Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
время гасла, и Аюпова, обдирая
коробку, шумно чиркала спичками, ломала их и кидала прямо на стол.
Когда я вошел, она взглянула на меня и сразу же отвернулась.
- Ну, - сказал редактор обрадованно, - проходите, садитесь. Вы знакомы?
- Да, - ответил я, проходя и садясь. - Мы знакомы.
- Приходилось встречаться, - ответила Аюпова.
- Отлично, - сказал редактор, не замечая ее тона. - Тут вот какое
дело...
Был он невысокого роста, плотный, смуглый, с круглым лицом и короткими
мягкими висячими усами. И поэтому выглядел добрым и хитрым.
- Тут товарищ Аюпова недовольна нашей статьей, - продолжал он, смотря
мне в лицо умными, смеющимися глазами, - напутали мы там много, заострили
внимание не на том, на чем нужно. О редкостях расписали много, а работа
коллектива библиотеки осталась в стороне.
- Ну как же в стороне, - пожал я плечами, - наоборот, мы написали, что
книжный фонд огромный, а помещение маленькое, штата не хватает, и это
тормозит работу.
- Поэтому вы и выдумали мне в помощь какую-то Попятну? - спросила
Аюпова.
- А вот с Попятной, правильно, получился скандал, - сказал я редактору.
- Нечего сказать, показали качество работы редакции, выдумали какого-то
подпоручика Киже - товарищ Попятну. Кто за это будет отвечать?
- А автор, - любезно сказала Аюпова.
- Нет, нет, - быстро поднял руку редактор, - я уже вам говорил, товарищ
Аюпова, что автор тут совершенно ни при чем, у него все правильно, это в ти-
пографии напутали. Мы этот случай будем еще обсуждать на летучке. Кто
прошляпил - тот и ответит. Рублем ударим...
Аюпова взглянула на меня и провела дрожащей рукой по спинке кресла. И
тут вдруг непонятное бешенство овладело мной. У меня его не было раньше -
это она передала мне свои чувства. Я физически чувствовал, как она кипит,
как все в ней прыгает и дрожит, как на раскаленной сковородке. И мне
хотелось поддать жару еще, довести ее до полной истерики, до крика. Я
мгновенно возненавидел ее всеми клеточками тела и стал сдержанным и точным.
- И вообще, товарищ редактор, - сказал я таким обычным тоном, как будто
ровно ничего не случилось и никакой Аюповой вообще не было в кабинете, -
надо на будущее ввести такое железное правило - автор обязательно должен
читать корректуру.
- Да, есть такое правило у нас, есть, - страдальчески поморщился
редактор. - Когда можем, посылаем, конечно. Но беда в том, что мы -
ежедневная газета и потому исключений у нас в работе всегда будет больше,
чем правил. Ну, вот, например, внезапно летит из номера какой-то материал,
ночной редактор лезет в загон, хватает, скажем, вот вашу статью, считает
строчки, урезает сколько надо и сует ее в полосу. Ну, какая же тут к бесу
авторская корректура? Да и где он, автор-то? Из постели я его, что ли,
тащить буду?
- Вот так и появляются всякие Попятны, - сказал я нравоучительно и
услышал за собой тонкий певучий звон - это Аюпова рванулась на кресле.
- Не в Попятной дело в конце концов, - крикнула она и, выхватив
папироску, с размаху бросила ее так, что она прилипла к стеклу. - Дело в
том, что нечего было разводить сенсацию, - (она так и сказала - "разводить
сенсацию"), - что это вам, Америка? Придумали, чем удивить советского
человека - пятнадцатый, шестнадцатый века, Галилей, инквизиция. Нет, не этим
советский человек интересуется. А то, что работу библиотеки определяют не
тем, сколько она собрала изданий пятнадцатого или шестнадцатого века, а как
обслуживает своих читателей. Это вы забыли? Как об-слу-жи-ва-ет! А вы за
сенсацией погнались, за с-е-н-с-а-ц-и-е-й! Эх!
