едует он подготовить не успел!  То есть
подготовил, конечно, но для своего похода, который должен был состояться
полярным летом.  А  Гаврилов пойдет не летом,  а в мартовские морозы,  и
поэтому  для  его  похода  топливо  следовало готовить особо.  И  работа
чепуховая:  добавить в цистерны с соляром нужную дозу керосина, побольше
обычного, тогда никакой мороз не Возьмет. Как он мог запамятовать!
   Синицын чертыхнулся.  Нужно немедленно бежать в  радиорубку,  узнать,
вышел ли  Гаврилов в  поход.  Если  не  вышел,  сказать правду:  извини,
оплошал,  забыл про топливо, добавь в соляр керосина. Если же Гаврилов в
походе,  поднять тревогу,  вернуть поезд  в  Мирный,  даже  ценой потери
нескольких дней, чтобы разбавить солярку.
   Синицын  начал  одеваться,   сочиняя  в  уме  текст  радиограммы,   и
остановился.   Стоит  ли  поднимать  панику,   на  скандал,   проработку
напрашиваться? Ну какие будут на трассе морозы? Градусов под шестьдесят,
не больше, для таких температур и его солярка вполне сгодится.
   Успокоив себя этой мыслью,  Синицын снял с кронштейна графин с водой,
протянул руку  за  стаканом и  нащупал на  столе коробочку.  В  полутьме
прочитал:  "люминал".  И у Женьки нервишки на взводе...  Сунул в рот две
таблетки, запил водой, лег и забылся тяжелым сном.

   Через три  часа  санно-гусеничный поезд Гаврилова ушел из  Мирного на
Восток.

        ГАВРИЛОВ

   Хотя смерть Гаврилов видел много раз,  по-настоящему в своей жизни он
умирал дважды.
   Впервые это  случилось,  когда  ему  было  шесть  лет  и  он  заболел
менингитом.  Он метался в  жару,  ничего не сознавал и не слышал,  как в
разговоре отца  и  доктора  решалась его  судьба.  Доктор,  прискакавший
верхом из  далекой сельской больницы,  предлагал сделать пункцию.  Тогда
мальчишка,   быть  может,   останется  жить,   хотя  за  его  умственные
способности доктор ручаться не  станет.  А  если не сделать пункцию,  то
почти наверняка умрет.
   Как потом узнал Гаврилов,  отец сказал:  "Пусть помирает.  Не простит
мне сын, если останется калекой".
   Доктор развел руками и  ускакал:  ему  каждый день нужно было кого-то
спасать.  А месяца через полтора он поехал навестить лесника. Думал, что
сейчас,  за  поворотом,  увидит  небольшой свежий холмик,  но  увидел не
холмик, а мальчишку, который из бутылочки поил молоком медвежонка.
   Поговорив с мальчишкой о том о сем, доктор сказал леснику:
   - Жить твоему пацану, Тимофей, до ста лет.
   - Его забота, - сказал лесник.
   - Один шанс из тысячи был у него.
   - Мой Ванька своего не упустит, - согласился лесник.
   Так Гаврилов выжил в первый раз.
   А   лет  через  двадцать  его  расстреляли  немцы.   Когда  кончились
боеприпасы,  Гаврилов выполз  из  нижнего люка  разбитого танка  и  стал
отстреливаться из  пистолета.  Приберегал для  себя  последнюю пулю,  но
всадил его в  набегающего фашиста.  Потом отбивался кулаками.  Схватили.
Избитый,  с  вывихнутой рукой валялся в  лагере на сырой земле,  а когда
колонну повели через лес,  прыгнул в кусты. Поймали, привели назад и для
острастки  остальных  пленных  расстреляли на  их  глазах  из  автомата.
Сердобольные старушки из деревни потащили его хоронить,  а  он застонал.
Выходил Гаврилова старик  фельдшер в  партизанском отряде,  заштопал три
дырки в груди. А потом отправили на "кукурузнике" в Москву, в госпиталь.
   Излечившись,  он удачно провоевал еще целых два года.  Сменил в  боях
несколько "тридцатьчетверок",  но всякий раз оставался жив и здоров:  ни
пуля,  ни  осколок не  могли  найти  его  огромного,  налитого стальными
мускулами тела.
   Закончил Гаврилов войну  гвардии капитаном,  демобилизовался и  начал
мирную жизнь.
   Но в этой мирной жизни очень мешал Гаврилову его характер. В войну он
тоже мешал,  но комбриг любил строптивого комбата и  спускал ему немалые
грехи за  редкую храбрость и  умение воевать.  Даже нашумевшую историю с
Кокоревым, начальником военторга корпуса, и ту генералу удалось замять.
