ельную бумажку - пирамидон, дигиталис, аспирин,  еще  какие-то
калики-моргалики, как мы их называли. Мне он  понравился  сразу  -  высокий,
полный человек с молодым румяным лицом (впрочем, не румянец, а так, прожилки
на щеках тоненькие, как коралловые  ветки),  небольшими  гладкими  волосами,
спокойный и приветливый. Одет он был чисто - в аккуратно залатанный  зеленый
военный мундир со споротыми нашивками. Я поздоровался с ним, назвал  себя  и
сказал, что мне хотелось бы от него узнать ту историю про удава.  Он  слушал
меня и писал, а потом поднял голову и улыбнулся:
     - Неужели это сейчас может кого-нибудь интересовать, а?  -  спросил  он
удивленно. - Удав в горах. Это после всего того, что произошло с миром. Боже
мой! - Он покачал  головой,  вздохнул,  улыбнулся  и  опять  наклонился  над
столом. - Впрочем, если вас действительно интересует этот  курьез...  Только
извините, я уж буду писать и говорить. Кто вас ко мне прислал-то?
     Я спросил, слышал ли он про Белецкого.
     - Про эту гестаповскую сволочь? - спросил он спокойно. - Значит, он еще
не сдох? Знаю, знаю, да говорить о нем не хочется. Расскажите лучше об  этом
феномене. Что у вас там было в действительности?
     - Наделал этот феномен у нас шума, - сказал я и начал ему рассказывать.
Он слушал и писал.
     - Да, - сказал он, - вот он, идиотизм истории! Но ведь самое главное не
это, а, так сказать, в исторических выводах из всего  этого.  Но  вот  война
кончается, и мы возвращаемся к пенатам своим: вы - к себе, а я - к себе. Ну,
с вами вопрос ясен. С чего вы кончили, с того вы и начнете. А вот что я буду
делать? Открою юридическую контору или опять сяду на судейское кресло,  уеду
в Аргентину консулом?
     Но, во-первых, уже не возьмут - оскандалился, а во-вторых,  слишком  уж
много повидал, и передумал, и нагрешил. Такие, как я, не судят, не обвиняют,
не  представляют,  не  защищают.  Вот,  пожалуй,  мое  единственное  дело  -
латынь-спасительница! А как я на нее плевал в гимназии, дурак! - Он  покачал
головой. - Эх, дурак! Потерял свое настоящее место! Нет, это  был,  конечно,
не нацист.
     - Вы устали, - сказал я, - вы просто очень, очень устали.
     Он внимательно посмотрел на меня.
     - Это само собой. Но неужели вы думаете, что от  этой  усталости  можно
отдохнуть? Нет, она уже на всю жизнь. Я попросту потерял интерес  ко  всему.
Это тоже, конечно, не вполне правильно сказано, но точнее не скажешь. Ах,  у
меня когда-то состоялся разговор. Я в то время был судьей, а он находился  в
лагере, это был большой журналист. Вы, вероятно, знаете его фамилию, не буду
сейчас ее называть, потому что не  в  нем  дело.  Так  вот,  мне  по  одному
личному, сугубо личному поводу надо было его увидеть. Недостойный был повод,
мелкий, глупый, но я все-таки добился свидания. И он тогда мне  сказал...  -
Консул задумался и вдруг удивленно сказал: - А вы знаете, ничего он  мне,  в
общем-то, не сказал, он просто поговорил со  мной  о  моем  конце.  Да,  да,
сейчас я понимаю, что это так. Я мог бы его уничтожить одним  словом,  я  за
этим вообще-то и приходил, но он об этом даже не думал. Нет, не  думал!  Ему
на все было наплевать. Он был  мой  двойник,  но  разница  между  нами  была
огромная: он служил абстрактному добру, а я  начал  уже  обслуживать  вполне
конкретное зло. И вот он мне сказал: "Бегите, нечего  вам  тут  делать.  Ваш
конец близок". Я не поверил и не сбежал. Да и не сумел бы,  конечно.  И  вот
видите, что получилось.
     Он говорил тихо, медленно, задумчиво. Это был какой-то  очень  странный
преступник. Такого я еще не видел. Он, безусловно, не признавал ни  Гитлера,
ни гитлеризма, ни гитлеровского государства, а служил им,  и  служил  не  за
страх, а за совесть, служил и потому считал возмездие вполне заслуженным.  В
общем, это был вполне покорившийся судьбе человек, который имел  все  -  ум,
душу, совесть, здравое понимание обстановки - и  не  имел  только  одного  -
самого себя.
