ищался этим стариком, который  убил  свои  лучшие  годы  у  него  на
службе. Имея его перед глазами, он мог надеяться, что доживет  до  таких
же лет.
   - Пусть так, - согласился Людовик XV, - однако я полагаю, что вы  уже
не надеетесь, что будете любимы просто так, за красивые глаза.
   - Если бы я так думал, сир, я сейчас же поссорился бы с двумя дамами,
которые пытались меня в этом уверить не далее, как нынче утром - Ну  что
же, герцог, -  проговорил  в  ответ  Людовик  XV,  -  увидим...  Увидим,
господин де Таверне! Юность омолаживает, это верно...
   -  Да,  сир,  а  вливание  благородной   крови   оказывает   особенно
благотворное действие, не говоря  уж  о  том,  что  при  перемене  такой
незаурядный ум, как у вашего величества, может только выиграть.
   - Однако я вспоминаю, что мой предшественник, когда  постарел,  почти
перестал ухаживать за женщинами.
   - Да что вы, сир, - возразил Ришелье. -  При  всем  моем  уважении  к
покойному  королю,  который,  как  известно  вашему  величеству,  дважды
отправлял меня в Бастилию, я, тем не  менее,  скажу,  что  между  зрелым
Людовиком Четырнадцатым и зрелым Людовиком  Пятнадцатым  не  может  быть
никакого сравнения. Неужели вы,  ваше  величество,  именуемый  Людовиком
Благочестивым, так свято чтите свой  титул  старшего  сына  церкви,  что
приносите жизнелюбие в жертву аскетизму?
   - Нет, клянусь вам! - отвечал Людовик XV. - Я могу в этом признаться,
пока здесь нет ни моего доктора, ни исповедника.
   - Знаете, сир, ваш предшественник зачастую удивлял своими  приступами
религиозного рвения и бесчисленными  попытками  умерщвления  плоти  даже
госпожу де Ментенон, а ведь она была старше его.  Так  вот,  я  еще  раз
спрашиваю, сир: можно ли сравнивать одного человека с другим, когда речь
заходит о ваших величествах?
   Король в этот вечер был в ударе, а слова Ришелье были для него словно
каплями живительной влаги из источника жизни.
   Ришелье решил, что подходящий момент настал, и толкнул  ногой  колено
Таверне.
   - Сир! - сказал тот. - Примите, пожалуйста,  мою  признательность  за
великолепный подарок, преподнесенный моей дочери.
   - Не нужно меня  за  это  благодарить,  барон,  -  молвил  король.  -
Мадмуазель де Таверне кажется мне порядочной, воспитанной девицей. Я  бы
от души желал, чтобы она служила при дворе  у  одной  из  моих  дочерей.
Разумеется, мадмуазель Андре.., так, кажется, ее зовут?
   - Да, сир, - подтвердил Таверне, польщенный тем,  что  король  помнит
имя его дочери.
   - Прелестное имя! Разумеется, мадмуазель Андре была бы достойна  этой
чести. Однако все места уже заняты. А в ожидании пока для  нее  найдется
подходящее занятие, барон, прошу вас иметь в виду, что эта девица  будет
находиться под моим личным покровительством. У нее небогатое приданое, я
полагаю?
   - Увы, сир!
   - Вот я и займусь ее замужеством. Таверне низко поклонился.
   - Как это будет любезно с вашей стороны,  ваше  величество,  если  вы
найдете ей супруга! Должен признаться, что при нашей бедности,  то  есть
почти нищете...
   - Да, да, на этот счет  будьте  покойны,  -  отвечал  Людовик  XV.  -
Впрочем, она еще очень молода, как мне кажется, ей спешить некуда.
   -  Тем  более,  ваше  величество,  что  ваша   подопечная   страшится
замужества.
   - Смотрите! - воскликнул король, потирая руки и глядя на  Ришелье.  -
Ну что ж, в любом случае можете положиться на меня, господин де Таверне,
если у вас будут какие-либо затруднения.
