ают, - продолжал он уже медленно и вдумчиво, -  черепки  собирают,  ну
что ж, мы уважаем науку, хорошо... Ну а вот если верно  -  завтра  война?  К
чему эти кости и черепки, а? Вот я газеты читаю. Каждый день пишут: такую-то
речь Гитлер грохнул, такую-то границу его войска перешли, и все ближе, ближе
к нам война подбирается. Стали уже учить,  как  маски  надевать,  а  вы  все
черепки собираете. Как же это понимать, а?
     - Да что это  ты,  хозяин,  больно  развоевался?  -  сказал  мой  новый
знакомый недовольно. - Заладил как сорока: война, война, война...  Без  тебя
это каждый день слышим и читаем. Позовут - соберемся  и  пойдем.  Но  только
война-то ведь не на целый век. Вот ученые сосчитали, что в старом мире,  при
царизме, на каждые десять лет мира приходилось одиннадцать  лет  войны.  Так
люди-то воевали, а пятаки-то лежали. И эта война пройдет, а все равно пятаки
останутся. Наши внуки еще будут ими интересоваться.
     - А останется кому интересоваться пятаками? - покачал головой хозяин. -
Вот газ у них, говорят, особый есть, от него даже железо сыплется. Так  вот,
если они его на меня или на вас пустят, так что от нас тогда останется, а? А
то еще есть такие прожектора - как поведут лучом, так и города нет!
     - Лучи смерти, - засмеялся мой новый знакомый. -  Ну-ну,  читай  вокруг
света", читай, еще не то вычитаешь.  Но  вот  что,  хозяин,  -  он  постучал
пальцем по столу, - ты все-таки поменьше бы звонил. Ведь  это  пораженческая
агитация называется, понимаешь? Что же - у них все  есть,  а  мы  голенькие?
Нет, что у них, то и у вас есть, а может, есть и что  похлеще.  Очень  может
быть! И победить мы его победим. За него никто не пойдет -  ни  француз,  ни
англичанин, ты в этом не сомневайся.
     - Да я не сомневаюсь, - сказал бригадир, - я ведь к тому, что...  -  Он
вдруг сразу как-то сник и замолчал, взял стопку, валил ее доверху,  но  пить
не стал, а оставил и вдруг заговорил, возбуждаясь все больше и больше: - Вот
вы говорите "не пойдет". За столом-то все, конечно, можно сказать - и про ту
войну тоже говорили, что ни за что никуда не пойдут. А нет - пошли,  да  еще
как пошли-то, с песенками:
     "Соловей, соловей-пташечка", - запел он вдруг и рассмеялся. - Да и  как
было не пойти? Впереди пулемет и сзади пулемет.  Не  пойдет?  Нет,  как  еще
пойдут-то.
     - Вы историк? - спросил меня мой новый знакомый.
     Я кивнул головой.
     - Я вот почему спрашиваю: этот пулемет в лоб, про который он сказал, ну
что ж говорить, средство действительно  очень  сильное.  Но  скажите,  могут
войска под этими пулеметами выиграть войну? Ну, не только пулемет,  конечно,
а вообще одна жестокость сама по  себе.  Деревни  жечь,  дезертиров  вешать,
солдат пулеметами гнать. Вот это может выиграть войну?
     - Ну, это смотря кто с кем воюет, - сказал я. - Но  одно  только  можно
сказать суверенностью: армия свободных всегда побьет армию  рабов.  Это  еще
Эсхил отлично понимал.  В  "Персах",  например,  престарелая  царица  Атосса
спрашивает предводителя Хора о греках: "Кто гонит это войско в бой?  Кто  их
царь?" И тот отвечает: "Никто их не гонит, нет у них царя, они свободны!"  -
"Так каковы же они в битве?" - спрашивает царица. "А таковы они в  битве,  -
отвечает Хор, - что все войско твоего сына  полегло  под  их  мечами".  И  в
заключение, после гибели персидского ополчения. Хор поет: "Персы,  не  идите
против эллинов, сама  земля  им  союзница".  Земля  -  союзница!  Подумайте,
огромная армия, состоящая  из  двенадцати  пленных  народов  -  тут  были  и
сирийцы, и египтяне, и финикийцы, - была  разбита  в  прах  одним  свободным
народом.
