тлично поставленной дикцией, с голосом гибким  и  певучим  (как,  например,
тонко звучали в нем веселый смех, и косая  усмешечка,  и  печальное  светлое
раздумье, и скорбное, чуть презрительное всепонимание), - так вот  что  этот
самый  французский  оратор,   еще,   чего   доброго,   член   академии   или
писатель-эссеист, не говорит,  прямо-таки  заливается,  закатывая  глаза,  о
Ницше, что все это, повторяю опять и опять, происходит летом  1937  года,  -
вот это было по-настоящему и любопытно, значительно и даже  страшновато.  Но
сколько я ни слушал, ничего особенного  поймать  не  мог.  Шла  обыкновенная
болтовня, и до гитлеровских вывертов, выводов и  обобщений  было  еще  очень
далеко. И вдруг я уловил что-то очень мне знакомое - речь  пошла  о  мече  и
огне. Правда, все это - огонь и меч - было еще не посылка  и  не  выводы,  а
попросту художественный строй речи - эпитеты и сравнения. Но я  уже  понимал
что к чему. Дюрер,  сказал  француз,  в  одной  из  своих  гравюр  изобразил
Бога-Слово на троне. Из уст его исходит огненный меч -  вот  таким  мечом  и
было слово Ницше. Он шел по этому миру скверны и немощи, как меч и пламя. Он
был  великим  дезинфектором,  ибо  ненавидел  все   уродливое,   страдающее,
болезненное и злое, ибо знал - уродство и есть зло. В этом и заключалась его
любовь к людям.
     И тут сладкозвучный  голос  в  приемничке  вдруг  поднялся  до  высшего
предела и зарыдал.
     "Так послушайте же молитву Ницше, - крикнул француз. - Послушайте, и вы
поймете, до какой истеричной любви к людям может дойти человеческое  сердце,
посвятившее себя исканию истины. Что может быть для философа дороже  разума,
а вот о чем молит Ницше: "Пошлите мне, небеса, безумия! Пошлите мне  бред  и
судороги! Внезапный свет и внезапную тьму! Такой холод и такой жар,  которые
не испытал никто! Пытайте меня страхом  и  призраками.  Пусть  я  ползаю  на
брюхе, как скотина, но дайте мне поверить в свои силы! Но докажите мне,  что
вы приблизили меня к себе! Но нет,  при  чем  тут  вы?  Одно  безумие  может
доказать мне это!?"
     Голос, взлетевший вверх до крика, стал  все  понижаться  и  понижаться,
дошел до шепота и оборвался. Наступила тишина. Приемник гудел  и  молчал.  Я
сидел затаив дыхание.
     Дед вдруг поднял бурые веки и зевнул.
     - Ну все, что ли? - спросил он.
     "Слышите ли? - взвизгнул приемник. - Слышите ли вы, люди,  эту  мольбу?
Из-за вас мудрец отказывается от своего разума. Вы слышите, как  бьется  его
живое обнаженное сердце. Еще секунда - и оно разлетится на части...?"
     Снова наступило молчание, и потом голос сказал печально и обыденно:
     "И Бог услышал его просьбу - он сошел с ума".
     - Ну, на сегодня хватит, - сказал я и выключил приемник.
     Дед открыл глаза и спросил то, о чем он думал все это время:
     - Ну вот, ты на нее обижаешься. Она, конечно, дрянь, я это сознаю,  но,
так сказать, она что? Сама що себе, что ли?
     Мне опять стало скучно, и я махнул рукой.
     - Ты копай твои камни, и все, - сказал дед сурово.  Он  протянул  руку,
взял  спичечную  коробку  и  открыл  ее.  -  Это  что  же,  того   самого...
Ав-ре-ли-яна?
     - Его самого, - ответил я.
     Дед положил монету на стол и стал ее вертеть. Я вынул из стола складную
лупу и подал ему. Он взял лупу и долго смотрел через нее на монету, а  потом
опросил:
     - Кто же он был? Император? Вроде Пилата Понтийского?
     - Здравствуйте, - засмеялся я. - А еще две  зимы  в  приходское  бегал.
Пилат-то разве император?
     - А кто же он?  -  высокомерно  усмехнулся  дед.  -  Как  в  "Верую"-то
читается: "И распятого за ны при Пилате Понтийском". Как же не император? Ну
энтот, правда, более на Ирода Скрижоцкого смахивает. Вон у него какой колпак
с шишкой на голове. Так что, правда он сюда из Рима  приходил  нас  покорять
или это еще не доподлинно?
