раенных сапогах, что с них все время спархивали солнечные зайчики (только
армейцы так умеют чистить сапоги), и улыбался всему, что видел. Вопросов  он
сначала не задавал совсем, а потом понемногу стал задавать их все  больше  и
больше и наконец столько, что мне уже было нечего отвечать. Он много  читал,
и память у него была отличная, военная. Он ничего ни с  чем  не  смешивал  и
ничего не путал. И поэтому, когда он брал в руки гладко отшлифованный, серый
или черно-синий кусок кремня  и  коротко  говорил:  "Неолит"  -  спорить  не
приходилось. Это был неолит. Точно так  же,  когда  я  ему  однажды  показал
разукрашенный сосуд, где  все  гребни,  круги,  пучки  тончайших  пунктирных
излучений чередовались  в  какой-то  дикой  гармонии  взлета  и  падения,  в
круговом вихре уравновешенных и в то же время взорванных и взметенных линий,
он сказал: "Вот только-то сегодня обнаружил  в  отделе  хранения,  смотрите,
какой чудный андроновский  сосуд",  -  образованно  воскликнул:  "А-а-а!  Из
Ачинска" - и прошел мимо.
     Его уже все труднее и труднее было удивить чем-нибудь.
     И все-таки раз я его не только удивил,  но  даже,  пожалуй,  потряс.  Я
показал ему цветы. В маленькой фанерной коробочке со стеклянной  крышкой  (в
таких продавали чернослив) на вате, уже совсем серой, лежали желтые,  белые,
кремовые, почти черные свернувшиеся лепестки.  Каждый  с  ноготь.  Были  они
сморщенные,  ветхие,  легчайшие  и  какие-то   очень,   очень   древние.   И
чувствовалась в них великая боль увядания. Это была  насильственная,  грубая
смерть цветка. Коробка была наглухо запечатана и лежала в дубовом  ящике.  Я
нашел этот ящик на чердаке среди волчьих и медвежьих черепов.
     - Что же это такое? - спросил директор в растерянности.
     Я не ответил и сунул коробочку ему в руки. Он бережно, почти робко взял
этот крошечный стеклянный гробик с привешенными к  нему  огромными  черными,
как пломба, печатями, положил на ладонь и стал рассматривать.
     - Сколько лет всему этому? - спросил он тихо. Я ответил, что не  меньше
трех тысяч.
     - Что? Три?.. - воскликнул он в ужасе. - Что же это такое?
     Я ответил, что это белая акация. Когда-то  целую  ветвь  ее  сорвали  с
дерева и возложили на грудь, умершего фараона Аменхотепа II. На лбу его, уже
пустом, как горшок, лежал венок из лотосов, голубых и белых, а на груди  эта
акация. Тело этого фараона, сухое, желтое и звонкое, как  чурка,  отыскал  в
1899 году французский археолог Поре в так называемой Долине царей, что около
Фив, и снял с груди фараона цветы и еще какой-то амулет. Все это  он  поднес
мадемуазель Ольге Козловой в день ее ангела 5 декабря. Обо  всем  этом  было
написано тушью по-французски на обороте ящика.
     - А амулет где? - спросил директор.
     - А амулета не было, были только эти цветы. Три тысячи лет  тому  назад
их кто-то положил на грудь покойника - буйного, сильного человека, искусного
воина, лук которого  никто  не  мог  натянуть,  кроме  него  самого,  -  так
хвастался он даже в своей надгробной надписи. Три тысячи лет они пролежали у
него на груди.
     - Отдай, отдай в отдел хранения, - сказал директор, -  пусть  запрут  в
шкаф вместе с фарфором. Ведь три тысячи лет этой белой акации.
     Белые акации цвели в ту пору во всем городе. Это  были  высокие,  гибко
изогнутые деревья. От них исходил сладкий, пряный запах,  и  было  под  ними
всегда темновато. К ним прилетали большие, таинственные, мохнатые сумерницы.
Над ними, там, где уж не было ветвей  и  сияло  солнце  да  небо,  кружились
золотистые бронзовки. Верно, все так же было и в Египте в  тот  день,  когда
кто-то сорвал с дерева эту ветку и возложил на грудь фараона.
     А кем он был, этот человек? Жрецом, женой, любимым рабом? Рабыней?  Кто
же это знает? Никто ничего не может  знать  про  эту  смешную  малость,  про
засохшие цветы, найденные в старинной книге или на груди покойника.

     - Так ты съезди возьми горшок, - повторил директор и встал из-за стола.
- Возьми! "Возьми себе шубу, да не  было  б  шуму",  как  говорит  Александр
Сергеевич, а то видишь, что он пишет? - Он достал  из  папки  две  тетрадные
страницы и подал мне. - Вот тут, где отчеркнуто, читай.