     - Вот, отец, - повернулся к бригадиру Михаил Степанович. - Слышишь, что
историк сказал, а ты говоришь:  зачем  история?  Чтоб  нас,  дурней,  учить.
Из-под палки никто не побеждает. И твои пулеметы  сзади  -  они  тоже  очень
свободно могут лишний раз повернуться да так дать по тем, кто их поставил...
     - Это так, конечно,  -  тускло  сказал  хозяин,  его  уже  утомил  этот
разговор. - Но все-таки надо и то сказать...
     - Софа! - вдруг крикнул мой новый знакомый. - А я вас  ждал-ждал,  ведь
на целый час запаздываете.
     Я оглянулся. К нашему столу шла незнакомая мне женщина.
     - Ну, так уж вышло, - сказала она, подходя.  -  Так  уж  вышло,  Михаил
Степанович, никак не могла раньше.

     Я поглядел на нее. Волосы у нее были мягкие, золотистые (тогда  в  моде
был пергидроль), а лицо удлиненное, худощавое, с тонкой белой кожей.  И  так
не шел к этому нежному, чистому лицу,  к  волосам  этим  высокий,  выпуклый,
почти мужской лоб. Его даже и прическа не могла скрыть. Поэтому  впечатление
от нее у меня осталось двойственное и какое-то тревожное. Как  будто  из-под
одного лица - красивого и спокойного  -  вдруг  выглянуло  совсем  другое  -
пытливое, затаенное. Был на ней  английский  костюм  из  светлого  коверкота
песчаного цвета, очень тонко  и  четко  облегающий  фигуру.  А  через  плечо
фотоаппарат в кожаном чехле. Она шла к нам, улыбаясь, но глядела  только  на
Михаила Степановича. Он встал, забрал ее пальцы в  свои  руки  и  потом,  не
отпуская их, обернулся ко мне.
     - Знакомьтесь, - сказал он, - аспирант института права.  Софа  Якушева,
отбывает у нас практику. - Он взглянул на нее  и  засмеялся.  -  С  утра  до
вечера бродит по горам и снимает  виды  Тянь-Шаня.  Раз  около  нашей  школы
погранохраны ее задержал патруль, пришлось ездить выручать. Так  вот.  Софа,
это - наш хозяин, - он назвал фамилию бригадира, а это, - он обнял  меня  за
талию, - наш археолог. Тот самый, статью которого в газете вы так хвалили, -
он назвал и мою фамилию.
     - Очень рада познакомиться, - ровным голосом сказала Софа  и  протянула
мне руку. Рука была холодная, как из потока.
     - Садитесь, Софа, с нами, - пригласил Михаил Степанович.  -  Хозяин,  а
ну-ка еще стопочку. Софа тоже выпьет с холода.
     Она кивнула головой и села. Хозяин побежал вниз.
     - Вы сегодня никуда уж  не  торопитесь?  -  спросил  Михаил  Степанович
бегло, но значительно. Она слегка пожала одним плечом.
     - Особенно нет, но к восьми мне надо быть уже в городе,  хочу  пойти  в
кино.
     - Что-нибудь интересное? - спросил он быстро.
     - Да, - отвечала она.
     Он поглядел на часы-браслетку.
     - Ну, отлично, пойдем вместе. Вот выпьем и пойдем, ладно?
     Она кивнула головой.
     Это был короткий, быстрый и понятный только для них обоих разговор.
     Потом Михаил Степанович снова повернулся  ко  мне,  и  лицо  его  стало
по-прежнему ясным, добродушным и ироническим.
