, графиня, что мы обо  всем
условились, не правда ли?
   -  Совершенно  верно,  герцог.  Вы   предпочитаете..,   повоевать   в
министерстве финансов? Или, может быть, хотите взять морское?
   - Я предпочитаю просто воевать, графиня. Вот где я мог  бы  оказаться
полезнее всего.
   - Вы правы. Вот о чем я и буду говорить  с  королем.  Нет  ли  у  вас
каких-нибудь антипатий?
   - К кому? . - К тем из ваших сослуживцев, кого может  предложить  вам
его величество.
   - Я - человек того круга, с которым легче  всего  найти  общий  язык,
графиня. Однако позвольте мне все-таки пригласить  племянника,  раз  вам
угодно сделать милость принять его.
   Ришелье подошел к окну; двор был еще виден в наступавших сумерках. Он
подал знак одному из выездных лакеев, который, казалось, только этого  и
ждал, чтобы броситься выполнять приказание.
   Во дворце начали зажигать свечи.
   Спустя несколько минут после отъезда лакея на  главный  двор  въехала
карета. Графиня с живостью взглянула в сторону окна.
   Ришелье перехватил ее взгляд и решил, что это доброе предзнаменование
для д'Эгийона, а значит, и для него самого.
   "Она оценила дядю, - сказал он себе, - и теперь хочет удостовериться,
что собой представляет племянник. Мы здесь будем как дома!"
   Пока он тешил себя иллюзиями, за  дверью  послышался  легкий  шум,  и
доверенный лакей доложил о приходе герцога д'Эгийона.
   Это был очень красивый господин с прекрасными манерами. Он  был  одет
по последней моде и выглядел весьма элегантно. Пора его первой молодости
миновала. Впрочем, он относился к той породе мужчин, у которых взгляд  и
сила воли остаются молодыми до глубокой старости.
   Государственные заботы не оставили на его лице ни единой морщины, они
лишь  углубили  естественную  складку,  характерную   для   политических
деятелей и поэтов: в ней словно  находят  прибежище  великие  мысли.  Он
ровно и высоко держал свою изящную голову; выражение грусти на его  лице
словно говорило о том, что он догадывается о ненависти десяти  миллионов
человек, готовой обрушиться на эту самую голову; впрочем, он будто желал
доказать, что эта тяжесть ему вполне по силам.
   У Д'Эгийона были красивые руки - они казались белыми и изящными  даже
в соседстве с морем кружев. В те времена ценились  красивые  ноги;  ноги
герцога были образцом  элегантности  и  притом  самой  что  ни  на  есть
аристократической формы. В нем  угадывались  нежность  поэта  и  знатное
происхождение, гибкость и мягкость мушкетера.  Для  графини  он  втройне
олицетворял идеал: в нем одном  она  находила  сразу  три  типа  мужчин,
которые чувственная красавица инстинктивно должна была любить.
   Благодаря удивительной странности, а вернее было бы сказать, стечению
обстоятельств, подстроенному продуманной  тактикой  д'Эгийона,  эти  два
героя, пользовавшиеся общественной ненавистью, еще не виделись  с  глазу
на глаз в блеске всех своих преимуществ.
   Вот уже три года, как д'Эгийон делал вид,  что  очень  занят  либо  в
Англии, либо у себя в кабинете. Он не баловал двор  своим  присутствием,
справедливо полагая, что должен произойти переворот,  благоприятный  для
него или неблагоприятный.  Он  полагал,  что  в  первом  случае  удобнее
выдвинуть  неизвестного  человека;  во  втором  случае   ему   следовало
бесследно исчезнуть, чтобы легче было  потом  выбраться  из  пропасти  и
вновь появиться на политической арене.
   Но одно соображение, романтического  свойства,  было  выше  всех  его
расчетов. Это соображение было наилучшим для достижения его цели.
   Прежде чем г-жа Дю  Барри  стала  графиней,  лобызавшей  каждую  ночь
корону  Франции,  она  была  когда-то  хорошенькой  улыбчивой  девушкой,
прелестным созданием В те времена она была любима, и это было  счастьем,
на которое она больше и  не  рассчитывала  с  тех  пор,  как  ее  начали
бояться.
   Среди  многочисленных  богатых,  могущественных  и  красивых  молодых
людей, ухаживавших тогда за Жанной Вобернье; среди всех поэтов, в каждую
строку вставлявших слова "Ланж" и "ангел", герцог  д'Эгийон  фигурировал
когда-то в первых рядах Однако то ли Ланж была еще не  столь  доступной,
вопреки утверждениям клеветников, то ли  наконец  -  к  чести  одного  и
другой  -  внезапная  любовь  короля  разъединила  готовые  договориться
сердца, - так или иначе, герцог д'Эгийон  оставил  при  себе  акростихи,
букеты и духи, а мадмуазель Ланж заперла свою дверь  на  улице  Пти-Шан.
