрочем, заходить далеко он не собирался - максимум до
торосов, ограждавших лагерь почти что правильным полукругом, а потом вдоль
разводья, которое стало границей станции с двух сторон.

Снег искрился, весело скрипел под унтами, морозный воздух приятно бодрил, и
Семенову было хорошо. Полярная ночь проходила трудно. Льдину ломало четыре
раза - многовато не только для необстрелянных первачков, но и для видавших
виды полярных бродяг. Однако теперь, с появлением Солнца, казалось, что все
беды позади. Отгремел февраль, который на дрейфующих станциях считается
наиболее опасным - именно отгремел: половину оставшейся Льдины сожрали
торосы, но до возвращения домой остается несколько недель! Не месяцев, а
недель!

Конечно, Семенов прекрасно знал, что и с наступлением дня Арктика остается
Арктикой, но все равно на душе были приподнятость и легкость, а
застоявшаяся в жилах кровь бурлила, доставляя Семенову физическое
удовольствие. Радость-то какая - видеть Солнце! На Большой земле такое не
испытаешь, там по нему успевает соскучиться разве что ночной сторож.
Семенов даже замурлыкал от наслаждения - так хорошо ему было окунаться в
солнечный свет: будто тебя всего гладят, ласкают, как кошку.

Спохватившись, он выругал себя и надел защитные очки, от которых за
последние месяцы отвык. Вокруг белым-бело, а солнечная радиация
интенсивнее, чем в Крыму. По какому-то странному капризу природы снежная
слепота подкарауливает прежде всего людей с голубыми и вообще светлыми
глазами - это еще подметил Урванцев во время своего с Ушаковым знаменитого
путешествия по Северной Земле; [В 1930-1932 гг. Ушаков, Урванцев и их
товарищи, охотник Журавлев и радист Ходов, в исключительно трудных условиях
зимовали на Северной Земле и впервые ее исследовали. Эрнст Кренкель, назвав
это исследование "величайшим географическим подвигом XX века", писал: "На
карту был нанесен огромный, дотоле неизвестный архипелаг обшей площадью
примерно 37 тысяч квадратных километров. И хотя я очень не люблю повторять
слова "герои", "героическая", но для этих четырех людей и для работы,
которую они провели за два года, иные определения подобрать очень трудно".
(Примеч. автора.)] однажды Семенов не уберегся и на несколько дней потерял
зрение, и хотя случилось это много лет назад, мучительное воспоминание
осталось, и отныне он надевал очки не только в солнечную погоду, но и в
пасмурную, рассеянный свет которой тоже вреден для глаз.

До торосов было метров триста. Кореш, задрав хвост трубой, резво бежал
впереди, и Семенов доверчиво шел за ним: нюх на трещины у пса был
феноменальный, его остановил бы даже глубоко спрятанный всплеск воды.
Лучшего "трещиноискателя", как с благодарностью называли Кореша, и выдумать
было невозможно, раз бежит, скалит зубы - смело иди следом. К тому же в
последние две недели подвижек не было вовсе, трещины успели зарубцеваться,
и особых сюрпризов, по крайней мере в ближайшие часы, Семенов не ожидал.

Подойдя к запорошенному снегом холмику, одному из своих аварийных складов,
Семенов тщательно проверил, надежно ли закреплен брезент на нартах и
вмороженных в лед колышках, я мысленно перечислил находящиеся здесь запасы:
индивидуальные аварийные рюкзаки с продуктами и одеждой, отопительные
приборы, горючее и аварийная радиостанция. Таких складов на нынешней
территории лагери было три да еще один в двухстах метрах за грядой торосов
и один на запасном аэродроме, расчистка которого закончилась только вчера.
Итого имелось пять аварийных складов - лучше бы они, конечно, не
пригодились; но какой бы скверный оборот ни приняли события, по теории
вероятности хотя бы один из них должен сохраниться. В разные дрейфы так
обычно и бывало, но Семенов не очень-то успокаивал себя статистикой,
памятуя, что страховых полисов Арктика не выдает и гарантий, что тот самый
"хотя бы один" склад не ухнет в океан вместе с остальными, нет никаких.