     "Хранитель этого отдела, - прочел я, - человек еще молодой, но гонор  у
него непомерный. Все-то он знает лучше всех. А как проговоришь с ним десяток
минут - видишь, что он полный Профан  и  Невежда  -  (оба  слова  с  большой
буквы). - И вот думаешь: да как же можно поручить  изучение  Родного  Нашего
Края - (все с большой буквы) - человеку, у которого нет к нему интереса?!  Я
очень прошу  вас,  уважаемый  товарищ  нарком,  посмотреть  на  эти  дела  с
серьезной точки зрения. Кроме того..."
     Я бросил письмо на стол.
     - Ты на почерк-то, на почерк-то обратил внимание? - сказал директор.
     - Почерк потрясающий, - ответил я. - Прямо высший класс! И в  остальном
он тоже во всем прав. Никакого интереса я к нему не имею и  говорить  с  ним
тоже не буду. Начни - и дня  не  хватит.  А  он,  видать,  жук!  Вот  монету
античную откопал где-то в огороде да принес в институт, так ведь  какой  шум
там затеяли - римский легион в Алма-Ате! Дворец проконсула Санабара на месте
колхоза "Горный гигант". Золотые орлы, императорские могилы. Ведь это все  с
большого похмелья и то не выдумаешь. И ничего - сошло. Здесь  напечатали,  в
Москве промолчали. Кому охота связываться с психами! Так вот он теперь к нам
пришел, экспедицию просит туда послать! Гоните вы его в шею!
     - Да, просит, просит, - задумчиво согласился директор. - Даже докладную
подал. Ну, экспедицию не экспедицию, конечно, а эти... как  они  у  вас  там
называются? Разведочные раскопки, что ли? Ну, разведочные  раскопки  сделать
можно бы было.
     Я хотел огрызнуться, но сдержался и только спросил: какой же  смысл  он
находит в этих разведочных раскопках? Поехать-то,  конечно,  можно  -  лето,
погода отличная, яблоки поспели, карточки у меня все  равно  кончились,  так
почему же не поехать, но смысл-то какой  во  всем  этом?  Ну,  привезем  еще
десяток корчаг да черепков, а делать что с ними будем? Их  у  нас  и  так  с
десяток ящиков на чердаке, и все из одного и того же места. Так и  простоят,
пока кто-нибудь не догадается снести их в мусорную яму.
     - Дело не в черепках, - сказал директор. - Да ты что с  ним,  вовсе  не
разговаривал? На этом месте под землей находится древнейший город  Алма-Ата,
вот что он говорит. Есть, есть тут  город,  это  и  я  слышал.  Так  вот  он
толкует, что нашел его. Сколько, мол, ни искали, никто найти не  мог,  а  он
нашел. Видишь, как он повернул.
     Я усмехнулся.
     Как все-таки легко завести директора,  когда  начнешь  говорить  ему  о
непонятных вещах! Но я ничего не сказал ему. Я только спросил:  кого  же  он
думает послать на эти разведочные раскопки. Я бросить отдел не могу, у  меня
на  носу  юбилейная  выставка  Хлудова,  целый  месяц  придется  копаться  в
запасниках музея, отыскивать его картины и рисунки и составлять каталог. Или
он думает, что выставку можно отложить? Если отложить, то тогда другое дело,
я поеду, поживу с недельку-другую на чистом воздухе.
     - Нет-нет, ни в коем случае,  -  встревожился  директор,  -  занимайся,
занимайся, пожалуйста, Хлудовым, это наше первоочередное дело.
     Мы помолчали.
     - Вот если б еще хоть был один работник, - сказал я вскользь. -  Да  вы
ведь все только обещаете, и до вас у меня был такой же  разговор  со  старым
директором, и она мне тоже обещала...
     - И она тоже обещала, - горько усмехнулся директор и покачал головой. -
Она обещала, и я обещаю, а толку все нет. Да? Голубчик, да откуда же я  тебе
его возьму, работника-то? Наркомпрос никого не дает, а  так  с  улицы  взять
тоже боязно. Вот у нас сколько  всякого  добра  и  ничего  не  учтено  и  не
записано, все так и  валяется  навалом.  Я  третью  докладную  пишу,  требую
категорически.
     - И что же?
     Он пожал плечами.
     - Ну вот, когда дадут, тогда и поедем в горы, - сказал я.
     Он вздохнул.
     - Да, видно, что уже так. - Он встал, прошелся по комнате. - Видно, так
и придется. Он покачал головой и засмеялся.
     - А бедовый тебе  попался  старикашка,  прямо-таки  фырчит  от  злости.