     Потом таких  людей  -  немцев,  австрийцев,  белогвардейцев  -  я  стал
встречать все чаще и чаще. Они перестали быть редкостью, можно сказать  даже
так: они стали средним типом европейского обывателя определенного типа.  Они
действительно ни во что не  верили,  они  действительно  ничего  не  делали.
Новосибирский консул оказался только первым из этой категории.  Я  стал  его
расспрашивать. На вопросы он отвечал охотно. И скоро из разговоров с  ним  у
меня сложилась довольно обширная запись. Вот один отрывок  из  нее  я  здесь
привожу.

x x x

     Итак, немецкий консул в Новосибирске, тот самый...  Впрочем,  еще  одна
оговорка: по странной случайности мы оказались почти знакомы.  Его  отличный
русский язык (ни сучка, ни задоринки) был воспитан именно в России, в Москве
на  Кузнецком  мосту,  там  он  родился,  вырос,  возмужал,  получил  первые
"впечатления бытия". В доме, мне  кажется,  25-м  по  Кузнецкому,  находился
магазин его отца "А туалет". Я отлично  помню  эту  громадину  -  стеклянный
аквариум, затененный расписными  дымками  и  флерами  и  озаренный  туманным
светом голубых люстр. На витрине  целая  горка  прямоугольных  кристаллов  -
зеленых, белых, розоватых, с вмороженными стебельками ландышей (духи), потом
огромные белые коробки, как будто  выточенные  из  слоновой  кости  (пудра).
Розовые  пуховики  для  пудры,  золотые  карандашики  для  губ,   серебряные
карандашики для бровей, крошечные стеклянные баночки, и в них какая-то очень
душистая  светло-жемчужная  розовая  масса,  бескостные  тени  женских   рук
(перчатки), серебристо-серые, черные,  бурые,  красноватые,  две  фарфоровые
совы смотрят друг  на  друга  зелеными  глазами,  матерчатые  цветы  фиалок,
разбросанные по витрине. В общем, хрустальный дворец, полный сокровищ. Здесь
я и повстречал его. Никогда до этого, да и много после, я  не  видел  такого
гордого и независимого мальчика,  и  была  на  нем  не  линючая  матроска  с
отложным воротником, как у всех нас, а самый настоящий взрослый  костюм.  (В
те годы наши матери помешались на  этих  проклятущих  матросках.  В  "Солнце
России" появился раскрашенный портрет наследника-цесаревича  в  такой  точно
куртке. И вот летом по бульвару  зашагали  целые  шеренги  маленьких  унылых
матросов. Матроски были шерстяные, кусачие, и в них было очень жарко.)
     Я стоял с матерью около прилавка - ей  показывали  страусовые  перья  в
коробках, - и тут появился он. Сначала он, потом велосипед. Он вел его,  как
пони, под уздцы, ласково и гордо.
     Велосипед был новешенький, зелено-красный. До сих  пор  помню  стальную
радугу и молнии спиц, когда он появился в стеклянных дверях. В магазине было
много народу. Но его увидели сразу, и все замерло.  Он  остановил  велосипед
около двери, улыбнулся кому-то из приказчиков, о чем-то спросил, кивнул  еще
кому-то. Все это гордо, свободно, независимо. Потом  кивком  он  подозвал  к
себе негритенка в красной курточке, стоящего в дверях (это был  единственный
в Москве негритенок - бой с круглой шапочкой на виске), что-то приказал ему,
и  тот  вдруг  взлетел  по  винтовой  железной  лесенке.  Вот   так   мы   и
повстречались, более чем тридцать лет тому назад. Когда я напомнил  ему  про
это, он сначала, словно не понимая, поглядел на меня, а потом вдруг  тихо  и
подавленно сказал:
     - Но неужели такие чудеса бывают на свете? Если б вы знали, что вы  мне
напомнили. В этот день мне исполнилось шестнадцать лет, и я получил взрослые
подарки: винчестер, кодак и велосипед. Целую  неделю  я  носился  с  кодаком
через плечо на велосипеде. Дачу я, как и все мальчишки, ненавидел.  А  через
неделю была объявлена война, и меня перестали пускать даже на  улицу.  -  Он
подумал. - Да, ровно, ровно через неделю. У нас в семье ее  никто  не  ждал.