   Случилось, что два дня бригада страдала без курева, даже проклинаемый
всеми  фронтовиками филичевый табак и  тот  кончился.  А  военторговская
машина с  куревом,  как  стало  известно,  проскочила не  той  дорогой и
намертво застряла в болоте.  В это время в бригаду прибыл Кокорев и,  на
свою  беду,  натолкнулся на  Гаврилова.  Прояви себя начальник военторга
дипломатом,  и  не  было бы  никакого скандала.  Но на вопрос Гаврилова,
когда  снабженцы думают  вытаскивать машину,  Кокорев грубо  посоветовал
капитану обратиться по инстанции. Гаврилов побагровел и засопел - верный
признак  надвигающейся бури.  Здесь  бы  Кокореву повернуться и  уйти  с
честью,  но  он плохо знал,  с  кем имеет дело,  и  опрометчиво добавил:
"Когда надо  будет,  тогда  и  вытащим,  понятно?"  Гаврилов вскипел,  с
помощью экипажа силой усадил Кокорева в танк и повез по лесным проселкам
выручать военторговскую машину. Выручили. По дороге наскочили на засаду,
ввязались в  перестрелку,  но  благополучно выбрались,  привезя с  собой
похудевшего от пережитых волнений пассажира.
   - В следующий раз будешь знать,  что танкисты окурков не подбирают! -
вытаскивая бедолагу из люка, гремел Гаврилов.
   Командир корпуса, к которому Кокорев побежал с жалобой, сначала хотел
сурово наказать Гаврилова за  самоуправство,  но,  будучи человеком,  не
лишенным чувства юмора,  в конце концов ограничился полумерой:  задержал
представление Гаврилова к ордену...
   Были у Гаврилова и другие проступки, но все ему сходило с рук, потому
что  никто  другой так  лихо  не  проводил разведку боем.  Любил генерал
своего комбата и любовь свою выражал тем, что первым посылал его в самый
огонь - этот любую смерть обманет!
   Возвратившись на  родной  Алтай,  Гаврилов  стал  директором МТС.  Не
хватало  запасных  частей  -  съездил  в  свою  танковую бригаду,  добыл
правдами и  неправдами.  Некому было работать на  тракторах и  машинах -
выписал  к   себе  ребят-танкистов,   переженил  их  на  истосковавшихся
колхозных девчатах и  построил молодоженам дома.  Соседи  вокруг шутили,
что  из  своей МТС  Гаврилов сделал воинскую часть,  но  в  глубине души
завидовали независимому в прочному положению бывшего комбата.  Уже пошли
разговоры о том,  что вот-вот заберут Гаврилова на повышение, в область,
когда один случай все поломал.
   Как-то  приехал в  МТС местного масштаба начальник,  большой любитель
охоты.  Стояла  распутица,  и  он,  жалея  новенькую  служебную  машину,
попросил у Гаврилова "газик":  до озера, богатого дичью, было километров
сорок. Гаврилов, с утра до ночи носившийся на этом "газике" по полям, не
только наотрез отказал,  но  и  наговорил начальнику много больше,  чем,
может быть,  следовало.  Начальник отшутился:  сообразил,  верно, что не
сейчас нужно копья ломать,  но унижения своего не забыл.  А вскоре в МТС
начали наезжать комиссия за комиссией...
   Разругавшись,  Гаврилов уехал на Север.  Работал в леспромхозе, возил
хлысты,  ремонтировал тракторы  и  тосковал по  настоящему делу.  И  вот
однажды  в  Котласе  встретил  на  улице  своего  комбрига,  приехавшего
навестить семью погибшего на фронте брата. Посидели, поговорили. А через
месяц Гаврилов получил письмо.  Генерал писал,  что  его друг,  директор
полярного института,  ждет Гаврилова и  намерен предложить ему то самое,
настоящее дело.
   Так Гаврилов стал полярником:  зимовал на далеких станциях, дрейфовал
на льдинах.  Полюбил эту жизнь, хотя она и не баловала его. Как когда-то
на фронте,  здесь тоже ценили мужество и  силу,  а  постоянная опасность
цементировала дружбу людей,  нуждавшихся друг в  друге,  как нуждаются в
этом  идущие в  бой  солдаты.  Когда лопалась льдина или  на  лагерь шли
торосы,   Гаврилов  сутками  не   спал,   перетаскивая  домики,   спасая
оборудование  или   расчищая   взлетно-посадочную  полосу.   Дизелист  и
механик-водитель,  который  работает за  двоих  да  еще  и  равнодушен к
спиртному, - таких  на  Севере уважают.  И  получилось,  что  не  только
Гаврилов нашел себе дело, но и дело нашло его.