Герцог удалился в Англию, подавив горькое чувство, а Ланж посылала  свои
вздохи в сторону Версаля барону де Гонес, то есть королю Франции.
   Вот почему внезапное исчезновение д'Эгийона сперва не очень  занимало
г-жу Дю Барри: она боялась прошлого. Однако, видя, что бывший  поклонник
примолк, г-жа Дю Барри почувствовала, что она заинтригована, потом - что
она очарована и, имея теперь возможность верно оценивать людей, пришла к
выводу, что д'Эгийон - человек умный и настоящий мужчина.
   Это было немало для графини, не очень высоко ценившей  людей,  однако
это было еще не все. Должен был наступить такой момент, когда она  сочла
бы д'Эгийона великодушным человеком.
   Надобно заметить, что бедняжка Ланж имела основания бояться прошлого.
Один мушкетер, бывший счастливый любовник, как сам он  говорил  о  себе,
вошел к ней однажды прямо в покои в  Версале  и  потребовал,  чтобы  она
вернула ему свою благосклонность. Слова  эти,  очень  скоро  заглушенные
благодаря высоте ее нового положения, нашли, однако,  отклик  во  дворце
целомудренной г-жи де Ментенон.
   Читатели видели, что в разговоре с графиней Дю Барри маршал ни словом
не обмолвился о том, что ему известно о былых отношениях его  племянника
с мадмуазель Ланж. Такое умолчание со стороны  столь  ловкого  человека,
как старый герцог, умевшего говорить на самые щекотливые темы,  потрясло
и обеспокоило графиню.
   Вот почему она с нетерпением ожидала  д'Эгийона:  она  хотела  знать,
во-первых, как к этому следует относиться и, во-вторых,  скромен  маршал
или несведущ.
   Вошел герцог.
   Любезно-почтительный и достаточно уверенный в себе, он сумел отвесить
поклон,  предназначавшийся  не  то  чтобы  королеве,  но  и  не  простой
придворной даме, и этой мелочи  оказалось  достаточно,  чтобы  мгновенно
покорить графиню, да так, что она  могла  теперь  в  нем  видеть  только
совершенство.
   Затем д'Эгийон взял  дядю  за  руку.  Тот  приблизился  к  графине  и
проговорил нежнейшим голосом:
   - Имею честь вам представить герцога д'Эгийона, графиня, не как моего
племянника, а как одного из ваших самых покорных слуг.
   Графиня посмотрела на герцога, как женщина, то есть  таким  взглядом,
от которого ничто не может укрыться. Она увидела лишь две склонившиеся в
почтительном поклоне головы, а затем обратившиеся  к  ней  их  спокойные
ясные лица.
   - Я знаю, что вы любите герцога, маршал, - сказала графиня Дю  Барри.
- Вы - мой друг. Мне хотелось бы просить герцога из  уважения  к  своему
дядюшке подражать ему во всем.
   - Именно так я и решил вести себя, графиня, - снова  ,  поклонившись,
отвечал д'Эгийон.
   - Вы много претерпели в Англии? - спросила графиня.
   - Да, графиня, и пока моим мучениям нет конца, - отвечал д'Эгийон,  -
Я думаю иначе. Вот, кстати, господин де Ришелье сможет вам помочь.
   Д'Эгийон с видимым удивлением взглянул на Ришелье.
   - А-а, я вижу, что маршал еще не успел с вами побеседовать? Да это  и
понятно: вы только что вернулись их путешествия. Так вам, должно быть, о
многом нужно переговорить. Я вас  оставлю,  маршал.  Герцог!  Чувствуйте
себя здесь как дома.
   И графиня вышла, Однако у нее созрел план. Она не  пошла  далеко.  За
будуаром находился просторный кабинет, где король, приезжая  в  Люсьенн,
любил посидеть среди китайских безделушек. Он любил этот кабинет за  то,
что оттуда было слышно все, о чем говорили в соседней комнате.
   Графиня Дю Барри была  уверена  в  том,  что  услышит  весь  разговор
маршала с племянником. Из разговора она собиралась составить о д'Эгийоне
окончательное мнение.
   Однако  маршал  был  далеко  не  глуп,  он  знал  почти  все  секреты
королевских или министерских резиденций.  Подслушивать,  о  чем  говорят
другие,  было  одним  из  его  излюбленных  занятий;   говорить,   когда
кто-нибудь подслушивает, было одной из его уловок.