Отец читал "Русское слово", "Утро России" и говорил:
     "Это все маневры, это все большие  маневры  большой  политики.  Господа
выравнивают чаши европейских весов. Вот и все". Бросал  газеты  и  уходил  в
магазин. Он подчеркнуто никогда не говорил о войне. Но однажды она пришла  и
превратила в прах все, что у нас было, да не только у нас. С этих пор мир ни
одного дня уж не жил спокойно. - И помолчав, и подумав,  он  мне  рассказал,
что в его сознании юность у него делится на два неравных куска: до и  после.
Кусок до - белый, сверкающий, ослепительный: солнечное зимнее  утро,  ночной
снег с голубой искоркой под полозьями, белейшая  масленица,  черная  икра  в
хрустале  и  льду,  ломкая  от  свежести  скатерть,  ледяное  шампанское   в
серебряном ведре; лето - зеркальные шары в саду, золотое небо, отраженное  в
пруду, девочка на скамейке с красными лентами в волосах, бело-розовое платье
матери, веер  в  ее  руках;  и  кусок  после  -  черный,  страшный,  мутный:
раскаленный вагон, из которого нельзя выйти на платформу (мало ли что придет
в голову какому-нибудь хулигану, мы же немцы), размякшая проселочная дорога,
Азия, север, низкое набухшее небо и дожди, дожди - серые,  косые,  хлесткие.
Проснешься среди ночи  на  степной  станции  и  видишь,  как  над  тобой  на
закопченном потолке шевелится желтый  кружок  света,  и  вся  комната  полна
шороха - тараканы. Затем дощатый настил через лужу, юродивый около  колодца,
хлеб, плоский, как лепешка, заснешь в пути и проснешься от  толчка:  подвода
мерно покачивается в озере грязи. Город с непонятным  названием  "Кустанай".
Это немцев интернировали в Сибирь. И, наконец, через два года - долгожданное
освобождение, такое же черное и страшное. Заляпанный вагон-телятник с бурой,
пахнущей сырой глиной, соломой. К стене прилажен огарок.  Проверка  каких-то
документов. Солдаты, пахнущие псиной шинели. Никто ничего не  знает,  и  все
всего боятся, и всем на все наплевать. А потом поглотила без остатка всю его
жизнь политика. "Первое время, - сказал он, - я был очень далек от  нее".  А
потом все-таки пришлось ввязаться. Наступил 1923 год. В этом году  он  подал
заявление о вступлении в национал-социалистическую партию.  Я  его  спросил:
"Почему же именно национал-социалистическую?" Ведь если верить  всему  тому,
что он говорит, то это совсем не похоже на него.
     Мы в это время сидели в аптеке и выписывали прописи из истории болезни.
Тогда он как будто не расслышал моего вопроса. А после проверки сказал:
     - Ну, в общем-то, вы, пожалуй, правы. Нацистом я никогда не был. Гитлер
ведь вообще очень несерьезная фигура, он на меня  и  в  23-м  году  произвел
преотвратительное впечатление. Дрожащий, визгливый, высокопарный, как  баба.
Он и физически был как-то неприятен - нелепая,  вздернутая  фигура,  широкий
таз, узкое мокрое лицо в пятнах, острые собачьи скулы. Да, да,  в  нем  было
что-то от худого голодного пса, из тех, которые  исподтишка  хватают  сзади.
Помню, как он пробирался по залу с браунингом в руке и  весь  дрожал  не  от
страха, а от возбуждения. А за ним шли его волкодавы. Нога в  ногу  -  чего,
кажется, бояться,  но  вот  я  уверен:  крикни,  стукни,  упади  около  него
что-нибудь, и он завизжит и  начнет  палить.  Нет,  он  меня  совершенно  не
устраивал. Ведь гамбургские-то и мюнхенские рабочие действительно сражались,
строили баррикады и умирали. А этот только визжал, рычал и брызгался.
     - Но, говорят, он великолепный оратор, - сказал я.
     Он усмехнулся:
     - Не для меня! Для тех, кто любит, когда  на  них  орут.  Меня  же  это
просто утомляет. Это как треск жестяного вентилятора.  Нет,  тут  дело  было
совсем в другом.
     Он подумал и спросил:
     - Скажите, вы помните 23-й год? - Я кивнул головой. - И хорошо помните?
Сколько вам тогда было? Четырнадцать? Ну-ка, расскажите, что вы  помните  об
этом годе.
     Я задумался. Память у меня никогда не была картотекой, скорее  это  был
комок спутанных разноцветных лент - и серых, и зеленых, и красных, и  синих.
И надо было здорово повозиться, чтоб вытянуть именно нужную ленту.