   А  вот жениться ему никак не  удавалось,  старики так и  не дождались
внука.  Возвращаясь на материк, Гаврилов не раз пытался найти подругу по
душе,  но  как-то  неудачно.  Жених  он  был  завидный,  с  положением и
деньгами,  почти  любая  из  одиноких женщин,  которых после  войны было
немало,  охотно вышла  бы  за  него.  И  не  то  чтобы  он  был  слишком
привередлив или  чрезмерно  ценил  себя,  но  не  встречалась ему  такая
женщина,  которую он  смог бы  полюбить.  А  без  любви Гаврилов жены не
хотел.  В  зимовку завидовал товарищам,  мечтавшим о встречах с женами и
детьми,  давал себе слово,  что на этот раз бросит на материке якорь,  а
возвращался,  и все шло по-старому. Приближался к сорока годам Гаврилов,
старели женщины,  так и  не дождавшись от него предложения,  а  он вновь
уходил на зимовку,  откуда некому было писать и  где не от кого было ему
ждать писем и радиограмм.
   Однажды,  возвращаясь  после  рейса  домой,  застрял  из-за  пурги  в
Архангельске.  И  вот  давным-давно пурга улеглась,  товарищи улетели на
материк,  а  Гаврилов все  жил  в  гостинице,  коротая дни  и  дожидаясь
вечеров,  чтобы проводить домой медсестру Екатерину Петровну. Полюбил ее
Гаврилов всем сердцем, с первого взгляда, как бывает только в книгах.
   Ей  было  около тридцати,  и  у  нее  имелся соломенный муж,  летчик,
навещавший ее несколько раз в году,  когда летал по этой трассе. Подруги
жалели сестричку,  но поскольку она была хороша собой и  горда,  жалость
эта была не очень искренняя,  что вполне согласуется с  природой женщин,
особенно  подруг.  Благосклонности Екатерины Петровны добивались многие,
однако повода сплетням она не давала и отваживала ухажеров корректно, но
решительно.
   С   Гавриловым   дело   обстояло   по-иному.   Безошибочная  интуиция
подсказывала  Екатерине  Петровне,   что  этот  огромный  и  вспыльчивый
человек,  который немеет при ее появлении,  добивается от нее не милости
на  день,  а  неизмеримо большего.  Про  себя  она  назначила  Гаврилову
испытательный срок,  один месяц -  только до порога,  а потом,  поверив,
сдалась.  Гаврилов совсем потерялся от  счастья,  две недели любви стали
для  него высшей наградой,  за  всю  его  жизнь.  А  потом она  сказала;
"Знаешь, Ваня, обнимаю тебя, а думаю о нем. Уходи, Ваня, прости меня".
   Гаврилов молча ушел и  с первым же рейсом улетел искать его.  Нашел в
летной гостинице Хатанги.  Посмотрел на него Гаврилов и честно признался
самому себе,  что сравнение не в его пользу. Летчик был высок, мужествен
и красив. "С такой физиономией в кино сниматься",хмуро подумал Гаврилов,
сознавая,  что по сравнению с ним сам он выглядит как глыба неотесанного
гранита.
   Гаврилов не любил таких людей,  каковым,  по его мнению,  все в жизни
дается без труда:  и  успех у  женщин и  всякая другая удача.  А к этому
человеку он испытывал,  особую неприязнь. Если бы летчик любил Екатерину
Петровну,  Гаврилов,  наверное,  простил  бы  ему  и  красивое  лицо,  и
превосходно сшитую форму,  и даже откровенный взгляд, каким тот ощупывал
явно  неравнодушную к  нему  официантку.  Но  летчик пренебрег женщиной,
которую Гаврилов боготворил,  и  потому был в  его глазах олицетворением
всех пороков.
   Разговора не  получилось.  Узнав,  чего  хочет от  него этот увалень,
летчик засмеялся и позвал товарищей.
   - Еще  один претендент на  Катину руку!  -  поведал он.  Засмеялись и
товарищи. - Ставь бутылку коньяку и бери.  А нет денег,  дарю мою Катюшу
бесплатно!  Только чур:  как прилечу в Архангельск, выкатывайся из дому.
Идет?
   Гаврилов не сдержался, изо всей силы ударил кулаком по красивой роже.
К  счастью,  летчик успел чуть  отклониться,  но  все  равно с  пола  он
поднялся лишь с помощью товарищей. И - удивительное дело! - проснулась в
человеке совесть.  Сказал,  что сам виноват и  претензий к  Гаврилову не
предъявляет,  но  надеется в  будущем  с  ним  рассчитаться.  На  том  и
расстались.