   Ободренный  приемом,   оказанным   графиней   д'Эгийону,   он   решил
воспользоваться   удачей   и   представить   фаворитке,   пользуясь   ее
предполагаемым  отсутствием,  весь  план  тайного  счастья  и   большого
могущества, подкрепленного интригами, то есть двойную  приманку,  против
которой  хорошенькая  женщина,  в  особенности  придворная  дама,  почти
никогда не способна устоять.
   Он пригласил герцога присесть и сказал ему:
   - Как видите, герцог, я неплохо здесь принят.
   - Да, господин герцог, вижу.
   - Мне посчастливилось заслужить милость этой очаровательной дамы;  ее
почитают здесь за королеву, да она ею в действительности и является.
   Д'Эгийон кивнул.
   - Я скажу вам сейчас то, -  продолжал  Ришелье,  -  что  не  смог  бы
сообщить вот так, прямо посреди улицы:  графиня  Дю  Барри  обещала  мне
портфель министра.
   - Вы это вполне заслужили.
   -  Не  знаю,  заслужил  ли,  однако  так  случилось  -  с   некоторым
запозданием, правда. Одним словом,  можно  считать,  что  я  устроен,  и
теперь хочу заняться вами, д'Эгийон.
   - Благодарю вас, господин герцог! Вы близки мне не только по крови  -
у меня не раз была возможность в этом убедиться.
   - Чего бы вы желали, д'Эгийон?
   - Совершенно ничего, лишь бы меня не лишили титула  герцога  и  пэра,
как того требуют господа члены Парламента.
   - Пользуетесь ли вы чьей-нибудь поддержкой?
   - Я? Нет, что вы!
   - Так вы погибли бы, если бы не представился сегодняшний случай?
   - Совершенно верно.
   - Я вижу, вы относитесь ко всему философски.  Какого  черта  я  держу
себя с тобой строго, мой бедный д'Эгийон, и разговариваю с тобой уже как
министр, вместо того чтобы побеседовать по-родственному!
   - Дядюшка! Я вам так признателен за вашу доброту!
   - Раз я заставил тебя вернуться, да еще так поспешно, то ты можешь из
этого заключить,  какую  роль  тебе  суждено  сыграть  здесь...  Кстати,
задумывался ли ты когда-нибудь над тем, какова была роль де  Шуазеля  во
все десять лет его правления?
   - Да, разумеется. Он был на своем месте.
   - На своем месте! Позволь-ка! На  своем  месте,  когда  он  вместе  с
госпожой де Помпадур управлял королем  и  выгонял  иезуитов!  Однако  он
неважно выглядел, когда, поссорившись, как дурак, с графиней Дю Барри, -
а она стоит тысячи Помпадур, - он повел себя так, что  был  выставлен  в
двадцать четыре часа... Что же ты молчишь?
   - Я слушаю, господин герцог, и пытаюсь понять, куда вы клоните.
   - Скажи, тебе нравится место Шуазеля?
   - Разумеется.
   - Так вот, мой дорогой, думаю, что я мог бы сыграть эту роль.
   Д'Эгийон резко повернулся к дядюшке.
   - Вы говорите серьезно? - спросил он.
   - Ну да, а почему же нет?
   - Вы станете любовником графини Дю Барри?
   - Ах, черт побери! Как ты скор! Впрочем, я вижу, что ты  меня  понял.
Да, Шуазелю  очень  повезло:  управлял  и  королем,  и  его  любовницей;
говорят, он любил госпожу де Помпадур...  А,  действительно,  почему  бы
нет?.. Но я не могу быть возлюбленным - твоя холодная улыбка говорит мне
об этом. Ты смотришь молодыми глазами  на  мой  изборожденный  морщинами
лоб, на мои кривые ноги и мои иссохшие руки, когда-то такие  красивые!..
Вместо того, чтобы говорить: "Я сыграю роль Шуазеля", мне  следовало  бы
сказать: "Мы ее сыграем".
   - Дядюшка!
   - Нет, она не может меня полюбить, я знаю. Однако я  об  этом  говорю
тебе.., смело, потому что она об  этом  не  узнает...  Я  любил  бы  эту
женщину больше всего на свете.., но...
   Д'Эгийон нахмурился.
   - Но у меня есть великолепный план, - продолжал  маршал,  -  раз  эта
роль мне не по силам, я разделю ее пополам.
   - Ага! - воскликнул д'Эгийон.
   -  Кто-нибудь  из  моих  приближенных,  -  сказал  Ришелье,  -  будет
любовником графини Дю Барри. Черт подери! Прекрасное занятие! Ведь она -
само совершенство.