     - Тут у нас о войне разговор был, - сказал он, глядя на меня, -  такого
страху нам хозяин нагнал, спасибо вот историк выручил.
     - Я страху никакого не нагонял, - хмуро  ответил  хозяин,  появляясь  в
дверях с тарелкой соленых огурцов. -  Я  говорил,  что  знаю.  Ну  а  врать,
конечно...
     Тут я увидел, что он уже здорово пьян.
     - Вот вы говорите, - продолжал он задиристо, - что ничего не будет, а в
писании не то ведь сказано. Там  сказано:  будет  последний  бой  и  налетят
железные птицы и истребят всех живущих. Так что - это тоже дурачок писал?
     Михаил Степанович быстро взглянул на Софу, она сидела молча.
     - Ну вот, - сказал он весело. - Мы уже и до писания дошли. Да  ты  что,
сектант, что ли, Иван Семенович?
     Тот хмуро покачал  головой  и  аккуратно  начал  расставлять  по  столу
посуду.
     - Тут не в писании совсем дело, - сказал он. -  Писание  -  это  только
так, к слову пришлось.
     - Ну, хорошие же у тебя тогда слова! - воскликнул Михаил Степанович.  -
А еще сознательный человек, колхозник, бригадир.
     Тут вдруг наш хозяин поднял лицо и посмотрел на  нас.  Мне  показалось,
что он даже покраснел от раздражения.
     - Ну вот вы все ученые  люди,  -  сказал  он  громко  и  насмешливо,  -
политики, а я, верно, как вы говорите,  дурак,  колхозник.  Ну  так  как  вы
считаете, вот это  писание  -  оно  что?  Его  дурак  какой-нибудь  сочинял,
Сергей-поп какой или еще кто?
     - Ну, не дурак, конечно, - ответил Михаил Степанович. - Но...
     - Ага! Значит, не дурак, - усмехнулся  хозяин.  -  Так!  Хорошо...  Так
значит оно что-нибудь или нет? Ну вот как вы скажете - значит?
     Софа вздохнула и отвернулась, а Михаил Степанович скучно ответил:
     - Ну, значит, конечно, кое-что отражает - фанатизм, темноту, забитость,
настроение масс того времени, ну и прочие социально-исторические штуки. Так,
значит, налетят эти железные птицы и всех нас перебьют? Ну а может, это наши
птицы будут, а не его?
     - Оставьте, - сказала тихо и досадливо Софа. - Ну что вам?
     - А ну-ка, историк, - сказал Михаил Степанович, - разложите  его  опять
на лопатки.
     - Ну-ка, ну-ка, разложи, - повернулся ко мне бригадир, - попробуй.
     - Никаких железных птиц в писании нет,  -  сказал  я  твердо.  -  Есть,
верно, в "Апокалипсисе" железная саранча, вот о ней, наверно, и идет речь.
     - Ну, хорошо, саранча. Так вот к чему она? - вкрадчиво спросил  хозяин.
- Как эту саранчу понимать-то надо? Ведь саранча эта так, букашка,  что  она
особенно сделать-то может? Ну, сад оголит, хлеб пожрет, а тут ведь пишется -
всех уничтожат! Вот ведь как. Неужели тот, кто писал, никогда  и  саранчу  в
жизни не видел?
     - Ох, как еще видел, - сказал я. - Потому так и писал, что видел. В тех
местах, в Малой Азии, саранча как смерть, от нее ничего не спасет - ни река,
ни гора, ни расстояние, садится туча  ее  в  несколько  десятков  миллиардов
тварей и начинает жевать. И что с ней ни делай - дави, жги,  выпускай  стада
быков, она все равно будет жевать. Ее давят, а она жует, жгут, она жует,  ее
ничто не трогает - ни смерть, ни боль, - ничего, только бы оголить всю землю
дотла.
     - Вот как эту ладонь, - сказал бригадир тихо и  подавленно  и  выставил
над столом большую, крупную загорелую  ладонь,  -  точно!  Мне  и  отец  это
рассказывал.