   Дома Гаврилов пробыл не долго: тосковал и не находил себе места, пока
не уехал водителем в антарктическую экспедицию. Трудный поход потребовал
такого напряжения сил, что травма, казалось, прошла сама собой. Но когда
"Обь" пришвартовалась к причалу Васильевского острова, Гаврилов с трудом
заставил себя  занести  домой  вещи:  непреодолимая сила  тянула  его  в
Архангельск.  Переоделся,  поймал  такси,  поехал  в  аэропорт  и  через
несколько часов был  на  тихой архангельской улице.  Постучался,  вошел.
Екатерина Петровна, бледная и неузнаваемо похудевшая, кормила из ложечки
годовалого  мальчика.   Посмотрел  на  него  Гаврилов,   и   сердце  его
перевернулось:  сын...  Обнял  безмолвную  Катю,  поцеловал  заревевшего
мальчишку и в тот же день увез их в Ленинград.
   И  с  того дня не  было человека счастливее его.  Он  жил ради Кати и
сыновей,  которых за  десять лет у  него стало трое,  и,  думая о  них в
разлуке, боялся верить своему счастью.
   Ради них стал осторожнее и  мудрее,  берег себя и  не  лез на зряшный
риск.  В  походах не снимал связанного Катей свитера,  а к ночи,  ложась
спать, вынимал из планшета фотокарточку, на которой была его семья, и на
сердце у него теплело.
   Так и  прожил пятьдесят лет Гаврилов,  бывший комбат,  а ныне "старый
полярный  волчара",  как  называли  его  друзья.  Много  раз  дрейфовал,
исколесил вдоль и поперек Антарктиду,  повидал столько, что хватило бы и
на несколько жизней.
   Дважды его хоронили -  выжил, в танках горел - не сгорел, в разводьях
тонул  -  не  утонул,  в  трещины падал  -  выкарабкивался.  И  во  всех
испытаниях не покидала его вера в свою счастливую звезду. Ничего в жизни
не давалось ему сразу, за каждую удачу платил он потом и кровью, но если
бы  можно  было  снова пройти этот  путь,  то  снова прошел бы  его  без
сомнений и колебаний,  не сворачивая ни на вершок. И только за последний
поход винил себя Гаврилов.  Упрекал, терзал себя за то, что недосмотрел,
поверил на слово - кому поверил! - и обрек, быть может, на смерть девять
преданных ему ребят.
   И память возвращала его к тому роковому решению.

        СВОБОДА ВЫБОРА

   Пятый раз шел на станцию Восток Гаврилов,  но никогда не приходил так
поздно - в конце февраля.
   На Востоке было холодно,  но пока не очень,  градусов пятьдесят пять.
Считалось,  что это даже тепло -  настоящие морозы начинаются в апреле -
мае,  тогда  здесь  бывает минус восемьдесят,  а  то  и  под  девяносто.
Восемьдесят  восемь,  во  всяком  случае,  термометр  в  августе  как-то
показывал.
   Бесценная для науки станция - полюс холода, геомагнитный полюс Земли.
Жемчужина Антарктиды!  Вот и ходят сюда поезда.  Трудный,  дорогостоящий
поход, но без него никак не обеспечишь станцию топливом. А топливо - это
тепло,  которое Востоку нужнее,  чем любому другому жилью на  свете.  Не
хватит топлива,  остановится дизельная,  и  через  тридцать-сорок  минут
станция погибнет.  Так  что  каждый санно-гусеничный поезд дарит станции
год жизни.  Если же поезд почему-либо не придет, люди, как птицы, улетят
отсюда к теплу.  Один раз,  в Седьмую экспедицию,  так уже случилось,  и
Восток на  год  осиротел.  Многого недополучила наука за  тот потерянный
год.
   Поэтому нет большего праздника для восточников, чем приход поезда. Но
ни разу не встречали дорогих гостей в самом конце полярного лета,  когда
столбик термометра с каждым днем неумолимо падал вниз. Во все предыдущие
экспедиции поезд в  это время уже приходил обратно в  Мирный.  А  теперь
возвращаться придется весь март,  а  то и  половину апреля,  по ледяному
куполу, скованному лютым холодом.
   И радость восточников была омрачена тревогой.