     До половины лета 23-й год я провел в Москве. Было очень жарко,  асфальт
размяк и весь город пах  смолой  и  жженой  резиной.  В  этом  году  начали,
наконец, чинить города. На всех углах стояли огромные железные кастрюли, и в
них  кипело  и  пузырилось  черное  адское  варево.  Рабочие  в  несгораемых
брезентовых униформах мешали  его  железными  лопатами.  Вокруг  них  всегда
курился синий дым. Работали весело и споро. Варево было густое и  зернистое,
как смородиновое варенье. Одни его варили, другие  лопатами  выбрасывали  на
тротуар, третьи поглаживали  деревянными  треугольными  брусками.  Все  были
чумазые, здоровые, веселые, кричали, смеялись и ругались. Баварский квас они
пили ведрами, ну, как лошади (зеленые, красные киоски появились в  Москве  в
ту пору на всех  перекрестках).  Очень  было  интересно  смотреть,  как  они
обедают, - садятся кружком на землю, раскладывают на газете  круглые  краюхи
черного  хлеба,  такого  парного,  пахучего,  руками  разламывают   пополам,
посыпают крупной солью и вкусываются в мякоть. В течение одного лета Арбат и
Пречистенка  -  две   длиннейших   московских   улицы   -   были   полностью
заасфальтированы. Так что первое воспоминание о 23-м годе - это воспоминание
о запахах, запахах асфальта и каштанов. И вот почему каштанов: около нас был
особняк. Я не знаю, кому он раньше принадлежал, но, наверное, кому-то  очень
богатому. Все здесь было подчинено каштанам -  росписи,  фрески,  орнаменты,
даже чугунная решетка и та переплеталась каштановыми листьями. По их  ветвям
можно было взобраться на крышу  особняка.  Там  начиналось  особое  царство:
железная  узорчатая  Венеция.  Там  были  дома,  площади,  улицы,  переулки,
переходы, воздушные мостики. Была высокая стеклянная гора,  вознесенная  над
всем, - лестницы там, лестницы здесь. Через одну лестницу можно было вылезти
на верхний этаж особняка. Мы проделывали это  утром,  когда  никого  еще  не
было. Какая хрупкая, звонкая тишина царила в ту пору в пустом доме!  Голубые
плитки звенели на весь дом. Любой шаг отзывался,  как  звон  капели,  и  все
коридоры вели в зал - огромный, метров сто, с высокими готическими окнами, -
целое море света стояло в нем в солнечные дни. Мебель была в  доме  тяжелая,
геральдическая, дубовые  столы  с  узорчатыми  ножками,  стулья  с  высокими
прямыми спинками, шкафы с рыцарскими барельефами.  И  все  это  принадлежало
нам. На стенах, выложенных золотыми  изразцами  -  с  лилиями,  каштанами  и
улыбающимися женскими лицами,  мы  наляпали  самодельные  плакаты,  лозунги,
кумачи, портреты. На дубовые столы разложили разноцветные брошюры.  Это  был
"Дом пионеров".  Здесь  мне  впервые  повязали  красный  галстук.  И  третье
впечатление. Всесоюзная сельскохозяйственная выставка. Но об  этом  даже  не
расскажешь. Никакими словами не передать того, что почувствовали мы, впервые
войдя в эти узорчатые ворота. Год тому  назад  здесь  был  злейший  пустырь,
бурьян,  лопухи  растут,  свалка,  какие-то   погнутые   железные   кровати,
проржавевшие тазы, дохлые кошки, грязь и запустение. А сейчас  стоял  город.
Дворцы, стеклянные павильоны, театр, цветники, сибирская деревня  с  избами,
сложенными из кругляка, юрты, туркестанский узорчатый павильон, еще какой-то
дворец с фонтанами. В огромном машинном зале  безмолвно  ходили  маслянистые
поршни и крутилось страшное маховое колесо. У  нас  дух  замирал,  когда  мы
смотрели на все это. Разруха, гражданская война, голод и холод - все как  не
существовало. Перед нами залитая солнцем и электричеством  поднималась  наша
страна - непоколебимая в своей царственной мощи. И  верилось  нам,  что  это
такая твердыня разума и красоты, что ей уже ничего не страшно. Это было утро
нашего возрождения.
     Не помню, как и что из всего этого я рассказал немцу. Он  слушал  меня,
сложив руки на коленях. А когда я кончил, то он сказал:
     - А у нас тогда была ночь. Мы погибали от нищеты  и  голодной  собачьей
свободы. Вы не знаете, какая у нас нищета, ведь это не те бородатые слепцы с
мешком в руках, что поют и стучатся под окнами. Это и не старухи у храма. На
таких я насмотрелся в Кустанае. Нет, это что-то совсем другое.
