ами в Красном море.

                                     А также
                                 Многое другое!!!
                                 Внимание мужчин!
                                   II отделение

                       За дополнительную плату в гривенник
                     (с включением благотворительного сбора)
           Сорок видов пикантных женщин.
           Мир женской красоты!
           Красотки Парижа, Берлина, Лондона и Мадрида в натуральном виде.
           Разоблачение чудес света и полусвета.
           Мадам Европа в объятиях негра.
           Австрийские гусары берут приступом крепости любви.
           "Так  вот, моя Симона, где твоя корона". Пикантная повесть в трех
      частях (в красках).
           Господ офицеров просим проглядеть наше зрелище бесплатно.
           Нижние чины платят половину. Женщины и дети до 16 лет к просмотру
      второй  части программы не допускаются. Панорама работает беспрерывно,
      до 12 часов ночи.
                           Спешите, спешите, спешите!!!
           Только несколько дней! Перед отъездом в Москву и Петербург!

     Кажется, я ничего не переврал в этой пышной и многообещающей программе.
Хотя  что-то  пропустил  уж  наверное.  Это  ведь  был  большой  развернутый
тетрадный лист, густо заполненный текстом.
     Панораму эту я нашел на чердаке  среди  ящиков  и  черепков.  Она  была
зальщенная, грязная и заляпанная штукатуркой. Я ее вычистил,  отмыл  горячей
водой, а потом снес в столярку  к  деду,  и  он  через  два  дня  принес  ее
завернутую в чистую простыню и торжественно  поставил  на  стол  -  крепкую,
новенькую, пахнущую клеем и грушей.
     - Ну, теперь верти опять хоть до утра, - сказал он. -  Включи-ка  свет,
поставь баб.
     Я поставил, и дед так и прилип к стеклу.
     - Вот ведь собаки, - говорил он, покряхтывая от  удовольствия  и  вертя
ручку. - Что только не придумают, а?.. Вот ученые люди, а?.. Ах ты черт!  Ты
смотри, смотри! - И хохотал до слез.
     Он досмотрел всех баб до конца, а потом спросил:
     - А пол-литра где?
     Я вытащил из-под стола бутылку зубровки, и мы ее распили тут же,  перед
панорамой. Дед охмелел, развалился и стал рассказывать.
     - Мне эта панорама, можно сказать, старая знакомая. Ты знаешь,  сколько
я ее лет помню? - спросил он вдруг сурово. - Да лет, наверное, сорок,  никак
не меньше! Цирк "Интернационал" был, и она тут же  рядом  стояла  в  зеленой
будке. Так жены мужиков из нее, ровно из гадючника, за шиворот таскали:
     "Ты чего там не видел?" Сколько тут крику было! Но ты вот что,  однако,
- он сделал обеспокоенное лицо, - ты эту музыку с  бабами  спрячь  подальше.
Поставь опять львов или слонов, а то знаешь как попасть может? Тут и меня не
пощадят, музей все-таки.
     И я опять поставил львов, слонов и русалок, а  красавиц  убрал.  Теперь
Корнилов сидел перед ящиком и крутил ручку. Когда я вошел, он поднял  голову
и сказал просто и весело - так, как будто мы расстались с ним всего два часа
тому назад:
     - Вы знаете, ведь точно такие же картины я смотрел  лет  двадцать  пять
тому назад в Москве, на Чистых прудах.
     Я поглядел на стол.  На  панораме  лежело  два  больших  тома  в  серых
переплетах: "Каменный период" Уварова. Значит, все-таки  не  забыл,  принес,
молодец!
     - Вот за книги вам большое спасибо, - сказал я. - Это как раз  то,  что
мне нужно.
     - Да, да, - ответил он невнятно, - очень рад, - и весь  словно  ушел  в
ящик.
     Я прошелся два раза по  комнате,  открыл  окно,  включил  вентилятор  и
остановился около него.
     - Слушайте, - сказал я. - Что ж там у вас произошло в библиотеке?
     Он досадливо поморщился.
     - Я сейчас посмотрю и расскажу, - сказал он. "Что за чудак", -  подумал
я. Я хотел что-то сказать, но вдруг словно ветер подул на меня и  прорвалась
какая-то пелена. Я совершенно ясно вспомнил и  будку  на  Чистых  прудах,  о
которой он говорил, и точно такой же ящик с видами Египта и Индии, и  другой
ящик в углу, запретный и таинственный,  от  которого  меня  постоянно  гнали
(теперь-то я знаю почему), и жестяной силомер  с  русским  богатырем  Иваном
Поддубным (румяные бицепсы и лихо закрученные усы), и  электрический  прибор
со шнурами и блестящим металлическим цилиндром ("Прошу попробовать.  Полезно
для здоровья"), и другой ящик - не то шарманку, не то музыкальную  шкатулку.
