ведь собор-то они сломают, конечно.
     - Через две недели, - сказал директор, - мы все это выставим  в  здании
городского Совета на пленуме, пускай посмотрят.
     Клара стояла сзади директора. Она замерзла так, что сделалась черной  и
некрасивой.
     - Так что кончай  раскопки  и  будем  заниматься  выставкой,  -  сказал
директор, снова спускаясь в сегодняшний день и становясь директором музея. -
Что ты такое привез? Кости? Там, говорят, вы черт знает что наделали. Мне из
колхоза звонили. Зарывайте вы эту яму к чертям - может, верно, заразная.
     Бригадир опустился на колени и размотал проволоку на мешке.
     - Вот, - сказал он робко и вытряхнул змея на
     белые плиты.
     Выглядел змей сейчас очень жалким и ненастоящим, как будто бы сделанным
из черной гуттаперчи. Директор опустился на корточки.
     - Так вот что было!.. - воскликнул он протяжно. - А, Кларочка?  Видели,
что они нам притащили?
     Полоз...
     Огромная, кристальная ясность и трезвость исходила от этого человека. И
с ней было несовместимо все - и наши страхи, и нелепость  положения,  и  все
то, что мы пережили за эти дни.
     - Да уж очень он большой для степного, - сказала Клара. - Ведь те,  что
у нас стоят в отделе "Природа"...
     - Да, здоров, здоров. - Директор поднялся с колен и  отряхнул  руки.  -
Такого я еще не видел. В нем что, метра полтора будет? Клара, вы вот что...
     Она хотела улыбнуться, но  вдруг  ее  всю  передернуло,  и  она  только
щелкнула зубами.
     Тут только директор заметил ее голые плечи и всплеснул руками.
     - А ну-ка, давай отсюда, - сказал он строго. - Кто за тебя  отвечать-то
будет? Ишь вырядилась, голенькая.
     Она хотела возразить, но он закричал:
     - Марш, марш, мы сейчас вслед идем. Дед, проводи,  набрось  ей  там  на
плечи мой плащ!
     Когда они ушли, наступило недолгое молчание. Директор что-то обдумывал.
     - Ну, вот что, Иван  Семенович,  -  сказал  он  решительно.  -  Вы  его
оставляйте здесь, мы его у  вас  купим,  чучело  сделаем  или  заспиртуем  и
дощечку сочиним: "Гигантский полоз, убитый в горах Ала-Тау." А может,  он  и
вырос тут так, а? обратился он ко мне. - Уж больно он, правда, здоров. Таких
"корольками" называют. Той же самой породы змея, ну, вроде как король  среди
своих. Бывает, бывает такое у них. Это и старики  рассказывают,  и  читал  я
где-то об этом. Ты сходи завтра, хранитель, на биофак, там есть  препаратор.
Пошли, товарищи! А змею оставляйте, оставляйте тут, бригадир. Здесь холодно,
она не испортится. - Он пошел и ласково тронул архитектора за плечо.  -  Ну,
пошли, пошли, дорогой, - сказал он заботливо. - На вас сегодня даже  фуфайки
нет.
     На улице было уже совсем темно. Клара, высокая, прямая  и  опять  очень
красивая, стояла в плаще директора, наброшенном на плечи, и, закинув голову,
смотрела на звезды.
     - Самолет пролетел, - сказала она. - Вон-вон, над горами огонек.  Часто
что-то стали они летать за последнее время.
     - Да, часто, - невесело подтвердил директор. - Очень часто.
     Настроение у него заметно испортилось.
     - Ну а раскопки у тебя как? - спросил он хмуро. - Одних копыт да  рогов
накопал, а? Бросай все это дело. Сматывай палатки и приезжайте сюда.  Вот  и
все.
     Я вынул из кармана бляшку и протянул ему. Он равнодушно взял ее в руки,
осветил папироской и вдруг ахнул, высек огонь  из  зажигалки  и  стал  жадно
рассматривать.
     - Откуда это у  тебя?  -  спросил  он.  Я  сказал,  что  дала  в  горах
буфетчица.
     - А у нее откуда?
     - А ей принес какой-то пьяный.
     - Да? Пьяный? - в восторге  крикнул  директор.  -  Вы  слышите,  Клара,
пьяный! Ну, все! Значит, есть где-то спящая красавица, есть, есть! Нам  тоже
вчера принесли в музей две такие бляшки и серьгу с  верблюдом.  Я  уж  хотел
посылать за тобой, а Клара сказала: "Да ведь это из нашей  же  коллекции,  у
нас при прошлом директоре всю коллекцию скифского золота  раскрали".  Клара,
смотрите, видите? - И он сунул ей бляшку в руки.
     - Да, - сказала серьезно Клара, глядя на меня. - Да, хранитель, значит,
действительно ваша красавица ждет вас где-то. Надо искать.
     Я промолчал.
     - Ваша красавица, хранитель. Ваша! Археологическая! - повторила Клара с
нажимом.
     Директор поглядел на нее, хотел что-то сказать, но вдруг махнул рукой и
отошел.
     - Пока! - крикнул он. - До завтра.
     - Ладно, - сказал я Потапову. - Пошли и мы. И мы пошли.
     - Стойте! - крикнула вдогонку Клара. - Стойте. Я  вас  провожу.  -  Она
подбежала к нам. - Ну, стойте же, товарищи. - И она нас обоих подхватила под
руки. - Завтра, если будет хорошая погода, надо съездить в  горы.  Если  это
действительно горное золото...