Добравшись до торосов, Семенов медленно пошел вдоль гряды. Многометровые
нагромождения льда, с виду бессмысленные и хаотичные, обретали в глазах
людей живую душу. Вот этот торос - чем не вставший на задние лапы медведь?
Ночью, искусно подсвеченный прожектором, с фосфорическими глазами и бровями
(самодеятельность Томилина и Филатова к Новому году) этот оживший исполин
вызывал восторг и веселый ужас. Настоящий, готовый к прыжку зверюга и
прожорливый - именно он в декабре проглотил многострадальный магнитный
павильон, а если бы Саша Бармин не успел вытащить подвернувшего ногу
Груздева, быть бы этому "медведю" людоедом... А вот и "Пизанская башня",
граненый ледяной цилиндр с углом наклона десять градусов... Или этот
красавец, тоже обласканный прожектором в полярную ночь - сверкающий
самоцветами "Каменный цветок", с лепестками весом побольше тонны каждый...
Когда-то, лет десять назад, едва Семенов успел отбиться от торосов, на
станцию прилетел фотокорреспондент. "Сказка! - восхищался, изводя пленку за
пленкой, - Поразительные творения природы!" И улетел обратно, чтобы
поведать миру, какой красотой любуются полярники на дрейфующей станции. А
ты посмотрел бы, как эти творения природы идут на станцию - неудержимым
валом! Забыл бы, с какой стороны на аппарате затвор!

Перебираясь с уступа на уступ, Семенов поднялся на верхушку самого свежего,
двухнедельной давности пятиметрового тороса, и наладил бинокль.

Сколько хватало глаз, впереди расстилались изуродованные ледяные поля;
беспорядочно разбросанные гряды торосов, отдельные глыбы и ропаки,
выдавленные из массива чудовищным сжатием, в мертвом беззвучии казались
памятниками на необъятных размеров кладбище. Здесь и впрямь были похоронены
метеоплощадка, два жилых домика, магнитный павильон и отличнейшая
взлетно-посадочная полоса. Впрочем, стихия взамен подарила готовую полосу -
то самое шестидесятиметровой ширины разводье, гигантским коромыслом надетое
на Льдину, а теперь еще и в пяти километрах от станции есть запасной
аэродром. Далековато, а все-таки жить как-то спокойнее, Семенов пошарил
биноклем по станции. Над дизельной вился дымок, рассеиваясь в прозрачном
небе; над треногой теодолита хлопотал Груздев: Семенов даже поежился от
нетерпения, так ему нужен был сегодня листок с координатами; из
аэропавильона вышел с радиозондом Осокин, запустил - рад, небось, что
погода безветренная, сколько раз зонд швыряло на торосы. Бывало, дважды,
трижды приходилось добывать водород для новых зондов, но запуска Осокин ни
разу не срывал. Заставил товарищей забыть прошлое - молодец! Старается, из
кожи вон лезет, чтобы выдержать марку. С Пуховым, конечно, не сравнить,
лучше Пухова Семенов аэролога не имел, но тот отзимовал свое, выработал
полярный ресурс... А вот на новую метеоплощадку вышел Рахманов, снимать
показания с приборов; тоже классный метеоролог, слов нет, но не лежит к
тебе сердце, хотя ты нисколько не виноват в том, что занял законное место
Андрея. "Пойду, поколдую над своими игрушками", - так говорил Андрей, когда
выходил на площадку...

Кореш внизу призывно залаял - требовал внимания. Семенов спустился, сунул в
его разинутую пасть кусочек сахара и потрепал по загривку. Бесценный пес
Кореш! Когда разводье стало покрываться тонким молодым ледком и Осокин с
Непомнящим оказались на "хуторе" оторванными от лагеря, именно Корешу
выпала честь наладить связь: взял в зубы телефонный провод и пробежал по
неверному льду. Скулил, до смерти боялся, а задание выполнил!

Обходя лагерь с другой стороны, Семенов проверил второй аварийный склад,
сбил с брезента снежный надув и отметил, что нарты, на которых лежали
запасы, вмерзли в лед. Кажется, пустяк, а если начнутся подвижки, без
трактора эти нарты и с места не сдвинешь. И вообще Семенов верил, что самые
печальные последствий вызывают не серьезные недосмотры - опытный начальник
таких не допустит, а именно пустяки: оторванная пуговица или сломанная
застежка - "молния" (вот тебе и воспаление легких), еле заметный, никчемный
ропачок на взлетно-посадочной полосе (злосчастный ропачок, из-за которого
когда-то АН-2 скапотировал), не смененная вовремя батарейка карманного
фонаря (не забыл бы про нее Соболев - не искупался бы в океане) и прочая
ерунда, иной раз ускользающая от глаз не только первачков. Тогда, много лет
назад, снежная слепота поразила Семенова потому, что дужка от очков плохо
держалась, а привернуть ее все было недосуг. Вот и потерял в суматохе очки,
а других под рукой не оказалось... Так что нужно сказать дяде Васе, чтоб
обколол и высвободил нарты...