Когда в боковой прорез его опускали монетку, он играл  несколько  вальсов  -
это иголки цеплялись за иголки.
     А еще я помнил  военный  оркестр.  Посередине  бульвара,  на  небольшой
площадке, усыпанной темно-желтым  влажным  песком,  стояла  высокая  круглая
беседка. В ней сидели солдаты и трубили.  Был  тут  и  турецкий  барабан,  и
тромбоны, и тарелки, и флейты. Но самое главное были все-таки  трубы.  Через
каждые десять минут оркестр играл новый  вальс  или  мазурку.  Когда  первый
круглый звук вдруг, словно ком, вылетал из трубы и, подпрыгивая,  скакал  по
газонам или вдруг остро и тонко  прорезала  воздух,  как  будто  пропиливала
лобзиком, труба, все мамки,  няньки  и  бонны,  неподвижные  и  важные,  как
бронзовые божки, вставали с лавок, брали нас  за  руки  и  вели  к  беседке.
Музыканты играли, вытаращивая глаза,  надувая  щеки,  краснея  от  натуги  и
солдатской бравости. Играть на весь бульвар  в  жару  было  тяжело,  но  они
старались, во время игры  часто  вынимали  платки  и  прикладывали  ко  лбу>
гимнастерки их на спине  всегда  были  черные.  Маленький  сухой  человечек,
крылатый, всеведущий и грозный, парил над ними.  Музыканты  глядели  на  его
палочку, на маленькие цепкие руки,  его  свирепое  лицо  и  били,  свистели,
трубили. И белые строганые пюпитры вспомнил я,  и  ноты  на  этих  пюпитрах,
писанные лиловыми чернилами, и самую музыку -  торжественную,  громогласную,
нелепую и пышную, какую-то очень уверенную в себе.
     А затем, посмотрев и послушав все, я сошел по лесенке из беседки, пошел
по утоптанному песку, прошел меж зеленых  и  красных  ведерочек,  золотистых
обручей, палочек-скакалочек, ярко-красных  песочниц,  разноцветных  мячиков,
обошел беседку, пригнул  голову  и  юркнул  в  свое  самое  заветное,  самое
таинственное, самое-самое волнующее - в ту  пещеру,  на  которую  в  упор  в
течение  всего  лета  смотрели  няньки,  бонны,  трубачи,  дети  и  все-таки
ничегошеньки не видели.
     Только я один знал и видел все. Здесь всегда  было  сыро,  прохладно  и
сумрачно. В самый ясный солнечный день тут стояли тихие рассветные  сумерки.
Когда я нырял туда, никто на целом свете не мог меня отыскать. Меня  искали,
мне кричали, мне приказывали не валять дурака и выходить,  потому  что  меня
все равно видят. Но я сидел тихо-тихо, и ничего не могли понять, куда  же  я
делся. Только что стоял здесь и канючил: "Пойдем к пруду. Ну,  пойдем  же  к
пруду", - и вдруг как в землю  провалился.  А  я  ведь  сидел  совсем-совсем
рядом, так рядом, что протяни только руку - и  схватишь,  и  никто  меня  не
видел. Никто сюда не заглядывал -  один  я!  Здесь  я  находил  массу  самых
интересных вещей. Они безвозвратно  пропадали  там  на  земле  и  появлялись
здесь, около моих ног. Особенно  много  было  здесь  всех  родов  мячиков  -
больших  и  совсем  крошечных,  светлых  и  серых,  очень  тугих  черных   и
тонкокожих, расписанных секторами в нежные, переходящие друг в  друга  тона.
Их искали, об них горько-горько плакали, из-за них ссорились ("это ты взял и
забросил"), и они все лежали тут около меня.  Были  мячики  совсем  новые  и
звонкие, как бубен, только тронь - и  они  сейчас  же  оживут,  запрыгают  и
полезут тебе в руки. Были мячики совсем старые и дохлые, ткни их  пальцем  -
образуется глубокая, долго не пропадающая впадина. На такие я и внимания  не
обращал. А один раз мне попалась  даже  очень  дорогая  заводная  игрушка  -
крошечный автомобильчик, черный, блестящий,  аккуратный,  как  жужелица  (мы
отыскивали таких под камнями, на газонах). Он лежал на боку, зацепившись  за
какую-то щепку, и когда я его взял  в  руки,  он  вдруг  защелкал,  загудел,
забился в моих руках, как пойманная ящерица.