   Но  ее  старались не  показывать,  потому что  походникам нужно  было
хорошо отдохнуть.  Они  пять  недель вели перегруженный поезд.  Особенно
тяжело  дался  крутой  подъем,  начинающийся километрах  в  тридцати  от
Мирного. Чтобы вытащить наверх многотонный груз, в одни сани приходилось
запрягать по  два тягача.  Потом тягачи возвращались обратно за  другими
санями,   и  так  несколько  раз  -   челночная  операция,  проклинаемая
полярниками всех экспедиций.  А  двухметровые заструги у  Пионерской,  в
которых тягачи застревали,  как  в  противотанковых надолбах?  Всю  душу
вытрясли из  механиков-водителей эти заструги.  Хлебнули горя и  в  зоне
сыпучего,  как  песок,  снега,  где тягачам приходилось вытаскивать друг
друга на буксире.  А  купол становился все выше,  у Комсомольской он уже
достиг высоты трех с половиной тысяч метров над уровнем моря. Правда, от
горной болезни походники не  очень  страдали,  сказывалась постепенность
подъема,   благодаря  чему   организм  понемногу  привыкал  к   нехватке
кислорода.
   К  Востоку пришли измотанные,  грязные,  исхудавшие и  несколько дней
отдыхали.  Отмылись  в  бане,  посмотрели по  традиции лучшие  фильмы  и
беззаботно отоспались.
   Но  все  равно  настоящего праздника не  получилось.  Оттого,  что  о
проблеме стараются не  говорить,  она  не  исчезает.  И  все  замерли  в
ожидании.  Кому-то  предстояло взять  на  себя  ответственность,  кто-то
должен был сказать первое слово. Решалась судьба станции Восток, быть ей
или не быть на следующий год.
   Взаперти беседовали о чем-то начальник станции Семенов и Гаврилов, по
углам шушукались походники,  но за столом в кают-компании говорили о чем
угодно, только не о возвращении.
   Первый шаг сделал начальник экспедиции Макаров.  Он прислал Гаврилову
радиограмму,  в  которой  предлагал экипажу  поезда  оставить технику на
Востоке и вылетать в Мирный. Предлагал, а не приказывал!
   Макаров не хотел рисковать людьми,  но он-то хорошо понимал, что если
тягачи застрянут на  Востоке,  станция через год останется без топлива и
ее  придется  законсервировать.   Поэтому  начальник  экспедиции  и   не
приказывал, а только предлагал.
   Этот  оттенок,   незначительный  на  первый  взгляд,   многое  решал.
Ослушавшись,  Гаврилов совершал,  конечно,  проступок,  но  не  такой уж
серьезный.  Вот если бы  он  нарушил приказ -  другое дело.  А  в  слове
"предлагаю" была какая-то необязательность,  в  нем оставалось место для
субъективного истолкования.  Макаров как бы  развязывал Гаврилову руки и
давал  ему  возможность  принять  любое  из  двух  решений.  Времени  на
размышления оставалось немного.
   Полет  на  Восток длится шесть  часов.  Четыре часа  назад два  "ИЛа"
вылетели из Мирного с последним рейсом.  Через два часа они будут здесь.
Сорок  минут  уйдет  на  разгрузку самолетов,  а  потом они  возвратятся
обратно,  и летчики тут же перейдут на "Обь". Капитан Томпсон и так рвет
и мечет из-за того, что летчики затянули полеты на Восток.
   Значит, в распоряжении Гаврилова имелось два часа сорок минут.
   Думал Гаврилов недолго.  В критических ситуациях он привык полагаться
на интуицию,  которая обычно его не подводила. Он считал, что чем больше
в  таких случаях думаешь,  тем  больше находишь доводов против риска,  а
потому нужно действовать, как подсказывает тебе шестое чувство.
   На  фронте Гаврилова не  раз обвиняли в  том,  что он  лезет в  драку
очертя голову.  Но как-то так получалось,  что именно крайне дерзкие его
поступки и приносили успех бригаде. Однажды Гаврилов бросил в атаку свой
батальон по  еще  не  замерзшему болоту,  утопил один  танк,  но  зато с
остальными буквально растерзал незащищенный фланг ошеломленных фашистов.
В  другой  раз  в  ходе  разведки  боем  Гаврилов углубился по  проселку
километров  на  тридцать  в  немецкий  тыл,  натолкнулся на  аэродром  и
расстрелял из  пушек  восемь  готовых к  вылету "юнкерсов".  И  Гаврилов
привык,  что  "случай" работал на  пего.  Привыкли к  этому  и  люди,  с
которыми он был связан,  как привыкли они и  к  тому,  что самое опасное
дело всегда поручали именно ему.
   Но  на  этот  раз  Гаврилов размышлял недолго отнюдь не  потому,  что
опасался  отыскать  у