   С этими словами Людовик XV поднялся и, обращаясь к герцогу, позвал:
   - Маршал!
   Герцог приблизился к королю.
   - Крошка была довольна?
   - Чем, сир?
   - Ларцом.
   - Простите, ваше величество, что я принужден говорить тихо,  но  отец
нас слушает, а ему не следует слышать то, что я вам собираюсь сказать.
   - Да ну?
   - Можете мне поверить.
   - Говорите же!
   - Сир! Крошка страшится замужества, это  правда,  однако  в  одном  я
совершенно уверен: она не боится вашего величества.
   Он  проговорил  это  фамильярным  тоном;   королю   понравилась   его
откровенность.  А  маршал  засеменил  вслед  за  Таверне,   который   из
почтительности удалился в галерею.
   Друзья вышли в сад.
   Был прекрасный вечер. Перед ними шагали два  лакея,  каждый  в  одной
руке нес факел, а  другой  придерживал  цветущие  ветви  деревьев.  Окна
Трианона еще  светились  праздничными  огнями,  за  которыми  веселились
пятьдесят человек, приглашенных ее высочеством.
   Музыканты его величества исполняли менуэт. После ужина начались танцы
и продолжались до сих пор.
   Спрятавшись в густых зарослях засыпанной снегом сирени, Жильбер, стоя
на коленях, сквозь полупрозрачные занавески следил за игрой теней.
   Молодой человек не обращал внимания на  то,  как  низко  нависло  над
землею небо: он наслаждался красотою танца.
   Однако, когда  Ришелье  и  Таверне  прошли  мимо  кустов,  в  которых
пряталась эта ночная птаха, звук их голосов и некоторые слова  заставили
Жильбера поднять голову и прислушаться.
   Дело в том, что именно эти слова были для него очень важны.
   Опершись на руку друга и склонившись к его уху, маршал говорил:
   - Хорошенько все обдумав и взвесив, барон, я должен признаться,  что,
по моему мнению, необходимо немедленно отправить твою дочь в монастырь.
   - Почему? - спросил барон.
   - Ручаюсь головой, что король без ума от  мадмуазель  де  Таверне,  -
отвечал маршал.
   Услыхав эти слова, Жильбер стал белее снежных хлопьев,  падавших  ему
на лицо и плечи.

Глава 42

ПРЕДЧУВСТВИЕ

   На следующий день часы в Трианоне пробили  двенадцать,  когда  Николь
прокричала не выходившей еще из комнаты Андре:
   - Мадмуазель! Мадмуазель! Господин Филипп!
   Крик раздался внизу на лестнице.
   Удивленная и, вместе с тем, обрадованная  Андре  запахнула  на  груди
муслиновый   пеньюар   и   бросилась   навстречу   молодому    человеку,
спешивавшемуся на дворе Трианона.  Он  как  раз  справлялся  у  слуг,  в
котором часу он мог бы повидаться с  сестрой  Андре  распахнула  входную
дверь и оказалась лицом к лицу с Филиппом; услужливая Николь уже сходила
за ним во двор и теперь вела его за собой по ступенькам.
   Девушка бросилась брату на шею, и оба они направились в комнату Андре
вместе с Николь.
   Только  тогда  Андре  заметила,  что  Филипп  выглядел  мрачнее,  чем
обыкновенно, что даже в его улыбке проглядывала грусть; еще она обратила
внимание на то, как безупречно  на  нем  сидел  элегантный  мундир;  под
мышкой он зажимал походный плащ.
   -  Что  случилось,  Филипп?  -  спросила  она  тотчас  же,  повинуясь
инстинкту,  свойственному  чувственным  натурам,  для  которых  довольно
одного взгляда, чтобы заметить неладное.
   - Дорогая сестра! - отвечал Филипп. - Нынче утром  я  получил  приказ
догонять свой полк.
   - Так ты уезжаешь?
   - Уезжаю.