     В этом  чудесном  месте  я  впервые  узнал  тихую  сумеречность  пещер,
таинственность и тишину глубоких расселин. Впрочем, о тишине-то я,  конечно,
зря. Никогда здесь не бывало тихо. Ревели трубы, ухал  барабан,  в  такт  им
бахали о гудящие доски кованые солдатские сапоги, ибо мое убежище  (надо  же
наконец сказать) было под полом той самой беседки, в которой  сидел  военный
оркестр.
     Беседка стояла как на сваях.  Между  дощатым  настилом  и  землей  было
пустое пространство. Туда вечером дворники прятали метлы,  лопаты,  ведра  и
огромные белые скребки. Взрослые туда могли пролезть только на брюхе.  Я  же
входил свободно, только чуть пригибал голову. В солнечный  день  здесь  было
жарко, сыро и сумрачно, как в тропическом лесу. Всюду, как  пальмы,  торчали
сваи. Одно время среди них поселилось  целое  семейство  страшных,  одичалых
кошек,  грязных,  мохнатых  и  зеленоглазых  ведьм.  Это  были   свирепейшие
создания, и из их  угла  постоянно  раздавалось  злобное  шипение,  будто  я
потревожил гнездо черных кобр.
     И пруд я вспомнил тоже, и дощатые мостки,  длинные,  деревянные,  вечно
влажные лестницы, и серебристо-белые  и  серые  лодки,  имена  которых  было
принято произносить вслух, - "Орленок", "Шантеклер". Вспомнил я и  безногого
гармониста на колесиках, который, лихо перекосясь, играл по заказу гуляющих,
и  студентов  в  малахитовых  фуражках,  и   веселых   молодцов   (наверное,
приказчиков) в расшитых русских рубашках с отложными воротами и елочками  на
вороте, и других приказчиков - постарше, солидных и медлительных, в  твердых
пиджаках и соломенных шляпах из твердой же  соломки,  затем  девушек,  вечно
пунцовых, в белых блузах с  бархоточками  на  шее  -  от  них  всегда  пахло
карамельками.  Благородные  господа  сюда  не  ходили.  Чистые  пруды   были
маленьким грязным прудишком. И бульвар этих господ тоже не устраивал  -  был
заплеванный семечками и тесный. И оркестр был не по этим господам,  и  играл
не то, что нужно было им по их учености, и публика собиралась  здесь  совсем
не та.
     - А оркестр помните? - спросил я Корнилова и положил ему руку на плечо.
- Как он играл "На сопках Маньчжурии", помните?
     Он сразу же вскочил со стула.
     - Как? - сказал он изумленно. - Чистые? Значит, вы тоже... - Он схватил
меня за руку. Мы стояли и смотрели друг на друга. - Значит, и вы...
     Тут у меня к глазам и горлу подступили слезы, и я как-то ослаб и сел на
стул. В это время отворилась дверь и вошел директор.
     - Ну,  -  сказал  он,  улыбаясь,  -  договорились?  Отлично.  Хранитель
древностей, принимай  нового  сотрудника.  Это  ты  виноват,  что  он  здесь
появился! Он же вылетел из-за твоей статьи.

     Статью, о которой идет речь, я написал по заданию редакции, и она  была
помещена в одном из мартовских номеров газеты.
     Я  писал,  что  "среди  крупнейших  книгохранилищ  Союза  Казахстанская
публичная библиотека имени Пушкина в Алма-Ате занимает одно из первых  мест.
По далеко не полным сведениям фонд ее содержит  свыше  610  тысяч  томов  на
тридцати пяти языках народов мира".
     Библиотека, писал я далее, располагает замечательными редкостями:  вот,
например,  полный  комплект  томов  французской  энциклопедии  Дидро  -  все
тридцать пять томов ее. Затем первое издание Эразма Роттердамского  "Похвала
глупости".  ("Очень  интересна  внешность  казахского  экземпляра.  Он  весь
исписан различными почерками. На первой странице  неуклюжие  знаки  какой-то
тайнописи, в середине на полях скоропись XVI века,  на  последней  -  четкие
еврейские письмена. Сколько же разных людей по-разному читало и  штудировало
эту книгу!")
     Затем я писал о книге Галилея. Том самом издании, которое  перекочевало
к нам на экспозицию вводного отдела: "Следующая  книга  написана  по-латыни.