     - Не доподлинно, дед, - ответил я. - Скорее всего, что нет. Но,  однако
же, монета попала к нам как-то в огороды. Это ведь тоже неспроста -  значит,
верно, длинные руки у него были, если он и сюда дотянулся. Вот в  этом  я  и
хочу разобраться.
     - Ну, ну, разбирайся! - сказал дед и встал. - Разбирайся, разбирайся, а
я пойду вздремну. Что-то размаривает меня.

     Он ушел, а я остановился около книжной полки (она  висела  у  меня  над
кроватью, струганая сосновая дощечка на веревочке), снял книжку  и  стал  ее
листать. Все время, после того как из Эрмитажа  пришло  письмо  о  том,  что
античная монета, выкопанная в огороде за Алма-Атинкой, - динарий  Аврелиана,
я рылся во всех библиотеках  и  искал  что-нибудь  об  этом  императоре.  Но
материала попадалось обидно мало. Уж слишком, наверное, хорошо в те  времена
умели  расправляться  с  историками  и  историями.  В   толстенном   словаре
классической древности  Любеккера  я  отыскал  только  несколько  ссылок  на
классиков. Но все они были недостоверными или недостаточными. Из  источников
указывались  Займа,  Евсевий,  Аврелий,  Виктор  и,  наконец,   таинственный
странный сборник "императорских биографий",  подписанный  шестью  совершенно
неведомыми именами. Вот эти "биографии" я сейчас и листал. В нашей крошечной
библиотеке нашелся  старинный  русский  перевод  их,  добротный  и  дубовый,
выпущенный еще при Екатерине. Был он  весь  из  периодов  -  этаких  широких
пышных фраз, похожих на деревянные триумфальные арки тех  времен.  Одолевать
его было почти физически тяжело. Через час я уже откидывал  книгу.  Но  дело
было не только, конечно, в переводе. Непонятен был и  сам  император.  Чтобы
уяснить себе в нем хоть что-нибудь, я разграфил лист бумаги  надвое  и  стал
записывать налево одни  его  качества  и  поступки,  а  направо  другие,  им
противоположные. И вот что у меня под  конец  получилось.  (Пользуюсь  новым
переводом - старого, 1776 года, у меня сейчас нет.) Левый столбец:
     "Аврелиан вернул мир снова под власть Рима". "Ябедников и доносчиков он
преследовал с необычайной строгостью". (Ура, Аврелиан!)
     "При нем была объявлена амнистия государственным  преступникам".  (Ура,
Аврелиан!)
     Он был справедлив. Вот что он писал своему главнокомандующему:
     "Если ты хочешь быть трибуном и даже больше, если ты хочешь просто быть
живым, - удерживай руки солдат!.. Пусть всякий солдат  довольствуется  своим
пайком".
     Он любил и блюл своих солдат. "Пусть оружие их  будет  вычищено,  обувь
прочна. Пусть старую одежду сменяет новая".
     "Пусть один из них служит другому, как господину, но пусть никто из них
не служит как раб".
     Он был не просто великодушен, он, когда надо,  был  еще  изобретательно
великодушен.
     "Дойдя до Тианы и найдя ее ворота  запертыми,  он,  говорят,  во  гневе
воскликнул: "Собаки я живой не оставлю в городе!" А взяв город, приказал: "Я
объявил про собак. Убивайте же их всех!"
     Он  был  великим  государем  и  полководцем.  "Только   при   правлении
Аврелиана, одержавшего победу  во  всем  мире,  наше  государство  было  нам
возвращено", - сказал над трупом императора его преемник.
     Таков левый столбец. А вот правый, с ним одновременный:
     "Он отличался такой жестокостью, что выдвигал против многих вымышленные
обвинения в заговоре, чтоб получить легкую возможность их казнить".
     "Были убиты даже некоторые из самых именитых на  основании  легковесных
обвинений, исходивших  от  единственного  свидетеля,  притом  ненадежного  и
ничтожного".
     Но он был не только жесток, он был еще суеверно жесток.
     "Велите мальчикам, - приказывал он сенату, - во время военных застоев и
неудач исполнять песнь". И мальчики пели:

     Многие лета, многие лета перебившему,
     столько и вина не выпить, сколько крови пролил он.

     Он не верил никому и пал от руки  убийцы,  потому  что  пришло  наконец
такое время.
     "Великий бедностью",  он  тратил  непомерные  деньги  на  строительство
грандиозных храмов и роскошных зданий. И до сих пор  показывают  около  Рима
мертвые со дня рождения стены Аврелиана.
     Он уничтожал перебежчиков, без которых не мог бы победить, ибо "кто  не
пощадил родину, не сохранит верность и мне".