   Андре вскрикнула,  и  после  этого  болезненного  вскрика  ее  словно
оставили силы и мужество.
   И хотя в отъезде Филиппа  не  было  ничего  неестественного  и  Андре
следовало быть к нему готовой, новость эта настолько ее сразила, что она
была вынуждена опереться на руку брата.
   - Боже мой, неужели тебя так огорчает  мой  отъезд?  -  с  удивлением
заметил Филипп. - Ты  ведь  знаешь,  Андре,  что  в  жизни  солдата  это
случается довольно часто.
   - Да, да! Разумеется! - прошептала девушка. - А куда ты едешь, брат?
   - Мой гарнизон сейчас в Реймсе. Меня ждет не такой  уж  долгий  путь,
как видишь. Правда, оттуда полк, по всей вероятности, будет переведен  в
Страсбург.
   - Как жаль! - воскликнула Андре. - Когда же ты отправляешься ?
   - Приказом мне предписывается отправляться в путь немедленно.
   - Так ты пришел попрощаться?..
   - Да, сестра.
   - Попрощаться!..
   - Ты мне хотела  сообщить  что-нибудь  особенное,  Андре?  -  спросил
Филипп, обеспокоенный  грустью  сестры  -  грустью,  не  соразмерной  со
слишком незначительной причиной - его отъездом.
   Андре поняла, что его последние слова относились к Николь,  следившей
за происходящим с нескрываемым удивлением, вызванным душевным состоянием
Андре.
   Действительно,  отъезд  Филиппа,  офицера,  отправлявшегося  в   свой
гарнизон, не мог быть катастрофой, вызвавшей столько слез Андре поняла и
чувства Филиппа, и удивление Николь. Она накинула на плечи  мантильку  и
направилась к двери.
   - Иди к решетке парка, Филипп, - сказала она. - Я тебя провожу крытой
аллеей Мне в самом деле необходимо кое-что тебе сообщить, брат.
   Эти слова послужили приказом для Николь. Она скользнула вдоль стены и
вернулась в комнату хозяйки, пока та спускалась  по  лестнице  вместе  с
Филиппом Андре спускалась по той самой лестнице, которая еще  и  сегодня
идет  вдоль  часовни  и  через  переход  выводит  в  сад.  Несмотря   на
вопросительные, тревожные взгляды Филиппа, Андре долгое  время  молчала,
повиснув на руке брата и склонив голову к нему на плечо.
   Потом  сердце  ее  не  выдержало,  она  смертельно  побледнела,   ком
подступил у нее к горлу и слезы хлынули из глав.
   - Сестричка, дорогая моя, милая Андре! - вскричал Филипп.  -  Во  имя
Неба заклинаю тебя объяснить мне, что с тобой?
   - Друг  мой!  Мой  единственный  друг!  -  пролепетала  Андре.  -  Ты
оставляешь меня одну в мире, куда я попала совсем недавно, где я  чужая,
и ты еще спрашиваешь, почему я  плачу!  Посуди  сам,  Филипп:  моя  мать
умерла в тот день, как я появилась на свет; страшно в  этом  признаться,
но отца у меня словно и не было. Все свои огорчения, все свои  маленькие
тайны я поверяла тебе одному. Кто мне улыбался?  Кто  меня  ласкал?  Кто
меня баюкал, когда я была совсем маленькая? Ты! Кто защищал меня  с  тех
пор, как я выросла? Ты! Кто заставил меня поверить в то, что божьи твари
созданы в этом мире не только для страданий? Ты, Филипп, тоже  ты.  И  я
никогда и никого не любила с тех пор, как появилась на свет, кроме тебя,
и меня никто не любил, кроме тебя. Ах, Филипп, -  с  грустью  продолжала
Андре, - ты отворачиваешься, и я знаю,  о  чем  ты  сейчас  думаешь!  Ты
говоришь себе, что я молода, красива, что я не  права,  что  не  верю  в
будущее и в любовь. Увы, ты сам видишь, Филипп,  что  недостаточно  быть
только красивой и молодой - ведь я никому не нужна.