     - Вот и думает человек: знать, и  смерть  такая.  И  хорошо,  что  она,
смерть эта, землю еще не лопает, а то и от земли ничего бы не осталось.
     Бригадир сидел и молча смотрел на меня.
     - Так вот оно что, -  сказал  он  наконец  тихо.  -  Это  вы  правильно
сказали. - У него был вид человека, неожиданно набредшего на истину.  -  Это
так! Бактерия! Виброн!
     Тут уж я растерялся. О бактериальной войне в то время уже поговаривали.
Говорили, что  в  Германии,  в  Японии  и  даже  в  Италии  идет  работа  по
выращиванию смертоносных бактерий.  Что-то  с  чем-то  скрещивают,  высевают
какие-то  культуры  на  питательные  среды,  подкармливают  их  питательными
бульонами, высевают на агар-агар, снова пересевают, снова  скрещивают,  и  в
результате появляется уже что-то такое чудовищное, что не берет ни огонь, ни
мороз. Человек погибает через несколько часов. Говорили, что где-то в Японии
уже выращен чудовищный гибрид смертельных тропических лихорадок,  скрещенных
с бактериями столбняка, сапа и проказы. Достаточно вылить такую  пробирку  в
водопровод, чтоб город превратился в покойницкую. В газетах об  этом  писали
еще мало и общо. Зато о чем-то очень схожем  и  говорили  и  читали  лекции.
Лекции читали о том, что органами Наркомвнудела было  обнаружено  гигантское
вредительство. Агентам враждебных разведок удалось завербовать многие  сотни
работников элеваторов и складов. Миллиарды пудов зерна по вражескому заданию
были  заражены  каким-то  особым  клещом.  Хлеб  тот  пришлось  весь  сжечь.
Арестована масса ответственных работников,  и  с  каждым  днем  арестованных
становилось все больше и больше. После людей  с  именами  пошли  уже  совсем
простые люди - рабочие, экспедиторы, бухгалтеры, лаборанты.  Судили  их  при
закрытых дверях и военным судом. Приговоры выносились самые суровые - бывали
и расстрелы. Арестованные признавались во всем, и скоро прокуратура и органы
следствия объявили о том, что они до самого конца  распутали  весь  огромный
клубок  измен  и  предательств.  Враги  рассчитывали,  писали   газеты,   на
благодушие советского народа,  но  они  снова  просчитались:  железная  рука
советской разведки (я видел эту руку - "ежовые рукавицы" - на плакатах,  ими
был оклеен весь город) схватила врагов за горло,  задушила  и  выбросила  из
советского общества. Итак, враги, безусловно, просчитались. Но глупо думать,
что они успокоятся. Наоборот, сейчас в борьбу вводятся  все  новые  и  новые
силы. И этого надо было ожидать, ибо, как указал товарищ Сталин, чем  больше
наши успехи, тем ожесточеннее сопротивление врагов и тем  на  более  крайние
средства они идут. А отсюда вывод, который сейчас и  сделал  бригадир:  если
можно заразить искусственно клещом элеваторы, то почему ж  нельзя  вырастить
где-нибудь в Марокко  многомиллиардные  стаи  саранчи  особой  породы  да  и
пустить ее на колхозные поля? Вот тебе и апокалипсис...
     Я смотрел на бригадира - и  не  знаю,  как  это  выходило,  но  отлично
понимал все, что он думает.
     - Это чепуха, отец, - сказал я. - Никаких таких бактерий на свете нет.
     Он печально, но решительно покачал головой.
     - Нет, есть они, есть! Так и про клеща сначала говорили, что  это  одна
агитация, а видишь, сколько его под конец оказалось.
     - Ну, сравнил клеща с саранчой, -  сказал  Михаил  Степанович.  -  Это,
брат, совершенно разное дело, саранчу, как клеща, в пробирке не принесешь  и
не выпустишь.