     К себе я ее не пустил. Мы попрощались на пороге.
     - У меня очень не убрано, - сказал я  ей.  Потапов  как  вошел,  так  и
рухнул на диван, только сапоги сбросил. Когда я вернулся с чайником, он  уже
храпел. Лицо у него было изможденное, желтое, с запекшимся ртом. Я осторожно
приподнял его голову и подсунул подушку. Он даже  и  не  шелохнулся,  только
бормотал что-то. Я пошел, сел за стол, налил себе холодного чая,  но  только
пригубил и отставил. Не хотелось ни сидеть, ни  пить,  ни  думать.  Тогда  я
достал из шкафа пальто, бросил его на пол около дивана, положил в  изголовье
пиджак, лег и сразу же заснул. Спал я часа три и проснулся  от  собственного
крика. Впрочем, может, это мне тоже приснилось. В комнате  было  по-прежнему
тихо. Светлый лунный квадрат лежал на полу,  и  в  нем  шевелились  какие-то
неясные тени. Тишина стояла такая, что было слышно, как перекликаются собаки
всего города. Я подошел к окну, асфальт блестел (значит, пролетел дождик), с
другой стороны улицы поднимались неподвижные темно-синие тополя - парк. И ни
прохожего, ни проезжего!  Все  спало,  спало,  спало...  "Ну,  хоть  одно-то
хорошо, - смутно подумал я, - с этой  дурацкой  историей  теперь  покончено!
Впрочем, и вообще-то мы все придумали со  страху!  Что  же?..  Ведь  и  черт
когда-то существовал. Его тоже видели". Я вынул из кармана бляшку и  немного
повертел  ее  в  руках.  "Вот  бляшка:  где-то  разграбили  богатое  женское
погребенье, и золото уже пошло  гулять  по  рукам.  Не  сегодня  завтра  они
появятся в скупке и у протезистов.  Значит,  надо  не  опоздать,  завтра  же
сделать заявку. Пойти в управление милиции или в НКВД"... И тут вдруг кто-то
совершенно ясно и отчетливо сказал мне в ухо:
     - Уходи, пока не поздно! Скажи, что получил  телеграмму  от  матери,  и
уезжай! Чтоб завтра тебя здесь не было! Слышишь?
     Это была трезвая, совершенно  дневная  мысль,  из  числа  тех,  которые
приходят внезапно, поражают своей  ясностью  и  достоверностью  и  именуются
"озарением". Я вздохнул, отошел от окна  и  уже  хотел  лечь  спать,  как  в
коридоре рядом хлопнула дверь, заплакал ребенок и женский голос запел:

                           Все люди-то спят,
                           Все звери-то спят!
                           Одна старуха не спит,
                           У огня сидит,
                           Мою шерсть прядет,
                           Мою лапу варит.
                           Скырлы, скырлы, скырлы,
                           Отдай, старуха, мою лапу.

     "Это у нового завхоза поют", -  подумал  я.  Наступила  минута  тишины,
потом резко скрипнула колыбель и опять тот же голос повторил  таинственно  и
зловеще:

                           Отдай мою лапу, старуха.