Кореш радостно залаял и рванулся к приближавшемуся Груздеву, который одной
рукой протянул ему кусочек сахара, а другой вручил Семенову листок с
координатами.

- К сожалению, вы правы, - отбиваясь от Кореша, поведал Груздев. - Уйди,
попрошайка! Скорость дрейфа резко увеличилась: за вчерашние сутки - восемь,
за сегодняшние - десять километров.

Семенов хмуро повертел листок в руках: Льдину выносило в Гренландское море
значительно быстрее, чем ожидалось. Предположение Свешникова о генеральной
линии дрейфа оправдывалось, хотя вряд ли Петр Григорьевич будет этим очень
доволен.

- Один раз брали координаты? - без особой надежды спросил Семенов.

- Трижды! Сам себе не хотел верить.

- Это вы нарочно, - проворчал Семенов, пряча листок. - Радиограммы пачками
получаете, домой рветесь, - вот и гоните Льдину на чистую воду.

- Зимой "козлом отпущения" был Рахманов, а теперь, видимо, пришла моя
очередь.

- Ваша, - согласился Семенов. - Если ребята узнают, что нас устойчиво несет
"под горку", в открытое море, - кто будет виноват? Астроном!

В декабре Льдина долго петляла в приполюсном районе, то оказываясь на
расстоянии пятидесяти - шестидесяти километров от заветной точки, то
отдаляясь от нее. А к Новому году северо-восточный ветер с порывами до
тридцати пяти метров в секунду стремительно погнал Льдину от полюса. И хотя
ветер не был единственным фактором, определяющим линию дрейфа, молодежь в
кают-компании изощренно ругала и проклинала пургу, а вместе с ней "бога
погоды" Рахманова, возлагая на него главную ответственность за то, что
Льдина явно уходит в сторону от полюса, и, следовательно, торжественная
церемония смазки земной оси и выдача дипломов не состоятся. Семенов вслух
сочувствовал первачкам; а про себя посмеивался над их горем: сам он
дрейфовал через полюс (точнее, Льдина прошла в трех километрах восточнее, и
несколько энтузиастов отправились к полюсу пешком, определились и
сфотографировались на фоне флага), но особенно волнующих ощущении при этом
не испытал. После папанинской четверки на земной макушке побывало много
народу, никак не меньше полусотни, а раз так, то прелесть первооткрывания
отсутствовала и гордиться было нечем. А вот что действительно плохо, так
это то, что если дрейф будет продолжаться с такой скоростью, возможны
всякие неожиданности... Сегодня же нужно проверить, в каком состоянии
запасной аэродром.

Последние слова, задумавшись, Семенов произнес вслух.

- Опасаетесь подвижек? - спросил Груздев.

- В ближайшие дни, по-видимому, пересечем гринвичский меридиан и войдем в
западное полушарие, - продолжал размышлять Семенов. - Нас явно выносит в
район между Шпицбергеном и Гренландией, немного, пожалуй, южнее линии
дрейфа папанинской Льдины.

- Опасаетесь подвижек? - повторил Груздев.

- Дались вам эти подвижки! Ладно, я к Томилину. Кстати, можете меня
проводить, там для вас лежит радиограмма. Наверное, - Семенов сощурил
глаза, - от бабушки.

- Не будь вы начальник станции, - Груздев вздохнул, - я бы вам сказал
несколько исключительно теплых слов!

И побежал в радиорубку.

В этот день, однако, навестить запасной аэродром Семенову не удалось.

К обеду небо стало покрываться рваными перистыми облаками, а спустя
несколько часов его сплошь затянули зловещие чечевицеобразные облака,
похожие то ли на дирижабли, то ли на подводные лодки, и пошел сухой
игольчатый снег. Этим приметам, припомнил Семенов, Андрей верил больше, чем
своим "игрушкам": быть пурге.