     И тут из меня вдруг выскочило то, о чем я уж месяцы думал и так и  сяк,
но с полной определенностью решил только сейчас.
     Я сказал:
     - И с клещами тоже чепуха. Никто ими элеваторы не заражал.
     Но тут Михаил Степанович поднял стопку и весело воскликнул:
     - Э, хозяин, хозяин! Что ж ты за стопками не  смотришь?  Ведь  вот  все
пустые. Ну-ка давай по последней.
     Слов моих он как будто не расслышал. Только Софа Якушева  поглядела  на
меня и отвернулась.
     - Нет, есть клещ, - сказал бригадир,  не  двигаясь.  -  Обязательно  он
есть... Это я точно знаю! - Он  взял  со  стола  бутылку  и  стал  наполнять
стопки. - Точно знаю... - повторил он. - У меня брата за  него  расстреляли.
Завербовал его Модест Ипполитович, заведующий нашим элеватором. Так  неужели
же человек ни за что девять грамм получил? Нет, нет, этого я никак  не  могу
допустить. Есть он, обязательно есть! Это уж точнее точного.
     О том, что надо ехать, уже не говорили. Софа пила наравне со  всеми  и,
когда думала, что я не вижу,  украдкой  косила  на  меня  большими  светлыми
глазами. А мне уже было досадно, что я наговорил лишнего. Я налил  себе  две
стопки и, не угощая никого, опрокинул их раз за разом.
     - Вот это по-нашему, молодец! - сказал Михаил Степанович. - Ну что  же,
выпьем и мы, Софа, а?
     Она отрицательно покачала головой и тихо сказала:
     - Пора.
     Уже вечерело. Откуда-то вдруг тонко потянуло розами. Но я знал, что это
не розы пахнут, а это несет из ям прелым прошлогодним листом.  Хозяин  сидел
на табуретке печальный, серьезный и, слегка покачиваясь,  задумчиво  смотрел
на свои руки. Вдруг прямо над нами закричала иволга. Крик у  нее  противный,
резкий, кошачий. Я вздрогнул.
     - Ну и пугливый же вы, - усмехнулся Михаил Степанович. И только он  это
сказал, как где-то далеко за садом закуковала кукушка.
     - Кукушка, кукушка, сколько мне лет жить? - крикнул он ей.
     Кукушка крикнула три раза и замолкла.
     - Недолго же, - усмехнулся Михаил Степанович и взглянул на часы.
     - Пойдем? - тихо спросила Софа Якушева и встала.
     - Ну а вы как? - спросил меня Михаил Степанович, поднимаясь.  -  Может,
вас подбросить до города?
     Я поблагодарил и отказался. Ехать мне с ними почему-то не хотелось.  Он
протянул мне руку.
     - Ну, тогда  позвольте  пожелать  вам  всего  хорошего,  еще,  надеюсь,
встретимся.
     - Встретимся, - сказал я. - Мы теперь здесь часто будем.
     И тут опять, и уже ближе, закуковала кукушка.
     - Ну, может, мне больше  повезет,  -  сказал  я.  -  Кукушка,  кукушка,
сколько мне?.. Она вдруг замолкла.
     - Обоим сегодня не везет, - засмеялась  Софа  Якушева.  -  Наверно,  за
страшные разговоры. Так до скорого?
     Они ушли, и, переждав минут десять, я поднялся  было  тоже.  Но  хозяин
сурово сказал мне:
     - Постойте-ка, - и снова налил по полной.
     - Не буду, - сказал я, отодвигая стопку, - я уже и так совсем пьян.
     Он усмехнулся одним углом рта.
     - Пейте, ничего.  Язык  не  заплетается,  вот  в  мыслях,  может  быть,
немного? Я молчал.
     - В голове, может быть, говорю, не того? - повторил  он  настойчиво.  Я
опять смолчал. Тогда он сказал:
     - Вот вы насчет клеща высказались, что это все чепуха.