   Ты скажешь, что ее высочество ко  мне  добра.  Разумеется,  она  выше
всяких  похвал;  так  мне,  по  крайней  мере,  кажется,  я  считаю   ее
совершенством. Но, может быть, именно оттого, что я так к ней  отношусь,
я испытываю к ней уважение, но не любовь.  А  любовь,  Филипп,  так  мне
нужна! Ведь я привыкла загонять  внутрь  любое  чувство,  и  теперь  мое
сердце готово разорваться. Мой отец... О, Господи, отец!.. Я  не  сообщу
тебе  ничего  нового,  Филипп:  отец  не  только  не  является  ни  моим
защитником, ни другом - напротив, когда он смотрит на меня,  он  внушает
мне страх. Да, да, я боюсь его,  Филипп,  особенно  с  той  минуты,  как
узнала, что ты едешь. Чего я боюсь? Сама не знаю. Боже мой! Да разве  не
так же птицы и звери предчувствуют надвигающуюся бурю? Ты  скажешь,  что
это суеверие. А что, если наша бессмертная душа предчувствует несчастье?
С некоторых пор дела нашей семьи пошли в гору. Мне это отлично известно,
Ты стал капитаном, я - почти член семьи  у  ее  высочества,  отец  вчера
ужинал  в  тесном  кругу  у  короля.  Ты,  должно  быть,  сочтешь   меня
сумасшедшей, но я все равно скажу тебе, Филипп, что все это пугает  меня
больше, чем наша нищета и наша безвестность в те времена, когда мы  жили
в Таверне.
   - Но там, дорогая сестричка, ты тоже была одна, - с грустью  возразил
Филипп, - там даже не было меня, чтобы тебя утешить.
   - Да, но там я была наедине со своими  детскими  воспоминаниями.  Мне
казалось, что стены, в которых я родилась, выросла, где умерла моя мать,
должны меня защитить, если можно так выразиться. Все мне там было  мило.
Я была спокойна, когда ты уезжал, и радовалась,  когда  ты  возвращался.
Независимо от твоих отъездов и возвращений, мое сердце  принадлежало  не
только тебе, но и нашему дорогому дому, саду, цветам, тому целому, часть
которого ты собой являл когда-то. А сегодня ты для меня все, Филипп. Раз
ты меня покидаешь, это значит, что я оставлена всеми.
   - Но  ведь  сегодня,  Андре,  у  тебя  гораздо  более  могущественные
защитники, чем я, - возразил Филипп.
   - Это верно.
   - И впереди у тебя - блестящее будущее.
   - Как знать!..
   - Что же тебя пугает?
   - Не знаю.
   - Это неблагодарность по отношению к Богу, сестричка.
   - Да нет, я за все горячо благодарю Небо, молясь утром и вечером.  Но
мне кажется, что каждый раз, как я  опускаюсь  на  колени.  Бог,  вместо
того, чтобы принять мои молитвы, словно предупреждает  меня:  "Берегись,
берегись!"
   - Да чего же ты должна беречься?  Ответь!  Я  вместе  С  тобой  готов
предположить, что тебе угрожает несчастье. Ты что-нибудь предчувствуешь?
Знаешь ли ты, что нужно делать, чтобы его преодолеть или избежать?
   - Я ничего не знаю, Филипп. Но у меня такое чувство, будто моя  жизнь
висит на волоске и что меня ничего хорошего не ждет с той минуты, как ты
уедешь. Словом, у меня такое ощущение, будто  меня  во  сне  вкатили  на
высокую гору, где, проснувшись, я должна удержаться. И вот я проснулась,
вижу пропасть, но я уже лечу в нее, а тебя нет и удержать меня некому. И
я вот-вот исчезну в этой пропасти и разобьюсь насмерть.