Ожидаемая, она все-таки налетела по-разбойничьи внезапно и с гиканьем, воем
и свистом стала разгонять людей по домикам. А вскоре темная пелена облаков
слилась с густой снежной мглой, взметнувшейся с поверхности, и вся эта
масса сорвавшейся с цепи атмосферы обрушилась на станцию.

Груздев, который после потери своего домика "снимал койку" у начальника,
играл с Барминым в шахматы, а Семенов сидел за столом, углубившись в
бумаги. Только что Томилин зачитал по телефону радиограмму Свешникова:
"Связи выносом станции Гренландское море личный состав решено эвакуировать
тчк Отряд Белова вылетел Землю Франца-Иосифа тчк Держите связь дважды сутки
сообщайте обстановку". Что ж, Свешников прав, рисковать ни к чему. Значит,
остается не несколько недель, а, быть может, несколько дней...

- И он полными слез глазами последний раз посмотрел на своего ферзя! -
делая ход, продекламировал Груздев.

- Но тут слезы его высохли, - торжественно изрек Бармин, - и он объявил
погибающим ферзем сначала шах!..

Груздев встрепенулся.

- Я еще не успел отнять руку!

- А "тронуто-хожено" договорились?

- Вы буквоед и бюрократ! Кому я вчера коня простил?

- Не помню. Кажется, Корешу.

- Между прочим, Кореш более благородный партнер!

- Переквалифицируйтесь на "чечево", Гоша. В шахматы ведь думать надо!

- Выгоню! - пригрозил Семенов.

Бармин и Груздев продолжали переругиваться шепотом, а Семенов положил перед
собой карту, изрядно потрепанную и засаленную, и пунктиром нанес
предполагаемую линию окончания дрейфа. Тяжелый район, в него есть только
вход - ни разу за время существования дрейфующих станций они не
возвращались отсюда "на круги своя". Всегда было так: отсюда станцию несло
к берегам Гренландии, и там они заканчивали свое существование...

Дрейф был тяжелый, думал Семенов, но он подходит к концу, и программа
научных исследований в основном выполнена. Время дрейфовать прошло,
наступает время возвращаться. Новая смена сюда не прилетит... Жалко бросать
ломики, дизельную, тракторы, но вывозить их на материк - себе дороже...

Семенов отложил карту и вновь углубился в бумаги. По старой привычке над
отчетом он старался работать на зимовке, ибо знал, что по возвращении домой
на него сначала нахлынут соблазны - радости Большой земли, потом закрутят -
завертят будни и в результате отчет придется сочинять в отпуск.

"За 337 дней, - писал он, - станция, высаженная в точке с координатами 74
градуса 31 минута северной широты и 177 градусов 20 минут западной долготы
на двадцать третье марта продрейфовала в Северном Ледовитом океане со всеми
петлями и зигзагами 2048 километров, что составляет среднюю скорость дрейфа
6,08 километра в сутки. Площадь Льдины в начале дрейфа была 2,1 на 2,6
километра, а к двадцать третьему марта - 0,6 на 0,4 километра. Таким
образом, в результате разломов и торошения общая площадь, занимаемая
станцией, за время дрейфа уменьшилась в 22,7 раза..."

Семенов перечитал последнюю строчку и поморщился. Рано ты занялся
подсчетом, отец-командир, неодобрительно подумал он, дрейф-то еще не
закончен. К тому же пурга завернула, а после нее жди всяких пакостей. И тут
же по ассоциации ("отец-командир" - так многие стали его называть с легкой
руки Филатова) ему пришло на память филатовское пророчество:

- Не Льдину ты выбираешь - судьбу...

БАРМИН

Пурга злодействовала трое суток, а когда показалось Солнце и Груздев взял
координаты, мы ушам своим не поверили: за семьдесят часов Льдина
продрейфовала пятьдесят один километр!

- Шутки в сторону, товарищи полярники! - заявил Костя. - Льдина не пароход!

Отныне всеми членами коллектива, начиная от самого Николаича и кончая
Махно, овладели "чемоданные настроения". Кают-компанию украсили лозунги:

"УПАКОВЫВАЙ СВОЕ БАРАХЛО, ПАРЯ! - СОВЕТУЕТ ДЯДЯ ВАСЯ".

"ЛЬДИНА - НЕ ПАРОХОД! - УЧИТ КОСТЯ".

"МАМА, Я ХОЧУ ДОМОЙ! - РАДИРУЕТ ШУРИК".