     - Вы этих людей хорошо знаете? - спросил я.  Он  усмехнулся,  помолчал,
подумал.
     - Этого Михаила Степановича, - сказал он,  -  я  месяца  два,  наверно,
знаю, что-то часто он стал сюда ходить, целый день иногда лежит, загорает, а
вот ту, что с ним, я только второй раз вижу.
     - А кто она такая? - спросил я.
     - Она-то? А кто ж ее знает, юрисконсул, что ли, а там  не  знаю.  Разве
женщину узнаешь? А за Михаилом этим, - продолжал он, подумав, -  раз  машина
из города приезжала, он там на камне лежал, а шофер подогнал машину к  самой
речке и подал ему записку. Он прочел, сразу оделся и уехал вместе с ним.  Да
вы его не бойтесь.
     - Я не боюсь, - сказал я быстро.
     - И не бойтесь, не бойтесь. Тут много всяких разговоров было, он всегда
на них ноль внимания... Да, так вот насчет этого клеща. Вы  говорите  -  нет
его,  а  я  ведь  этого  Модеста  Ипполитовича,  которого  вместе  с  братом
расстреляли, вот с таких лет знаю.
     Опять закуковала кукушка, куковала долго, звонко, не переставая,  может
быть, потому, что никто из нас уже ее не  спрашивал,  сколько  нам  осталось
жить.  Бригадир  рассказал  мне  все  про  Модеста  Ипполитовича   и   начал
рассказывать про своего брата.
     Однажды прибежала в слезах невестка и сказала,  что  с  мужем  творится
что-то неладное: стал он пропадать неизвестно где, приходит поздно ночью и -
вот беда-то! - не пьяным. А однажды вернулся только утром,  сел  за  стол  и
сказал: "Катя, я вчера ездил на Иссык, перевел все мои  сбережения  на  твое
имя, так вот, если со мной что случится, то за ними сразу не ходи, а подожди
месяца два, а потом вынь все и поезжай к  моему  брату,  он  тебя  в  колхоз
устроит, колхоз у них богатый - плодоягодный, заработки там хорошие,  будешь
сортировщицей". Она заплакала, а он ей сказал:  "Не  плачь,  теперь  уже  не
поможешь". А вчера, продолжала невестка, не было  его  целые  сутки,  пришел
пьяный и сразу же завалился в сапогах  на  кровать.  "Приходи,  -  попросила
невестка, - узнай, в чем там дело,  может,  правда,  за  ним  что  есть".  -
"Хорошо, - ответил бригадир, - завтра же приду узнаю". Но удалось ему прийти
только через неделю. Застал он брата веселого, выпившего,  праздничного.  На
нем была блестящая синяя  рубаха  под  шелковый  пояс  с  махрами  и  желтые
полуботинки. Увидев брата, он засмеялся и полез целоваться.  Потом  сели  за
стол, а невестку послали за водкой.  Выпили  и  повторили  сразу  же.  Жена,
радостная, раскрасневшаяся, в одном платке, то  и  дело  летала  на  угол  в
ларек. Брат рассказал, что собиралась на него беда, да, слава  Богу,  прошла
сторонкой, умные люди все поняли, все рассудили. Он ни  в  чем  не  виноват,
через  неделю  ему  отдадут  большую  комнату  в  бывшей  квартире   Модеста
Ипполитовича, и какая там есть обстановка - вся она его.  Будет  выплачивать
понемножку из жалования. "Ну а все-таки что с тобой такое было?" -  тихонько
спросил  бригадир  брата.  Тот  махнул  рукой  и  ответил:  "Со   мной   все
окончательно  решено!  Я  не  обижаюсь,  нашего  брата  тоже  нужно   иногда
припугнуть, а то от нас, баранов, разве что-нибудь узнаешь? Вот  и  я  дурак
был, надо было сразу же  все  выложить".  -  "Что  выложить-то?"  -  спросил
бригадир брата. "А вот