   - Дорогая сестричка, моя милая Андре! -  заговорил  Филипп,  невольно
волнуясь при виде ужаса, написанного на лице Андре. - Ты преувеличиваешь
свое нежное чувство ко мне, я очень  тебе  благодарен.  Да,  ты  теряешь
друга, но ведь ненадолго: я буду недалеко, и ты можешь меня вызвать, как
только я  тебе  понадоблюсь.  Все  это  только  химеры,  тебе  ничто  не
угрожает. Андре остановилась перед братом.
   - В таком случае, Филипп, объясни мне, почему  ты,  мужчина,  сильнее
меня духом, сейчас такой же грустный, как и я?  Как  ты  это  объяснишь,
брат?
   - Объяснить нетрудно, дорогая сестра, - отвечал Филипп,  останавливая
Андре, которая пошла было снова, как только перестала говорить. -  Мы  с
тобой брат и сестра не только по духу и крови, мы  одинаково  чувствуем.
Кроме того, мы жили в согласии, которое стало  мне  особенно  дорого  со
времени нашего переезда в Париж. Сейчас я вынужден порвать эту  связь  с
тобой, и этот удар отзывается в моем сердце. Вот отчего я тоскую, но это
пройдет. Я, Андре, заглядываю в будущее и не верю в несчастье,  если  не
считать несчастьем нашу разлуку на несколько месяцев, может  быть  -  на
год. Но я смирился и говорю не "прощай", а "до свидания".
   Несмотря на его утешения, Андре зарыдала.
   - Дорогая сестра! - воскликнул Филипп в  отчаянии  от  того,  что  не
понимает причины ее слез. - Ты не все мне сказала,  ты  что-то  от  меня
скрываешь. Прошу тебя во имя Неба: скажи мне правду!
   Он обнял ее за плечи, привлек к себе и заглянул в глаза.
   - Что ты, Филипп! Нет, нет, клянусь тебе: ты знаешь все, мое сердце у
тебя, как на ладони.
   - Тогда умоляю тебя, Андре: возьми себя в руки и не огорчай меня.
   - Ты прав, - сказала она, - я просто сошла с ума. Послушай: я никогда
не была сильна духом, ты знаешь это  лучше,  чем  кто  бы  то  ни  было,
Филипп. Я постоянно чего-то  пугаюсь,  что-то  себе  придумываю,  чем-то
недовольна. Но я не должна  впутывать  в  свои  бредни  горячо  любимого
брата, если он меня уверяет в обратном  и  пытается  доказать,  что  мои
тревоги напрасны. Ты прав, Филипп: верно, все  верно,  мне  здесь  очень
хорошо. Прости меня, Филипп. Видишь, я вытираю слезы, я больше не плачу,
я улыбаюсь, Филипп. Нет, я не стану говорить "прощай", я тоже скажу тебе
"до свидания".
   Девушка нежно  поцеловала  брата,  пряча  от  него  последнюю  слезу,
затуманившую ее  взор  и  скатившуюся,  словно  жемчужинка,  на  золотой
аксельбант молодого офицера.
   Филипп взглянул на нее с нескрываемой братской нежностью и  в  то  же
время с отеческой заботой.
   - Андре! - молвил он. - Я так тебя люблю! Ничего не бойся. Я  уезжаю,
но каждую неделю буду посылать тебе с курьером письма.  И  ты  мне  пиши
почаще.
   - Хорошо, Филипп. Для меня это  будет  единственной  радостью.  А  ты
предупредил отца?
   - О чем?
   - Об отъезде.
   - Дорогая сестра! Да ведь барон сам принес  мне  нынче  утром  приказ
министра. Господин де Таверне - не ты, Андре. Он без труда обойдется без
меня; мне показалось, что он рад моему отъезду, и он прав:  здесь  я  не
продвинусь по службе, а там, напротив,  для  этого  может  представиться
случай.
   - Отец счастлив оттого, что ты уезжаешь? - прошептала Андре. - Ты  не
ошибся, Филипп?