Вот ее далеко не полное заглавие: "Книга автора Галилео  Галилея  лиценциата
Пизанской академии, экстраординарного математика,  в  которой  содержится  7
диалогов о двух мирах Птоломея и Коперника  с  прибавлением  об  описании  и
движении земли".
     На форзаце гравюра - три астронома наблюдают восходящее  солнце.  Возле
дряхлого Аристотеля и кряжистого Птоломея, похожего на  кулачного  бойца,  -
гибкая и молодая фигура Коперника.  Это  знаменитая  книга.  Ей,  положившей
начало современной  астрономии,  посвящены  толстейшие  монографии  на  всех
языках  мира.  Ее  происхождение  детально  обследовано  целыми  поколениями
историков. Книга Галилея вышла во Франции в феврале 1632 года,  а  в  1633-м
шестидесятилетний  автор  на  коленях  и  в  рубище  отрекался  в   подвалах
инквизиции от истин, изложенных в семи диалогах.
     В  библиотеке  хранится  экземпляр   издания,   выпущенный   знаменитой
голландской фирмой "Эльзевир" после осуждения ее автора. Чтобы  не  погубить
Галилея, издатель старательно отговаривается, что книга выпущена без  ведома
автора. Инквизиции пришлось  сделать  вид,  что  она  верит  в  эту  наивную
оговорку.
     С  внешней  стороны  издание  сделано  с  тем   замечательным   тактом,
изяществом и простотой, которые делают имя Эльзевиров  нарицательным.  Глядя
на чистый, четкий шрифт книги, невольно веришь странной легенде о  том,  что
типографский набор Эльзевиров был отлит из чистого серебра".
     И наконец, так сказать, под занавес, я наносил заключительный удар.  Но
как раз в это место статьи и вкралась опечатка, из-за  которой  впоследствии
поднялось столько шума.
     "Последняя книга,  -  писал  я,  -  которой  ограничилась  наша  беглая
разведка, не отнесена администрацией к числу редких. Она  скромно  стоит  на
нижней полке, не привлекая внимания. Однако даже самый беглый, поверхностный
осмотр  оказался  достаточным,  чтобы   определить   ее   колоссальную,   не
поддающуюся пока учету ценность. Это огромный фолиант по истории инквизиции,
датированный  1685  годом.  С  редкой  обстоятельностью,   год   за   годом,
рассказывает эта жуткая книга  о  пытках,  казнях  и  религиозных  гонениях.
Неизвестный художник ее щедро иллюстрировал.  Дыбы,  костер,  четвертование,
виселица - вот тема этих мрачных прекрасных гравюр.
     Что это за книга, как она попала в Казахстан? Имеется ли еще где-нибудь
хоть один экземпляр? На эти  вопросы  заведующий  иностранным  отделом  тов.
Попятна никакого ответа дать не смогла. А между тем есть  основание  думать,
что книга эта является уникальной. Книга эта ждет своего исследователя".
     Кончалась статья так:
     "К  сожалению,  научная  обработка  и  использование  этого   огромного
культурного богатства не находятся  на  должной  высоте.  Редчайшие  издания
XVI-XVII веков покрываются пылью, бесплодно ожидая  читателя.  Ученая  часть
библиотеки в ряду случаев сама не знает, какими сокровищами она владеет. Со-
рок тысяч томов на 25 европейских языках  обслуживаются  одним  сотрудником.
Конечно, ни о какой научной  работе  при  таких  условиях  разговаривать  не
приходится.
     ...Приходится констатировать, что Государственная публичная  библиотека
Казахстана, являющаяся одной из богатейших  библиотек  Союза,  располагающая
книгами мировой ценности, свое богатство знает из рук вон плохо".
     Все это было напечатано в воскресном номере. Аюпова прочла и  обомлела.
Статья о библиотеке, о том, что эта библиотека является одной из  крупнейших
в Советском Союзе, о том, что ее фонды необозримы, сокровища,  хранящиеся  в
ней, неоценимы, а она и ее работники ничего не знают и ничего не ценят.  Что
все это значит? Кто позволил  какому-то  нахалу  из  редакции  рыться  в  ее
библиотеке, что-то выявлять, что-то не одобрять, кого-то выделять, во что-то
вмешиваться? И она, ученый секретарь, ничего  не  знает!  "Товарищ  Попятна,
видите ли, водила этого хлюста по фондам! Так  где  же  эта  Попятна,  ну-ка
дайте ее сюда, я поговорю с этой Попятной по-своему". - "Да никакой  товарищ
Попятной у нас нет", - отвечают ученому секретарю  перепуганные  сотрудники.