Она произносила "сенсация" так, что было ясно: все то плохое и темное,
что есть в капитализме, - это и есть вот эта самая сенсация. Кит, на котором
стоит эксплуататорский строй. Она выкрикнула все это и вдруг вздохнула и
облизала губы. А я глядел на нее с прозорливой ненавистью и понимал все, что
в ней происходит. Она накричалась, настучалась, наругалась, изошла слюной у
себя в библиотеке, и для последнего решительного боя силенок у нее уже
маловато. А тут вдруг неожиданно выясняется, что и приходила-то она зря:
тот, в ком она видела все зло, и вообще ни при чем - виновата редакция. А
что с редакции взять? Ничего. Поправки-то не печатаются. Это и она отлично
понимала.
- И работа с читателем у вас тоже не на высоте, - сказал я меж тем
дружески и подошел к ней вплотную, - помещение маленькое, неудобное, между
некоторыми полками не пройдешь даже, и что у вас там лежит - одному Аллаху
известно. Ну а насчет быстроты обслуживания вот смотрите сами, - и я достал
из кармана записную книжку, - в двенадцать часов дня читатель заказал
книжку. Через десять минут заказ дошел до книгохранилища и тут...
Аюпова зло поглядела и резко отодвинулась.
- Не трудитесь, - сказала она и так махнула рукой, что мой блокнот
полетел на пол. - Меня корниловские данные совершенно не интересуют.
- Да это же не корниловские данные, - сказал я, - я выписал это из
вашего доклада.
- Как, я вам давала свой доклад? - мгновенно вскинула голову Аюпова, и
мне показалось, что она даже побледнела. - Вы от меня хоть слово слышали? Я
с вами разговаривала? Да вам их дал все этот человек, который... - Она
рывком повернулась к редактору. - Обо всех этих вопросах я хотела поговорить
с вами особо, - сказала она сухо.
Наступило молчание. Я смотрел на Аюпову. Аюпова смотрела на меня.
- Ну что ж, - сказал редактор и поднялся из-за стола, - давайте
поговорим. Товарищ подождет в другой комнате. Только вы не уходите, -
скороговоркой бросил он мне. - Вы мне будете нужны. Я вас позову.
Позвал он меня через десять минут. Когда я вошел, Аюпова по-прежнему
сидела и курила.
- Слушайте, - сказал редактор хмуро. - Вы имели сведения, что Корнилов
отбывал ссылку?
- Имел, - ответил я.
- Как? За что? Когда? - спросил редактор хмуро и быстро.
Аюпова взглянула на меня, и на ее лице выразилось такое злое, победное
торжество, что мне даже стало смешно. "Да ты еще и круглая дура", - подумал
я и ответил:
- Все, что я знаю, он рассказал только вчера. Была у него какая-то
дурацкая студенческая история, что-то они там натворили спьяну...
- А именно, именно?! - подстегнул меня редактор. - Что именно там они
натворили? Вы этим не интересовались? Он что, партийный?
- Не знаю.
- Зря! - хлестко сказал редактор и слегка ударил маленьким кулачком по
столу. - Ну и даже примерно не знаете, в чем там дело?
- Да нет, примерно-то знаю. Обыкновенный студенческий скандал, он и
попал как-то боком. Просто пристал к пьяной компании.
- Да это все равно, все равно! - торжествующе запела и замахала на меня
Аюпова. - Раз его сослали...
- Да не говорю я с вами! - крикнул я на всю редакцию и так толкнул
пустой стул, что он упал. - И вообще это не ваше дело, а...
Но я плохо знал Аюпову. Она вдруг грозно поднялась, сделалась выше на
целую голову, стала высокой, стройной, подтянутой и с размаху швырнула в
меня папиросой.
- А чье же это дело? - крикнула она. - Ваше, что ли? Да дай только волю
таким, как вы... - Она махнула рукой. - А вот вождь нас учит, что советская
печать - острейшее орудие и ее нужно делать чистыми руками, это вы знаете?!
- Так это не ваши ли руки чистые! - крикнул я. - Котенка я не дал бы в
эти чистые руки, а не только людей.
- Гнать вас из музея поганой палкой нужно, - загремела Аюпова и сразу
стала из желтой иссиня-красной, - в шею гнать, пока вы не навредили еще
больше. Какие вы там беседы ведете с нашей молодежью о знатном просоводе,
что вы думаете - это секрет?
- Что? О просоводе?
Сознаюсь, я просто ошалел. Словно обухом она меня ударила.