     Он был первым, кто назвал себя богом: "Не только в надписях,  но  и  на
монетах его имеются слова Deues et Dominus" (богу и хозяину).
     Таков второй столбец.
     Долгое время после того, как я отошел от этой темы, мне  казалось,  что
только этими двумя листиками,  разграфленными  посредине,  и  кончилось  мое
раздумье. Но оказалось, что в то же время мной был исписан и еще листочек.
     Вот он:
     "В день своей кончины Август спросил пришедших к нему друзей,  как  они
думают, хорошо ли он провел свою роль в комедии жизни, и продекламировал тут
же заключительные стихи:

                      Так если нравится - рукоплещите
                      и с ликованьем проводите нас", -

так рассказывает Светоний.

     Надо сознаться: если это придумано, то очень здорово. Так он  и  должен
был сказать. Это "ловкое и счастливое чудовище", "человек без веры, стыда  и
чести" (Вольтер). Роль, комедия жизни... понравилась ли?.. Рукоплещите...  А
что же он мог придумать еще? Главное свойство любого  деспота,  очевидно,  и
есть его страшная близорукость. Неисторичность его сознания, что ли? Он весь
тютелька в тютельку умещается в  рамку  своей  жизни.  Видеть  дальше  своей
могилы ему не дано.
     ...Я беру в руки монету. На ней погрудное изображение зрелого, сильного
воина восточного типа с пышными и, наверное,  очень  жесткими  усами.  Черты
лица четкие и резкие. На голове шлем. Царь и воин... ("Царь Ирод", -  сказал
дед.) Зачем он только приказал именовать себя еще и "Деосом"? Ну, пускай  бы
заставлял петь, а то "бог и хозяин"!
     "Взвешен и найден слишком легким,  -  скажет  старая  весовщица  Фемида
своей сестре - музе истории Клио. - Возьми, коллега, его себе -  его  вполне
хватит на десяток кандидатских работ".
     - Хм, спит. Он спит. Сукин сын, где же у тебя  дисциплина?  -  Директор
сдернул с меня одеяло.
     Я вскочил на ноги, было уже светло. Горел свет. Приемник орал вовсю.
     - А Корнилов-то, - продолжал директор, - смотри, какой  мусор  в  горах
нашел.
     Мусор  этот  лежал  на  тумбочке  около  моей   головы   на   аккуратно
расстеленном  чистом  директорском  платочке.  Тут  были  круглый  бронзовый
обломок непонятного назначения, зеленый  четырехугольный  наконечник  стрелы
скифского типа, обломок костяной пластинки с какой-то  резьбой  и,  наконец,
небольшой черепок сосуда почти чистого оранжевого цвета. Его я и взял в руки
прежде всего. Черепок был богато изукрашен. Узор состоял из трех  поясов.  В
первом помещалось что-то очень кудрявое и незначительное. Во  втором  -  ряд
широких солнечных дисков. В третьем - точно такие  же  солнечные  диски,  но
поменьше, на стебельке и под иным  углом.  Смысл  узора  был  ясен.  Верхний
рисунок изображал бога, нижний -  цветок,  ему  посвященный,  скорее  всего,
полевую ромашку -  поповник.  Находка  была  примечательная.  Таких  еще  не
попадалось. Никто из древних обитателей этих холмов - ни усуни, ни саки,  ни
кара-такаи не знали ничего подобного.  Впрочем,  сосуд  мог  быть  привезен,
скажем, из  Согдианы,  то  есть  территории  нынешнего  Таджикистана  (тогда
становился понятным и солнечный диск: согдийцы же солнцепоклонники). Но  это
была бы уж такая незапамятная древность, с которой мы еще и не встречались.
     - И все это он в одном месте нашел? - спросил я.
     - А вот читай, - усмехнулся  директор  и  сунул  мне  в  руки  лист  из
блокнота.
     Корнилов  писал:  "Посылаю  вам  свой  первый,  пока   еще   не   очень
значительный улов. Покажите хранителю, он сразу поймет что  к  чему.  ("Что,
понял что к чему?" - спросил директор.) Несомненно, нами  обнаружено  мощное
жилое пятно, расположенное на территории колхоза "Горный гигант". Что же оно
такое: город, поселение, крепость или перевалочный пункт - выяснится позднее
при планомерных раскопках. Все присланное обнаружено нами на протяжении двух
метров,  в  профиле  дорожного  холма.  Грунт   мягкий,   глинистый,   легко
поддающийся кайлу и лопате".
     Я положил бумагу на стол и сказал:
     - Кайлу и лопате. Вы представляете, что он там натворил?