   Ришелье возвысил голос.
   - Ты понимаешь, что Фронзак  не  подходит:  это  несчастный  выродок,
дурак, мошенник, проходимец... Ну что, герцог, может быть, ты?..
   - Я? - вскричал д'Эгийон. - Вы с ума сошли, дядюшка!
   - Сошел с ума? Как? И ты не бросаешься в ноги  тому,  кто  дает  тебе
такой совет! Как! Ты не таешь от счастья, не благодаришь?  Разве  ты  не
влюбился сразу же, как только увидел, как она тебя принимает? Ну, видно,
со времен Альчибиада был только один истинный Ришелье в  нашем  роду,  а
больше не будет!.. - воскликнул герцог. - Да, я вижу, что прав.
   - Дядюшка! - воскликнул герцог в волнении; если оно было  наигранным,
то сыграно было с блеском; однако он мог действительно удивиться, потому
что предложение маршала было весьма недвусмысленное. - Представляю себе,
какую выгоду вы могли бы извлечь из того положения,  о  котором  вы  мне
говорите. Вы стали бы таким же влиятельным лицом, как де  Шуазель,  а  я
был  бы  любовником,  подкрепляющим  ваше  влияние.  Да,  план   достоин
умнейшего человека Франции, однако вы упустили одну вещь.
   - Что именно? - беспокойно вскричал Ришелье. - Неужели ты не  мог  бы
полюбить графиню Дю  Барри?  В  этом  заминка?..  Дурак!  Трижды  дурак!
Ротозей! Неужели я угадал?
   - Нет! Не угадали, дядюшка! - воскликнул д'Эгийон, словно  уверенный,
что ни одно слово не будет пропущено. - Я почти не знаком с графиней  Дю
Барри, однако она кажется мне красивейшей,  очаровательнейшей  женщиной.
Напротив, я без памяти влюбился бы в графиню Дю Барри. Дело совсем не  в
этом.
   - В чем же дело?
   - А вот в чем, господин герцог: графиня  Дю  Барри  никогда  меня  не
полюбит, а между тем  первым  условием  подобного  альянса  должна  быть
любовь. Как можно, чтобы, живя среди блестящих придворных, самых  разных
молодых красавцев, прекрасная графиня выбрала  именно  того,  кто  этого
совсем не заслуживает, того, кто уже немолод и обременен заботами, того,
кто скрывается от  всех,  потому  что  чувствует,  что  скоро  исчезнет?
Дядюшка! Если бы я знал  графиню  Дю  Барри  в  дни  своей  молодости  и
красоты, когда женщины любили  во  мне  все,  что  обыкновенно  любят  в
молодом человеке, она могла бы сохранить обо мне воспоминание. Этого уже
много. Но ведь нет ничего: ни  прошлого,  ни  настоящего,  ни  будущего.
Дядюшка! Надо отказаться от этой химеры. Зачем только  вы  пронзили  мне
сердце, нарисовав радужную картину неисполнимого счастья?
   Пока эта тирада произносилась с пылом, которому позавидовал бы  Моле,
а  Лекен  счел  бы  достойной  изучения,  Ришелье   кусал   себе   губы,
приговаривая едва слышно:
   - Неужели этот бездельник догадался, что  графиня  нас  подслушивает?
Дьявольщина! До чего ловок! Ну и мастер! С ним надо быть поосторожнее.
   Ришелье был прав. Графиня  подслушивала,  и  каждое  слово  д'Эгийона
западало ей в душу. Она наслаждалась его робким  признанием,  изысканной
деликатностью того, кто даже в доверительном разговоре  не  выдал  тайны
прошлой связи из опасения бросить  тень  на,  быть  может,  еще  любимую
женщину.
   - Итак, отказываешься? - спросил Ришелье.
   - От  этого  -  да,  дядюшка:  к  моему  величайшему  сожалению,  это
представляется мне совершенно невозможным.
   - Надо же хотя бы попытаться!..
   - Но как?
   - Ты принадлежишь к нашему кругу... Ты будешь каждый день видеться  с
графиней: постарайся ей понравиться, тысяча чертей!
   - Будучи в этом заинтересованным? Нет,  нет!..  Да  если  бы  я  имел
несчастье ей понравиться, а сам думал бы о другом, я убежал бы со  стыда
на край света.
   Ришелье поскреб подбородок.
   "Дело в шляпе, - подумал он, - или д'Эгийон - Дурак".
   Вдруг со двора донесся стук колес, и  несколько  голосов  прокричали:
"Король!"