- А, не помните, уже не помните? - усмехнулась Аюпова и вдруг
наклонилась и яростно, дробно забарабанила кулаком по спинке кресла. -
Врете! Все вспомните! Все, как есть, вспомните! И как вы экскурсии
проводили, и как персонал обучали клеветать на наших лучших людей, и как
портреты вождей на бумагу продавали, все вспомните, все...
Дверь приотворилась, и в ней показалось испуганное лицо тети Насти -
редакционной уборщицы.
- А не захотите вспомнить сами, так заставят другие! - торжествующе
кричала Аюпова.
- Ну, хватит, - вдруг резко и тихо сказал редактор и встал с места. -
Что это, редакция или зверинец? Какие портреты вождей вы там продавали на
бумагу?
- Да газеты, старые газеты, - сказал я, мучаясь от дурноты. - Месяца
два тому назад мы продали в ларек несколько пудов старых газет.
- А со знатным просоводом что?
- А спросите ее.
Я махнул рукой и отвернулся, мне уж было на все наплевать - на Аюпову,
на редактора, на самого себя. Так мне вдруг стало скучно и противно.
- Да-а, - протянул редактор. - Да-а!
Аюпова победно взглянула на меня, поднялась с места и взяла портфель.
- Когда потребуется и спросят, я расскажу, - сказала она величественно,
и голос ее уже опять пел. - А с вами я вообще больше дел иметь не хочу, и вы
к нам не приходите. - Она пошла и остановилась около стола строгая, чинная,
невозмутимая в своей несгибаемой правоте. - Так вот, товарищ редактор, я
пришла к вам не жаловаться, а как партиец к партийцу. Вы, конечно, вольны
делать, что хотите, но... Советская власть должна делаться чистыми руками! -
Она выкрикнула это, как лозунг, и вышла из кабинета.
Наступило тяжелое молчание. Редактор долго молчал, смотрел на крышку
стола и хмурился, а потом вдруг взял трубку, вызвал типографию и о чемто
быстро поговорил с ночным редактором. Содержание разговора до меня уже не
доходило совершенно. Я сидел, молчал, качал ногой, и внутри у меня было
пусто, одиноко и мерзко. А потом редактор встал из-за стола, прошелся по
кабинету, подошел к окну, постоял около него, задернул шторку, взял со стола
портфель, застегнул его, подошел к двери, приоткрыл ее и крикнул:
- Тетя Настя, запирайте дверь, мы уходим. Потом подошел ко мне и тронул
меня за плечо.
- Пойдем, - сказал он тихо.
Было тихо и совершенно безветренно. Вовсю сияла прозрачная луна, и от
ее света все казалось либо голубым, либо зеленым, либо пепельным, гладкие
стволы тополей - зелеными, белые стены невысоких домов - голубыми,
водоразборная будка, камни на обочине - серебристо-серыми. Было так светло,
что я различал каждый лист на тополе, каждую мелкую ямочку на дороге,
наполненную до краев терпким лунным светом. Большие синие заводи стояли
около заплотов, и в них, как подводные камни, лежали черные, резкие, почти
фиолетовые тени. Мы вышли на проспект и пошли по краю мостовой - около самых
тополей; у наших ног по арыкам бесшумно, стремительно неслась вода - то
совершенно черная под тополями, то синяя с фиолетовыми быстрыми искрами на
переходах.
- Где-то листья жгут, - сказал редактор негромко. - Слышите дымок?
Это вдруг с той стороны улицы от садов и гор налетел теплый нежный
ветерок и принес целое облако, пахнущее дымом и яблоками. С поворота
бесшумно вылетел и остановился перед нами тоже совсем зеленый от лунного
света редакционный газик; высунулось лицо шофера.
- Ваня, ты поезжай домой, - сказал редактор. - А я пешком пойду.
Дверь снова щелкнула, молодой голос о чем-то спросил.
- Нет, - ответил редактор, - завтра заедешь часам к трем, я в редакцию
не пойду.
Мы прошли еще несколько шагов, и тут редактор спросил меня:
- Вы слышали, что сегодня сказала Аюпова?
- Да, - ответил я.
Он поглядел на луну и глубоко вобрал в себя воздух.