"Вот как! - шипит ученая дама. - Я так и думала, что никакой Попятной у  нас
нет. Ясно, что все брехня. А  ну-ка  позвать  того  артиста,  который  водил
корреспондента по библиотеке".
     Дойдя до этого места, Корнилов - а я здесь точно передаю его рассказ  -
засмеялся и сказал:
     - И тут нужно сказать: вы поставили меня  в  идиотское  положение,  она
шипела и брызгала на меня, а я молчал как дурак, ведь у нас в самом деле нет
никакой Попятной.
     - Господи! - сказал я. - Да и я  сам  эту  фамилию  прочитал  только  в
газете. Они же не посылают корректуру, вот и вышло... А  вместо  фразы:  "На
этот вопрос заведующая иностранным отделом, понятно, никакого ответа дать не
могла" - машинистка напечатала: "Заведующая иностранным отделом  Попятна"...
- и так далее. Ну, что же можно было сделать? Номер-то уже вышел в свет.
     - Ну, с этой Попятной все и  началось,  -  улыбнулся  Корнилов  и  стал
рассказывать дальше.
     Установив криминал, ученый секретарь  Аюпова  начала  действовать.  Она
вызвала заведующего  отделом  хранения,  распекла  и  выгнала  из  кабинета.
Вызвала сотрудника восточного отдела профессора Гаврилова (он показывал  мне
старинные рукописи корана) и спросила его, с какой целью он  создает  вокруг
своей работы в библиотеке нездоровую сенсацию и вписал  себе  в  статью  без
ведома директора и ученой части какие-то сомнительные комплименты. Гаврилов,
профессор-тюрколог, начал  что-то  объяснять,  но  тут  Аюпова  вдруг  сняла
трубку, позвонила в отдел кадров и попросила, чтоб ей немедленно принесли  в
кабинет личное дело сотрудника  Гаврилова.  И  сказано  это  было  так,  что
сотрудник Гаврилов побледнел и опустился на диван.  Но  она  сидеть  ему  не
дала, она сказала, что он свободен,  пусть  идет  работать,  а  она  его  уж
вызовет. И через час его действительно вызвали, но  уже  в  отдел  кадров  и
заставили писать новую автобиографию (прежняя, сказали ему, была  составлена
неудовлетворительно: не написано, например, отчего гражданин Гаврилов  вдруг
в 35-м году покинул Ленинград и кафедру арабистики, которой он руководил,  и
перебрался в Казахстан).
     Потом ученый секретарь  вызвала  к  себе  профессора  вторично,  и  тут
началось самое безобразное. Она кричала, хватала и снова  бросала  на  рычаг
грохочущую телефонную трубку. Перед ней лежало личное дело Гаврилова  с  его
новой автобиографией, и она  раздраженно  выхватывала  то  одну,  то  другую
бумажку, махала ею перед его лицом и снова швыряла на стол. Она кричала, что
отлично понимает, с какой целью все это сделано, что мы нарочно  сговорились
оклеветать коллектив библиотеки, но это у  нас  не  пройдет,  она  пойдет  и
расскажет. В конце концов несчастного профессора почти замертво вытащили  из
ее кабинета.
     С Корниловым все обошлось проще. Когда Аюпова начала кричать  и  махать
перед его лицом трудовой книжкой, он вдруг встал с места, подошел  к  столу,
вырвал у нее книжку из рук и вышел, хлопнув дверью.
     Все это рассказал мне Корнилов, сидя против панорамы "Чудо XX  века"  и
постукивая пальцами по столу.
     - Вот так все и вышло, - окончил он. - Вот поэтому я и у вас.
     - Ну что ж, - ответил я, - вышло неплохо. Посмотрим, что дальше  будет.
Утро вечера мудренее.

     Но до утра мы не дождались: вечером в музей  позвонили  из  редакции  и
попросили меня немедленно прийти в кабинет редактора. Я вошел и  только  что
отворил дверь, как сразу увидел Аюпову. Она сидела в кресле нога на  ногу  и
курила. На ней был ее постоянный черный  костюм,  та  же  юбка,  похожая  на
брюки. На всю жизнь я запомнил ее узкое, прокуренное,  желтое  лицо,  тонкие
губы и жест - резкий, порывистый, отточенный, с которым она, далеко отставив
острый локоть, выхватывала папиросу и, бросив что-то, снова  закусывала  ее.
На протяжении разговора папироса эта все