   - Черт побери! - вскричал Ришелье. -  Король  не  должен  меня  здесь
видеть, я убегаю!
   - А я? - спросил герцог.
   - Ты - другое дело, пусть он тебя увидит.  Оставайся...  Оставайся...
И, ради Бога, не бросай начатого.
   Ришелье поспешил к черной лестнице, бросив герцогу:
   - До завтра!

Глава 16

ДОЛЯ КОРОЛЯ

   Оставшись один, герцог д'Эгийон почувствовал было  себя  неловко.  Он
прекрасно понял все, что хотел сказать ему дядюшка, отлично  понял,  что
графиня Дю Барри подслушивала, несомненно  понял,  что  умному  человеку
следовало в этом  случае  стать  возлюбленным  и  в  одиночку  разыграть
партию, для которой старый герцог пытался подыскать партнера.
   Приход короля весьма удачно положил конец  объяснению,  которое  было
неизбежно, несмотря на пуританскую сдержанность д'Эгийона.
   Маршала невозможно было долго водить за нос, он был не  из  тех,  кто
позволил бы собеседнику выставлять  напоказ  свои  достоинства  в  ущерб
интересам герцога.
   Когда д'Эгийон остался один, он успел хорошенько обо всем подумать.
   А король в самом деле был уже близко. Его пажи уже  распахнули  двери
приемной, а Замор бросился к монарху, выпрашивая конфет  с  трогательной
фамильярностью, которая, правда, в минуты мрачного расположения духа его
величества стоила ему щелчков по носу или трепки, очень  неприятной  для
негритенка.
   Король уселся в китайском кабинете, и д'Эгийон смог убедиться в  том,
что графиня Дю Барри не упустила ни единого слова  из  его  разговора  с
дядюшкой: теперь сам д'Эгийон  прекрасно  все  слышал  и  таким  образом
оказался свидетелем встречи короля с графиней.
   Его величество казался очень утомленным, подобно человеку, поднявшему
непосильную тяжесть. Атлас был, верно, не так изможден  после  трудового
дня, когда ему приходилось поддерживать на плечах небо целых  двенадцать
часов.
   Любовница  поблагодарила,  похвалила,  приласкала  Людовика  XV;  она
расспросила его об откликах на ссылку де Шуазеля, и это ее развлекло.
   Графиня Дю Барри решила рискнуть. Настало подходящее время для  того,
чтобы заняться  политикой;  кстати,  она  чувствовала  в  себе  довольно
отваги, чтобы перевернуть одну из четырех частей света.
   - Сир, вы разрушили - это хорошо, - заговорила она, -  вы  сломали  -
это великолепно; но ведь теперь надо заново строить.
   - Уже готово, - небрежно отвечал король.
   - Вы составили кабинет министров?
   - Да.
   - Вот так просто, не успев передохнуть?
   - Неужели вы думаете, что я ничего не понимаю?.. Ах, женщина!  Вы  же
сами мне недавно говорили, что, прежде чем выгнать прежнего  повара,  вы
присмотрели нового, не так ли?
   - Повторите, что вы уже сформировали кабинет.  Король  приподнялся  с
огромной софы, где он полулежал, пользуясь в  качестве  подушки  главным
образом плечиком красавицы-графини.
   - Судя по тому, как вы взволнованы, Жаннетта, - обратился он к ней, -
можно подумать, что вы знаете мой кабинет министров настолько, чтобы его
осудить, и что вы можете предложить мне другой.
   - Вы недалеки от истины, сир, - отвечала она.
   - В самом деле?.. У вас есть кабинет?
   - Да ведь у вас же он есть! - возразила она.
   - Я - другое Дело, графиня. Сто моя обязанность. Ну  и  кто  же  ваши
кандидаты?
   - Сначала назовите своих.
   - С удовольствием - чтобы подать вам пример.
   - Начнем  с  морского  министерства,  где  распоряжался  милейший  де
Праслен.
   - Опять вы за свое, графиня: этот милейший человек никогда  не  видал
моря.
   - Неужели?
   - Клянусь честью! Великолепно  придумано!  Я  буду  очень  популярен,
стану повелителем морей,  и,  само  собой  разумеется,  мое  изображение
появится на монетах.
   - А кого вы предлагаете, сир? Ну кого?
   - Держу пари, вы ни за что не угадаете.
   - Чтобы я угадала имя способного сделать вас популярным?  Признаться,
нет...
   -  Член  парламента,  дорогая...   Первый   председатель   парламента
Безансона.
   - Де Буан?
   - Он самый... Ах, черт возьми, как хорошо  вы  разбирает