- Ночь-то, ночь-то какая! - воскликнул он совершенно иным тоном, мягким
и лирическим. - Вы знаете, я первый раз в этом году гуляю ночью. Как мы
все-таки обкрадываем себя под конец жизни! От мяса отказываемся, в горы не
ходим, по ночам не гуляем. А ведь последние годы...
Я молчал.
- Да, такая вот неприятность с этим Корниловым. И Аюпова права! При
всем при том, а права!
- Это в чем же? - остановился я. Он вздохнул.
- А в том она права, дорогой мой, - сказал он нравоучительно и печально
и взял меня под руку, - что советская печать должна делаться чистыми руками.
Понятно тебе? А всякого рода чуждый элемент - обиженные, репрессированные,
приспособившиеся, классово чуждые - эти и близко не должны к ней
допускаться. А мы вот часто допускаем. Иногда от гнилого либерализма, иногда
от лени - самим-то ведь писать не хочется! А чаще вот так, как сегодня - от
идиотской болезни благодушия. И получается: указал человек на конкретный
недостаток, обличил кого-то, а обличенный приходит и говорит: "Я протестую!
Вы в своей газете предоставили трибуну классовому врагу". И ничего не
попишешь, приходится признаваться - действительно предоставили трибуну.
- Это Корнилов-то враг! - воскликнул я. Редактор посмотрел на меня и
засмеялся.
- Что, не враг? - спросил он добродушно и ответил; - Может быть, может
быть, и даже наверно совсем не враг, но вот знаем-то это вы да я, а тот, к
кому Аюпова побежит жаловаться, он нас с вами не спросит. Он как будет
смотреть? Репрессирован? Да, репрессирован. За что репрессирован? За
антисоветскую деятельность. Судимость еще не снята, а он каким-то боком
сотрудничает в газете. Ну что ж, очень плохо, что ему дали такую
возможность. И тот, кто допустил ее, тот потерял бдительность. Вот и весь
разговор со мной. Понимаете?
Я молчал.
- И весь разговор, - повторил он настойчиво. - Потому что, когда скажут
так, тебе отвечать нечего. А потом объясняйся ходи. И хорошо, хорошо, если
когда все объяснишь, и все докажешь, и все бумажки принесешь, тебе тот же
товарищ скажет вдруг по-простому, по-человеческому: "И надо было тебе
связываться с ним, доставлять и себе и нам такие неприятности? Неужели у
тебя не нашлось в редакции никого, кто мог бы написать эту же самую
статейку, но только без всяких историй? За что ты тогда людям жалование
платишь?" И ведь нечего ответить: он прав.
- Это так, конечно, - уныло согласился я, - если смотреть так, то...
Он взглянул на меня, безнадежно покачал головой и вздохнул. Опять мы
шли по улице, залитой луной, мимо тополей, голубых и серых от лунного света.
Кое-где в них горело еще одно красное или зеленое окно, - мимо заборов и
будок, садов и площадей, мимо всего уснувшего города.
- И парня, конечно, жалко, - сказал редактор. - Это так! Он бегал,
старался, хотел оказать нам услугу - и вот, пожалуйста, получил. Вы что ж
думаете, я не понимаю этого?
Я молчал.
Он искоса посмотрел на меня, потом быстро наклонился, поднял с дороги
какой-то камешек и, коротко размахнувшись, бросил его в темноту.
- И главное ведь, - заговорил он, помолчав, - из самых низких шкурных
чувств поднят весь этот хай, чтоб никто и думать не смел тронуть Аюпову! Она
чтоб всех, а ее - ни-ни-ни! Что мое - то свято. Не суйся, а то голову
отшибу, вот как Корнилову. До сих пор без работы шляется, нигде не
принимают! Вот ведь что она хочет. А ведь тоже говорит:
"Я люблю самокритику".
Я засмеялся.
- Это она вам так сказала? Он тоже засмеялся.
- Она. С этого и начался разговор. "Я люблю самокритику, я сама
критикую других и прошу, чтобы меня тоже критиковали самым беспощадным обра-
зом. Без критики, я считаю, нет движения вперед". Это она считает! Ну, а
потом: зачем мы поместили эту статью? Зачем упрекаем в том-то, том-то, зачем
с ней не согласовали, зачем разрешили клеймить?
Мы прошли еще до конца аллеи, и тут редактор вдруг взял меня за локоть
и повернул тихонько назад.