     Нищета у нас была тихая, опрятная,  старушки  в  мантильях  и  шелковых
наколках на голове подбирали в мешочки кости и  огрызки  хлеба,  профессора,
улыбаясь, продавали спички, у лавок, как в  церкви,  стояли  тихие  толпы  и
ждали. Но хлеб все-таки уже везли под конвоем, в закрытых фургонах. А  рядом
шагала стража. Везде мелькали  солдатские  шинели,  аккуратные,  залатанные.
Черт знает, сколько верст прошли они,  многострадальные,  -  от  Берлина  до
Марны, от Марны до Пскова и от Пскова опять до Берлина. А рядом  -  парадный
центр,  залитые  электричеством  улицы,  ювелирные  магазины,  рестораны   с
выгибающимися кельнерами, ночные бары самых разных специальностей и пошибов,
рекламы с пятиэтажный дом, смех, шум, автомобильные гудки. Но иди быстро, не
останавливайся, это как мираж - вспыхнет и пропадет. И опять ночь -  грязные
кварталы, убогие  лавчонки,  трактиры  в  узких  прокопченных  домах,  кусты
картофеля. Все предместья Берлина были засажены этим картофелем. И все равно
каждый пятый родившийся умирал от голода.
     - В общем, - сказал он, - колонизаторы нас жрали  живьем,  покупали  на
мясо наших жен, дочерей, невест, превращали нас в лакеев и продавцов спичек.
Жить можно было, только подлаживаясь под них, только продавая, и я  понимал,
что все больше и больше превращаюсь  в  продажного  немца.  Вот  тогда  я  и
подумал,  что  разумного  выхода  не  существует,  должна  прийти  истерика,
безумие, нелепость и спасти нас от их сокрушающего  разума.  И  я  пошел  за
безумием. Да, да. Я совершенно сознательно пошел за безумием.
     - Но ведь была и другая возможность, разумная, - сказал  я.  -  И,  как
понимаю, довольно близкая.
     - Вот, вот, вот, - воскликнул он обрадованно, как будто я высказал  его
мысль. - Она бы и была мне  страшнее  всего.  Вы  даже,  может  быть,  и  не
представляете, как близко  была  эта  вторая,  как  вы  говорите,  разумная,
возможность. В годовщину Красной  Армии  "Ди  вохе"  вышел  с  обложкой,  на
которой был  изображен  могучий  красноармеец,  шагающий  рядом  с  солдатом
рейхсвера. Подписи нет. Понятно и так. Министр обороны в рейхстаге во  время
прений  об  оккупации  Рура  заявил:  "Надежды  на  русскую  Красную   Армию
нереальны". Но вы понимаете, что таким нереальностям верят больше  всего.  А
через  несколько  дней  в  "Форверсте"  статья  Каутского:  "Не   призывайте
советских солдат, Россия поссорит нас со всем  миром".  А  когда  однажды  я
пришел к себе в контору, у меня под стеклом лежал номер "Правды" с лозунгами
к годовщине Октябрьской революции. И вот один  из  лозунгов  был  подчеркнут
красным карандашом: "Немецкий паровой молот и русский хлеб  спасут  мир",  и
подпись - неизвестная мне - "Сталин".  Газету  принес  отец.  Он  зашел,  не
застал, оставил газету и написал на полях: "Прочти и подумай".
     Он усмехнулся:
     - Мой отец торговал с оккупантами,  но  к  нам,  нацистам,  как  теперь
говорят, он идти не желал, он считал  нас  попросту  свиньями,  а  про  наше
движение говорил: "Это же свинство, ребята!" Что  ж,  у  него  был  отличный
антиквариат, к нему лились  и  французские,  и  бельгийские,  и  швейцарские
франки. Только бордели и антиквариаты давали  тогда  сверхдоходы,  рестораны
горели. Я - другое дело, я был адвокатом с ничтожной практикой.
     - А как глубоко вы влипли в это свинство? - спросил я.
     - Тогда достаточно глубоко, - ответил он коротко. - Так вот, я  считал,
что яд нищеты,  поражения,  безработицы,  большевизма,  позора  отравил  наш
организм так, что мозг у нас уже сдал, вот-вот остановится и сердце.  Смерть
наступит от отравления трупным ядом. Поэтому я  ненавидел  и  боялся  вас  и
оккупантов. А сознание-то, верно, гасло! Мы сделались морально дефективными.
Появились кабачки, где творилось что-то уж совершенно необычайное. Официанты
в саванах,  у  метрдотеля  на