   - У него есть ты, - проговорил Филипп, избегая ответа  на  вопрос.  -
Для него это большое утешение, сестричка.
   - Ты вправду так думаешь, Филипп? Он меня совсем не видит.
   - Сестричка! Он поручил мне как раз сегодня передать тебе, что  после
моего отъезда он приедет в Трианон.  Он  тебя  любит,  поверь  мне.  Вот
только любит он по-своему.
   - Что с тобой Филипп? Что тебя смущает?
   - Дорогая Андре! Только что звонили часы. Который теперь час?
   - Три четверти первого.
   - Так вот, дорогая сестричка, причина моего смущения в том, что я уже
час как должен быть в пути, а мы теперь подошли к решетке, где меня ждет
мой конь. Итак...
   Андре спокойно посмотрела на брата и, взяв его за руку,  проговорила,
пожалуй, чересчур твердым голосом, чтобы скрыть охватившие ее чувства:
   - Прощай, брат...
   Филипп в последний раз обнял ее.
   - До свидания! Помни о своем обещании.
   - О каком обещании?
   - Не менее одного письма в неделю.
   - Можешь не просить.
   Андре произнесла эти слова из последних сил, бедняжка не могла больше
говорить.
   Филипп еще раз взмахнул рукой и удалился.
   Андре провожала его глазами, затаив дыхание и удерживая вздох  Филипп
сел на коня, еще раз простился с ней через решетку и ускакал.
   Андре неподвижно стояла до тех пор, пока он не скрылся из виду.
   Потом она повернулась и бросилась бежать, словно раненая  лань.  Едва
добежав до скамейки, она рухнула на нее, как подкошенная.
   Из груди ее вырвался душераздирающий крик.
   - Боже мой! Боже! - рыдая, говорила она.  -  Зачем  Ты  оставил  меня
одну?
   Она спрятала лицо в  ладонях,  роняя  сквозь  пальцы  крупные  слезы,
которые она не пыталась больше сдерживать.
   Вдруг у нее за спиной, в кустарнике,  послышался  легкий  шум.  Андре
показалось, что это чей-то вздох. Она в испуге обернулась:  прямо  перед
собой она увидела чье-то грустное лицо.
   Это был Жильбер.

Глава 43

РОМАН ЖИЛЬБЕРА

   Как мы уже сказали, это был Жильбер, такой же  бледный,  печальный  и
подавленный, как и Андре.
   При виде мужчины, незнакомца, гордая Андре  поспешно  вытерла  глаза,
словно стесняясь своих слез. Она собралась с силами и сдержала рыдания.
   Жильберу понадобилось больше времени для того, чтобы  успокоиться,  и
его лицо еще сохраняло страдальческое  выражение,  когда  мадмуазель  де
Таверне подняла глаза. Она узнала его и успела  заметить  в  его  глазах
грусть.
   - А-а, это опять вы, господин Жильбер! - проговорила она  насмешливым
тоном, каким обыкновенно говорила всякий раз, как  случай  сводил  ее  с
этим молодым человеком.
   Жильбер ничего не ответил  -  он  был  очень  взволнован.  Страдание,
заставлявшее Андре содрогаться всем телом, передалось Жильберу.
   - Что с вами, господин Жильбер?  -  продолжала  Андре.  -  Почему  вы
смотрите на меня так жалостливо? Должно быть, вас что-то  огорчает?  Что
же, скажите на милость?
   - Вы желаете узнать? - печально спросил  Жильбер,  улавливая  скрытую
насмешку, несмотря на ее участливый тон.
   - Да.
   - Что ж, извольте: меня огорчает то, что вы страдаете, мадмуазель,  -
отвечал Жильбер.
   - А кто вам сказал, что я страдаю?
   - Я это вижу - Я не страдаю, вы ошибаетесь, - проговорила Анд-ре, еще
раз вытерев лицо платком.
   Жильбер почувствовал, как в его сердце закипает ярость,