События пошли навалом. Вчера была предпоследняя по графику, двадцать третья
баня, Рахманов сослепу прижался к баку с кипятком, обжег седло и с воем
выскочил на мороз; за ним погнался голый доктор, Костя успел нас
сфотографировать, и теперь вокруг негатива идет отчаянная торговля, так как
Костя грозится размножить снимки в ста экземплярах и одарить ими весь
Институт.

Второе событие привело к тому, что Валя Горемыкин охрип и начал заикаться -
довольно оригинальное сочетание. Валя страдает, злится, а все, даже
Николаич, хохочут до слез. Туалет на дрейфующих станциях, как известно,
сооружается по одному типовому проекту: в снег закапываются четыре бочки
из-под соляра и на них водружается будочка, сколоченная из досок и без
всяких архитектурных излишеств (у нас на будочке висела лишь украденная
Веней в тиксинском магазине табличка: ЗАКРЫТО НА УЧЕТ).

Именно там находился Валя Горемыкин, когда в дверь, как ему показалось,
кто-то постучал. "Жив будешь!" - крикнул Валя, продолжая изучать старую
газету, но в ту же секунду сорванная с петель дверь отлетела в сторону и
будочка покачнулась. "Морду бить за такие шут..." - начал было Валя - и
обмер: попробуй, набей морду зверюге под три метра ростом. Тут бы Вале
извиниться за грубость и с достоинством выйти, но вместо "простите,
пожалуйста, я не знал, что вам так срочно" он дико заорал, и пока
озадаченный медведь тупо соображал, что к чему, подскочили Кореш и Махно.
Зверюга сразу же потерял к Вале интерес, стал отмахиваться от собак
(точнее, от Кореша, так как Махно занял атакующую позицию в двадцати
метрах), а тут еще выбежали ребята и отогнали его ракетами к торосам.

Медведь был громадный, не чета нашему незабвенному Мишке, с которым Груздев
разве что не целовался, и Николаич перевел станцию на осадное положение.
Стрелять медведя без крайней необходимости он категорически запретил (штраф
семьсот рублей), но по лагерю велел ходить с оружием и быть начеку. Случай
редчайший: такие широты медведи обходят стороной, сытно пообедать здесь
проблема, ведь не на каждом шагу встречается Валя Горемыкин; значит, сделал
вывод Николаич, между станцией и Шпицбергеном, откуда, наверное, прибыл
высокий гость, ледяные поля не сплошные и имеется множество разводий, в
которых он добывает нерпу. Ну, а нерпа здесь обитает - одну мы видели даже
в приполюсном районе.

Хотя по лаю собак всегда можно было определить, где находится медведь,
приходилось соблюдать крайнюю осторожность: насколько он голоден, мы не
знали, а к утверждениям, что медведи никогда не нападают на человека,
полярники относятся более чем скептически. Такие случаи имели место - с
Николаичем, к примеру, дважды и один раз с Рахмановым: когда желудок у
медведя недели две пустует, вряд ли он станет разбираться, какого рода
съестные припасы попадаются на его пути: малограмотная нерпа или научный
сотрудник с кандидатским дипломом. Острить-то мы острили, даже инструкцию в
кают-компании вывесили: "1. Помни, что медведя нужно бить влет! 2. Пять
патронов в медведя, последний в себя! 3. Если медведь не сдается, от него
убегают!" - но вздохнули с облегчением лишь тогда, когда от него откупились.

Произошло это так. Всю ночь медведь шастал в торосах, а утром, махнув рукой
на сходящих с ума собак, сорвал палатку, где хранились последние полтора
мешка мороженой рыбы, и, урча, стал заталкивать ее в пасть. Мы открыли
пальбу ракетами, стреляли из карабинов в воздух, и когда медведю этот
фейерверк надоел, он прихватил мешок с рыбой под мышку и помчался в торосы.
Вне себя от ярости Валя влепил ракету ему в спину, но медведь так и удрал,
не расписавшись за довольствие и оставив лишь отпечатки лап, каковые мы
посоветовали Вале снять и переслать в уголовный розыск.

Ну, а самое главное событие - Белов сбросил почту! Полосу расчистить после
пурги мы не успели, сесть ЛИ-2 было некуда, но от одного лишь вида самолета
дрогнули наши сердца. Я бы никогда раньше не подумал, что у отдаленного
рева моторов может быть запах!