     - Да я уж об этом думал, - поморщился  директор.  -  Ну  что  ж,  будем
производить раскопки или пусть он там еще покайлит? Так вот ведь видишь, что
он пишет: "...на протяжении двух метров". А ведь ему  колхозники  голову  за
эти метры отмотают. Он, дурак, дорогу разрушает.
     - Надо будет по-настоящему копать, - сказал я. - Все, что  он  прислал,
очень интересно. Будем вести разведочные раскопки.  Открытый  лист  выправим
после. Не полагается это. Да что там. Мы ведь не курган разрушаем, а  просто
в жилых слоях копаемся.
     Директор серьезно посмотрел на меня и вдруг
     рассмеялся.
     - Жилые слои, - повторил он  с  наслаждением.  -  Ах  вы,  археологи...
Ладно, посмотрим. - Он кивнул головой на  приемник.  -  Ну  а  музыку-то  ты
слушал?
     - Ой! - Я вскочил. - Вот свинья-то. Позабыл вас поблагодарить.  Я  ведь
всю ночь сидел над ним.
     - То-то ты спишь в рабочее время, - сердито рассмеялся директор, -  вот
что значит в армии не служил. Там бы тебя...
     Он подошел к окну и раскрыл его.
     - Нет, конечно, что там смотреть? Надо копать, и все. Хоть в этом  году
по разделу экспедиции что-то освоим. А то  ведь  стыд  и  срам.  Нам  кредит
отпускают, а мы обратно перебрасываем.  Пишем:  "Экспедиционные  работы,  за
неимением сотрудников, проведены не были". А  в  ведомости-то  -  шестьдесят
лбов. Ведь позор, хранитель, а?
     - Позор, - ответил я.
     - То-то, что позор, -  устало  вздохнул  директор  и  снова  подошел  к
приемнику. - Ну, так что ж ты сегодня услышал? Было что-нибудь стоящее?
     - Было, - ответил я, - и очень даже стоящее. Лекция о Ницше.
     Директор покрутил головой.
     - Вот въелся он им в печенки. Как включишь Германию - так и он.
     - Да это не Германия была, - ответил я. - Париж передавал.
     - Да? - Директор даже приостановился. - Французам-то что  больно  надо?
Они-то куда лезут? Я не ответил.
     - Слушай-ка, а вот можешь ты  мне  вот  так,  по-простому,  без  всяких
мудрых слов, растолковать, что это такое? У нас тут один два  часа  говорил.
Пока я слушал, все как будто понимал. А вышел на улицу - один туман в башке,
и все. Человек, подчеловек, сверхчеловек, юберменш, утерменш! Ну, хоть колом
по голове бей, ничего я что-то не понял. - Он виновато  улыбнулся  и  развел
руками. - Ориентируй, брат, а?
     - Плохо, если вы ничего не поняли, - сказал я.  -  Начать  тут  надо  с
самого философа ("Ну-ну!" - сказал директор) -  с  человека,  который  всего
боялся. ("Ну-ну", - повторил директор и сел.) Головной боли  боялся,  зубной
боли  боялся,  женщин  боялся,  с  ними  у  него  всегда  случалось   что-то
непонятное, войны боялся до  истерики,  до  визга.  Пошел  раз  санитаром  в
госпиталь - подхватил дизентерию и еле-еле ноги унес. А ведь  война-то  было
победоносная. А под конец... Вы помните премудрого пескаря?
     -  Ну  еще  бы,  -  усмехнулся  директор,   -   "образ   обывателя   по
Салтыкову-Щедрину": жил - дрожал, умирал - дрожал, очень помню, так что?
     - Так вот. Таким премудрым пескарем и прожил он последние годы.  Просто
ушел в себя, как пескарь в нору, - закрыл глаза и  создал  свой  собственный
мир. А вы помните, что снится  в  норе  пескарю,  что  он  "вырос  на  целых
пол-аршина и сам щук глотает". Кровожаднее и сильнее пескаря и рыбы  в  реке
нет, стоит ему только зажмуриться. Беда, когда  бессилье  начнет  показывать
силу.
     - Вот это ты верно говоришь,  -  сказал  директор  и  вдруг  засмеялся,
что-то вспомнив. - Знаю,  бывают  такие  сморчки.  Посмотришь,  в  чем  душа
держится, плевком перешибешь, а рассердится - так весь и зайдется. Нет,  это
все, что ты сейчас говоришь, - верно это. Я это очень  хорошо  почувствовал.
Но вот как ему, пескаришке, дохлой рыбешке, саженные  щуки  поверили?  Им-то
зачем вся эта музыка потребовалась? Для развязывания рук, что ли? Так у  них
они с рожденья не связаны. Сила-то на их стороне.