- Пойдем! Пора! Жена теперь уже все телефоны оборвала. Понять не может,
куда я делся. Ведь я со службы всегда сразу домой. - Он помолчал, подумал. -
Аюпова мне сказала, что Корнилов хочет поступить к вам в музей - это правда?
Я пожал плечами.
- Теперь его не возьмут. Ведь она всюду бегает и жалуется.
- А директор трус? - спросил редактор, что-то обдумывая.
- Нет, директор как раз храбрый человек, но...
- Так я завтра позвоню ему, - решил редактор. - Пусть берет, не боится.
Я поговорю где нужно, объясню все. Самое-то главное: статья правильная!
Молодец Корнилов, интересный материал дал, стоящий. Это нужно учесть. И мне
уже звонили из ЦК, говорили: побольше бы таких статей.
- Сделанных вражескими руками? - спросил я. Он засмеялся и махнул
рукой.
- Ладно! До свидания. Вот наконец я и дошел. Четыре раза прохожу я
сегодня мимо. Никогда у меня еще этого не было.
Он пошел и вдруг остановился.
- Слушай, - сказал он серьезно, - ты на Аюпову тоже очень не обижайся.
У нее неделю тому назад забрали мужа.
Меня разбудил дед-столяр. Он стоял надо мной и кашлял. Я поднял голову.
- Все спишь, - просипел дед, в груди у него сразу запели две дудки. -
Вот задышка замучила, и махорку теперь не курю, а все давит. А ну, вставай,
говорю. Там у тебя массовичка всю твою империю разгромила, все твои образы
на полу.
- Какие образы? - спросил я, еще не совсем проснувшись.
- Пойди - увидишь. - И он сердито положил на край кровати фотографию
Кастанье - уникальный экземпляр, отысканный мной в старых архивных папках
музея.
- Где ты это взял? - спросил я, и сон с меня как рукой сняло.
- Да говорю: иди, они все там валяются. Я вскочил и стал одеваться. Дед
стоял надо мной, кашлял и рассказывал:
- Позвала меня и говорит: "Принесите лестницу, будем снимать
фотографии". Ну, я, конечно, принес, а она привела меня к твоим щитам и
приказывает:
"Вот я буду показывать, а вы снимайте". Когда дошло вот до этого
твоего, я ее спрашиваю: "А хранитель, говорю, знает?" А она: "Не знает - так
узнает. Это приказ свыше, снимайте, не бойтесь". Ну, раз не бойтесь, то я и
ободрал у тебя все начисто.
С портретом Кастанье в руке я влетел в музей и увидел: массовичка уже
покончила с "Дружбой народов" и, подбоченившись, командовала разрушением
"Культуры и искусства Казахстана". Около нее на полу лежала целая груда рам
и плакатов. К ободранной стене была прислонена трясучая, заляпанная цементом
лестница, и на верхней перекладине ее плясал наш электрик Петька - горластый
парень лет двадцати. Приподнявшись на цыпочки, он тянулся к огромной
фотографии: "Чапаев со своим штабом". Две женщины - фотограф и заведующая
отделом хранения Клара - поддерживали эту лестницу с обеих сторон и боязливо
глядели на Петьку.
- Зоя Михайловна, что ж вы делаете! - крикнул я.
Массовичка посмотрела на меня и улыбнулась. Была она толстая, с
одутловатым лицом, вытянутым настолько, что мне все время хотелось зажать
его в ладонь, как клизму, да и подавить. Глаза у массовички были узенькие,
свинушьи, с желтыми прожилками.
- Здравствуйте, - сказала она мне строго. - А мы вас уже искали! Вот, -
она кивнула на стены, - чистим экспозицию, директор приказал заменить
устаревшие экспонаты. У вас мы уже все закончили.
- Так что ж, это вы по приказу директора сняли - Кастанье? - спросил я.
- Разумеется! - воскликнула массовичка. - Да вы же и сами понимаете,
конечно, что этому экспонату не место в музее.
- Это почему же "конечно"? - спросил я свирепо. Она хитро и мудро
прищурилась. Она политически прищурилась, так сказать.
- А вы посмотрите на него получше, - сказала она.
Я посмотрел получше. Конечно, не ахти какой вкус