     "Вот где чертовщина-то", - подумал я и поглядел на часы.
     Было уже три часа. Спать не хотелось.  Прошвырнуться,  что  ли?  Может,
тогда лучше засну...
     Я очень люблю ночную Алма-Ату: ее мягкий мрак, бесшумные ночные  арыки,
голубые прямые улицы, дома, крылечки,  низкие  крыши.  Весной  -  тяжелые  и
полные,  как  гроздья  винограда,  кисти  сирени;  осенью  -  пряный  аромат
увядания; зимой - сухой хруст и голубые искры  под  ногами.  Как  бы  ты  ни
волновался, что бы ни переживал - пройди  этак  кварталов  двадцать,  и  все
станет на свое место: сделается ясным и простым. Только не торопись,  а  иди
потихонечку, насвистывай что-нибудь, кури,  если  куришь,  грызи  семечки  и
отдыхай, отдыхай!
     Путь, который я проделывал в эти часы, всегда одинаков:  сначала  через
весь город к головному арыку - посмотреть, как  несется  по  бетонному  ложу
черная бесшумная вода, потом  вниз,  к  Алма-Атинке,  к  ее  плоским  низким
песчаным берегам; посидеть там, опустить  ноги  в  холодную  воду,  помочить
голову, а потом встать и, не обуваясь, пройти по  не  совсем  еще  остывшему
асфальту в парк; сделать  полный  круг  около  него,  потолковать  с  ночным
сторожем -  казахом-стариком,  отлично,  без  запинки  говорящим  по-русски,
покурить, что-то такое от него выслушать, что-то такое ему рассказать и  уже
усталым, успокоившимся, ленивым и добрым идти и ложиться. Вот  этот  путь  я
проделал сейчас. Но когда я подошел к собору, то увидел, что на  лавочке  со
сторожем сидит и еще кто-то незнакомый в стеганой ватной куртке. "Кто же это
такой?" - подумал я.
     - Нет, это  не  тот  Шахворостов,  -  сказал  сторож.  -  Этот  -  Петр
Андреевич! Он не особо богатым был. У него всего один  колониальный  магазин
на базаре, а ряды не его, а Семена Фомича.
     - Все Шахворостовы богатые, - категорически ответил тот, в куртке, и  я
вдруг узнал моего кладоискателя.
     "Подойти", - подумал я и кашлянул. Но они разговаривали и не слышали.
     - А Петр Андреевич был простой, - сказал сторож. - Мы с  ним  пили  вот
так! И эта его дочка, что бухгалтером  в  утиле  работает,  всегда  со  мной
здоровается, как увидит.
     - Так ты верно знаешь, что она все  еще  там,  на  приемном  пункте?  -
спросил старик, что-то прикидывая.
     - Хм, странное дело, - усмехнулся сторож. -  Пойди  посмотри,  какая  у
меня дощечка висит.  "Собирайте  рога,  кости,  тряпки.  Получите  костюм  и
велосипед". И все это нарисовано красками. Иду раз, а она  с  этой  дощечкой
мне  навстречу:  "Прибейте,  дедушка,  куда  повидней,  видите,  какая   она
нарядная. Вся блестит!" Я и повесил возле численника, кто приходит -  всегда
смотрит.
     - Так я завтра схожу, - решил Родионов. -  Там  их  целый  грузовик:  и
бараньих и коровьих. Ну что ж? Ты вот так целую ночь и сидишь на лавочке?
     Сторож взглянул на небо.
     - Вот сейчас пойду в столярку, лягу, - сказал он, - теперь уже до  утра
никто не придет. Директор иногда ходит.
     - Что это он? - удивился Родионов.
     - А кто ж его знает, - ответил сторож, зевая и качаясь от зевоты.  -  С
женой что-то, наверно.
     - Да что ты! - радостно воскликнул Родионов. Но тут я вышел из тени,  и
они оба смешались. Сторож начал лепить папироску, а кладоискатель шарить  по
карманам. Я помахал им рукой и сказал:
     - Привет вам, громадяне! Все полуночничаете?
     - Служба такая, - строго улыбнулся сторож.  -  Не  отойдешь  ведь.  Вот
говорил дирекции: овчарку надо. Как бы нужно! Я бы, скажем, пошел в обход...
     - Ладно, дед, - сказал я и сел. - Не крути ты  мне  шарики,  тебе-то  и
одному тут делать нечего, а то - овчарку ему! Что  давно  вас  не  видно?  -
обернулся я к Родионову.
     Он неуверенно посмотрел на меня.
     - Я только что из гор, - ответил он, - вот записку вам... - Он полез  в
карман. - Два раза проходил мимо вашей резиденции. Огонь горит, а голоса  не
слышно - то ли спите, то ли работаете. Я не решился. Вот, пожалуйста... -  И
он протянул мне записку.
     Выплыла луна, стало совсем светло, и я без  труда  разобрал  убористый,
очень четкий почерк Корнилова.
     "Дело получается дрянь, - писал он. - Как вы знаете, черт  нас  попутал
открыть огромное скопление костей крупного и мелкого домашнего  скота.  Сюда
их сбрасывали,  наверно,  веками  (попадаются  и  черепа  диких  животных  -
барсука, волка, лисы). Все это очень интересный материал для  тем  "Охота  и
животноводство диких усуней" и "История фауны голоцена". После того как  все
это зарыли, я приказал тихонько выбирать целые черепа и плюсны ног.  Но  тут
кто-то распустил слух, что мы опять раскапываем  скотское  сапное  кладбище.
Паника началась страшная. Колхозники перестали к нам ходить, жена  бригадира
прислала за самоваром, а про стаканы сказала:  пусть  остаются,  мне  их  не
надо.  Козлову  (это,  помните,  тот,  который   интересовался   красавицей)
запустили в голову кирпичом. Кто, за что, он не говорит, но ясно:  колхозные
ребята. Поговорите с директором - может быть, он приедет с милиционером".
     Я сунул письмо в карман и сказал:
     - И на кой черт ему понадобились эти кости, ну, зарыл бы  их  с  самого
начала, и все! А то ведь вон что получается.
     Родионов встрепенулся и так обрадовался, что схватил меня даже за руку.
     - Да ведь и я ему говорил: "Зарой!.." - азартно воскликнул он. - На кой
черт вам эти коровьи лопатки? Это что, вещь! Это древность?  Археология?  Э,
да что! - Он досадливо махнул рукой и  вдруг  сказал  своим  обычным  тоном,
скрипучим и злым: - Вот бригадир Потапов вчера в город поехал докладывать.
     - О чем, - спросил я, - кому?
     - Ну о чем? О том самом! - ответил он сердито.
     - А кто вам про это?.. - спросил я. Он помолчал.
     - Никто, - сказал он сухо, - сам знаю! Тут мне что-то пришло в  голову,
и я сказал:
     - Это Михаил Степанович вам  сообщил.  Он  не  ответил,  только  быстро
посмотрел на меня, и я понял, что угадал.
     "Здорово! - подумал я.  -  Везде  он  успевает!"  Дед-сторож  сидел  на
лавочке и преувеличенно громко зевал. Ему давно хотелось идти в столярку  на
боковую, но при мне покинуть пост он не решался.
     - Ну ладно! - сказал я. - Утро вечера мудренее. Пойдемте спать.
     - Куда это? - спросил Родионов удивленно.
     - Ко мне.
     Он вдруг как-то потерялся, словно обомлел, и робко поглядел на меня.
     - Да ведь поздно, - сказал он. - Я к вам лучше завтра, если позволите.
     - Идем, идем, - сказал я категорически и дотронулся до его руки.  -  Вы
ведь не здешний, так куда вы сейчас пойдете?
     Он переглянулся со сторожем.
     - Вот и ему не даете спать! Идемте!
     Входная дверь была открыта.  На  пороге  Родионов  остановился  и  стал
разуваться. Я хотел ему сказать, что это уж лишнее, но он  замахал  на  меня
руками, поднялся на цыпочки и проследовал по  коридору  в  чулках.  Бригадир
Потапов лежал по-прежнему на боку. Но я сразу увидел, что он уже просыпался:
на столе лежали его часы с  откинутой  крышкой  и  стоял  наполовину  пустой
стакан чаю. Родионов, как вошел, так и остановился посреди комнаты. Я указал
ему на стул. Он сел. Все бесшумно, быстро, предупредительно.
     - Чаю? - спросил я.
     Он покачал головой.
     - Ну, стаканчик-то?! Я поставлю на плитку, - сказал я.
     - Да! - воскликнул он.
     - Тише, - шикнул я, - спят! И тут за стеной опять запели:

                            Все люди-то спят...

     - Страшная песня, - сказал я, совершенно забыв про то, с кем говорю.
     Но он мне неожиданно ответил:
     - Ужасная! Я когда был маленький, так прямо замирал от нее. Да затем ее
и поют, впрочем...
     - Зачем?
     - А вот чтоб напугать: у ребенка дух захлестнет  -  он  прижмется,  как
заяц, и заснет.
     Я в недоумении посмотрел на него. Это мне еще в голову не приходило.
     - Да ведь их несколько, таких песен, - улыбнулся он. - Вон про  козлика
есть, так та еще страшнее.
     - Это что: "Жил-был у бабушки серенький козлик? - спросил я. - Вот как,
вот как, серенький козлик?"
     - Нет, нет, это не та, - ответил он. - Тут вот что...
     Он подумал и запел: голос у него был тихий, приглушенный, пожалуй, даже
сиплый, но пел он хорошо, и мне сделалось  страшновато.  Ночь,  тишина,  все
спят, и только в этой комнате какой-то  недобрый,  колючий  старик  поет  за
стеной...
     Сложил эту песню, безусловно, гений. Никаких наших штучек он  не  знал,
никакими художественными средствами не пользовался и все-таки сумел  достичь
поистине страшной выразительности. Страшное заключалось в самой монотонности
этой песни, в  гипнотизирующих  повторах  ее  (ведь  она,  черт  ее  побери,
колыбельная), которые  каждый  раз  звучат  по  иному,  но  все  страшнее  и
страшнее. И есть в этой песенке еще какой-то пафос пустоты: вот  лес,  горы,
поля, непроглядная тьма, и из этой тьмы раздаются разные звериные голоса.  С
первых же строк чувствуется,  как  холодно,  страшно  этому  серому  козлику
блуждать по лесам и долам. Сейчас мне очень трудно точно вспомнить,  что  же
именно пропел старик. Ведь это народная песенка, и поэтому всюду она  поется
по-разному. Но вот примерно, что я услышал:

                         Ох ты зверь, ты зверина,
                         Ты скажи свое имя...
                         Ты не смерть ли моя?
                         Ты не съешь ли меня?

     Это обычным дребезжащим голоском заблудившегося козлика ("козлетоном").
И из непроглядной тьмы (только, как свечи, горят  звериные  глаза)  отвечает
сиплый волчий голос:

                         По лесам я брожу,
                         Каждой костью дрожу,
                         Мне в обед сотня лет,
                         А покоя все нет.

     Тут голос волка прерывается, на секунду он как бы  забывает  обо  всем,
кроме своей волчей доли, и тоскливо повторяет:

                         Все нет, нет и нет.

     А затем волчий голос взлетает, как топор, и бьет уж наотмашь:

                         Да, я смерть твоя!
                         Да, я съем тебя!

     - И остались от козлика рожки да ножки, - сказал Родионов своим обычным
голосом и пощупал рукой чайник.
     - Сейчас, сейчас поставлю, - сказал я.
     - Вот такая-то песня, - вздохнул Родионов, и по его голосу я понял, что
он все еще находится под свирепым обаянием этой колыбельной.
     Я отошел, поставил чайник и вернулся.
     - А вот Потапов, - сказал я, - сегодня свою смерть  за  собой  в  мешке
таскал.
     И только я сказал это, как Потапов (он  до  сих  пор  лежал  совершенно
неподвижно) поднялся и сел.
     - Наша смерть в игле, - сказал он, - а игла в яйце, а яйцо  в  щуке,  а
щука в море. Вот так бабки нам сказывали. Здравствуйте, граждане! - Он зябко
передернул плечами. - Замерз что-то. То ли устал, то ли опять начало трясти.
     - А тебя что? Трясет? - быстро спросил Родионов.
     - Ужас как, - ответил Потапов и доверчиво взглянул на  Родионова.  -  Я
ее, проклятую, в Галиции в шестнадцатом году захватил. Понимаешь, сырой воды
выпил из колодца, и в тот же вечер меня и забрало. Уж трясло, трясло...  Как
солнце заходит, так я  без  памяти,  рубашка  как  из  ведра!  Хины  я  этой
проклятой пуды, ну, просто пуды съел! Оглох даже! Приехал домой, так  родной
шурин не узнал: "Нет, говорит, это не ты, это  еще  какой-то".  Вот  этим  и
спасся.
     - Хорошее спасся! - удивился я.
     - А вот видишь, жив, - улыбнулся он. - Э,  да  что  с  вами,  молодыми,
говорить. Там весь наш полк подорвался. Там, знаешь, какое  дело  было?  Там
очень ужасное дело было! Там целые дивизии в котлы шли... Там нас немец  как
хотел, так и бил. Дисциплины никакой, а шпионаж этот наскрозь,  наскрозь!  А
это все Сухомлин производил. Он от Гришки Распутина  за  нас,  говорят,  сто
миллионов золота получил. Вот он знает.
     - Буровишь ты невесть что, - с досадой сказал Родионов. - При  чем  тут
Сухомлин? Тут царизм...
     - А Гришка кто? Не царизм? - быстро спросил Потапов.
     - А Гришка - простой сибирский мужик, конокрад. Но только  что  гипнозу
много имел, вот он Алису и того! А что в штабах происходило, он  того  знать
не мог. Эх, вроде грамотный ты человек, газеты читаешь, а...
     Я подошел к плитке, снял чайник, всыпал прямо в него горсть мелкого чая
и стал разливать в пиалы.
     В этих людях еще жило, продолжалось и волновалось прошлое, то, что  для
меня вообще не существовало.
     - Пей вот! - сердито приказал Родион