     - Это у них сила-то? - усмехнулся я.  -  Какая  же  это  сила?  Это  же
бандитский хапок, налет, наглость,  а  не  сила.  Настоящая  сила  добра  уж
потому, что устойчива.
     - Так, так, - директор усмехнулся и  прошелся  по  комнате.  -  Значит,
по-твоему, и у земляка этого самого Ницше - Адольфа Гитлера  -  не  сила,  а
истерика? Ну, истерика-то истерикой, конечно, недаром он и в психушке сидел.
Или это не он, а его друзья? Но и  сила  у  него  тоже  такая,  что  не  дай
Господи. Газеты наши, конечно, много путают и недоговаривают. Но  я-то  знаю
что почем. Если бы он нас, говорю, не боялся, то и Европы давно не  было,  а
стоял бы какой-нибудь тысячелетний рейх с орлами на  столбах.  А  ты  видел,
какие у них  орлы?  Разбойничьи!  Плоские,  узкокрылые,  распластанные,  как
летучие мыши или морские коты. Вот что такое Адольф. А ты  посмотри  на  его
ребят. Те кадрики, что в нашей хронике иногда проскакивают. Все ведь  они  -
один к одному, молодые, мордастые, плечистые, правофланговые.  На  черта  им
твой Ницше? Им Гитлер нужен. Потому что это он им райскую жизнь  обещал.  За
твой и за мой счет обещал. А они видят: он не только обещает, но  и  делает.
Союзники только воют да руками машут, а  он  головы  рубит.  Что  же  это  -
пескарь, по-твоему? Юродивый Ницше? Нет, брат, тут не  той  рыбкой  запахло.
Тигровые акулы? Что, есть такие? Есть, я  читал  где-то...  Только  нас  он,
говорю, и боится. Если бы не мы, то сейчас только одна Америка за океаном  и
осталась бы, да и то только до следующего серьезного разговора, понял? -  Он
сел на стул, перевел дыхание и улыбнулся. - Вот так.
     - Да я ведь не про него, - сказал я,  сбитый  с  толку,  -  я  про  его
учителя.
     - И про учителя ты тоже не прав, учителей у него много: тут и  Ницше  и
не Ницше, смотря кто ему потребуется. - Он открыл  записную  книжку.  -  Вот
видишь, у меня полстраницы именами записано: граф Гобино, профессор Трейчке,
профессор Клаач, Теодор Рузвельт - знаешь таких?
     - Не всех, - сказал я. - Гобино знаю. Клаача тоже.
     - Ну еще бы, еще бы тебе не знать,  -  усмехнулся  директор.  -  Ты  же
хранитель. Ну да не в  них  в  конце  концов  дело.  Будь  он  граф-разграф,
профессор-распрофессор. Им всем, вместе взятым, цена - пятачок  пучок.  Твой
Ницше хоть страдал, хоть с  ума  сходил  и  сошел  все-таки.  А  те  вот  не
страдали, с ума не сходили, а сидели у себя в фатерланде в  кабинете  да  на
машинках отстукивали. И никто никогда не  думал,  что  они  понадобятся  для
мокрого дела. А пришел Гитлер и сразу их всех из могилы выкопал да под ружье
и поставил, потому что так, за здорово живешь, сказать человеку, что ты хам,
а я твой господин, нельзя, нужна еще какая-то идейка, нужно еще:
     "И вот именно исходя из этого - ты-то хам, а  я-то  твой  господин!  Ты
зайчик, а я твой капкан", - знаешь, кто так говорит?
     - Нет.
     - Уголовный мир так говорит. Ну, блатные, блатные, воры; теперь бандиты
знаешь какие? Они и в подворотнях грабят с идеологией. Неважно,  какая  она.
Спорить с ней ты все равно не будешь. Если у меня финка, а у тебя тросточка,
то какие споры? Я всегда прав. Бери, скажешь, за-ради Христа, все, что надо,
да отпусти душу. Твоя идеология, скажешь, взяла верх. Вот как бывает.
     - На первых порах, - сказал я.
     - И на первых, и на вторых, и на каких угодно порах; потому  что,  если
взял он тебя за горло...
     - Те-те-те... - рассмеялся я. - Так это ж называется брать на горло,  а
не за горло. Таких даже воры презирают. Потому что это не сила,  а  хапок...
Это я еще лет двадцать пять назад очень понял. Отец мне объяснил, он  и  все
эти вещи тонко понимал. Тогда еще, заметьте, понимал!
     Директор посмотрел на меня и засмеялся. Он всегда очень хорошо смеялся:
раскатисто, разл