Говорит, а внутри его что-то рычит. А ты занимайся Хлудовым, занимайся.  Это
сейчас наше первоочередное дело... Уже в газетах о выставке объявлено.  Беда
только, что старик кляузный, сейчас же жаловаться побежит. Ну, да уж  ладно,
пусть бежит. Хлудов для нас сейчас - это самое главное.

     На другой день утром я застал в своем кабинете деда-столяра. Дед  сидел
за пивным столиком, и, далеко отставив локоть, что-то старательно  выписывал
химическим карандашом. Увидев меня, он быстро спрятал лист в карман.
     - А я думал, что ты опять не придешь, - сказал он равнодушно.
     - Это почему же я не приду? - спросил я, проходя  и  открывая  окно.  -
Накурил ты здесь.
     - Нет, я сейчас много курить не могу, - ответил дед печально. -  Сейчас
у меня задышка и грудь ломит. Скажи, что это вот тут, под лопатками,  колет?
Вот тут, тут, смотри.
     Дед опять похозяйничал, привел монтера Петьку и  они  дулись  в  козла.
Деревянный  ящичек  с  костями  торчал  из  лошадиного   черепа   (Усуньское
погребение), и я сразу его заметил,  как  только  вошел.  И  пили  они  тут,
конечно. Вчера  Клара  впопыхах  не  заперла  шкаф  с  запасными  спиртовыми
препаратами, когда спохватилась, то недосчитала тигрового ужа.
     - Уж не дед ли выпил? - сказала она мне.
     - Ну, вы скажете! - ответил я и отошел поскорее от греха подальше.
     - Смотри, дед, - сказал я, - ты такое хлебнешь, что ослепнешь. У  Клары
гремучая змея пропала, знаешь ты про это?
     - Гремучая? - Дед взглянул на  меня  с  неизмеримым  превосходством.  -
Какой же дурак гремучую тащит! Ну взял бы там лягушку или ужа. А то  выдумал
что украсть - гремучую. Нет, ты вот скажи, отчего  у  меня  задышка.  Иногда
будто ничего, а иногда так подопрет, вот тут, - он ткнул  себя  пальцем  под
лопатку, - ой-ой-ой!
     - Ты у директора спроси, - посоветовал я. -  Очень  он  твоей  задышкой
интересуется. Вчера про нее только и разговор был.
     Я прошел к шкафу, отпер его, вынул ящик с карточками, поставил  его  на
стол, придвинул чернила и приготовился работать. Дед сидел, смотрел на меня.
     - Ну-ну, - сказал он через минуту. - Что же  ты  замолчал,  рассказывай
дальше: разговор был?.. Ну...
     - Что ж дальше? - спросил я. - Лопнет, говорит, дед от водки,  в  самую
жару ее дует - вот и весь разговор.
     Лицо у деда стало нехорошее - усиленно спокойное.
     - Да нет, не весь, - сказал он скрипучим голосом, - ты скрываешь.
     Я положил ручку и посмотрел на него внимательно.
     - Да говори, говори, - крикнул дед, - что ты жмешься,  как...  Кого  вы
там наняли?
     - Ну совсем от водки помешался, - сказал я. - Откуда  что  берет,  черт
его знает.
     - А почему мне директор приказал освободить один  верстак  в  столярке?
Мол, другой сюда придет по выходным работать. Что же ты скрываешь-то? Ты все
говори.
     - Ну и какая тебе беда, пусть работает, выпиливает.
     Я снова взял ручку.
     Дед недоверчиво покосился на меня, но я сделал вид, что не  замечаю,  и
продолжал писать. Писал и чувствовал, что огромная льдина свалилась с сердца
деда и он сразу просветлел и обмяк.
     "Глупый ты, дед, - подумал я, - ах, какой же  ты  дурак!  Да  разве  мы
когда-нибудь с тобой расстанемся, старый ты пьяница? Как  же  этот  собор-то
будет жить без тебя? А директор - жук! Тоже хорош! Дразнит старика. Да разве
два медведя в одной берлоге уживутся?"
     - Ничего, дед, держись! Три крепче к носу, мы тебя в обиду не дадим!  -
крикнул я бодро.
     Старик счастливо посмотрел на меня и быстро заворчал:
     - Вы уж не отдадите... Вы  не  отдадите...  На  вас  только  понадейся!
Знаешь, как я на вас надеюсь? Вот как!
     А сам улыбался и улыбался, а потом что-то вспомнил и крикнул:
     - Да ведь к тебе красавица приходила!
     - Какая еще красавица? - огрызнулся я.
     - А Бог тебя знает какая. К тебе, а не ко мне приходила.  Если  ко  мне
красавица приходит, так я знаю, какая она. Старое поколение, знаешь, оно ка-
кое было...
     И он рассказал, какое было старое поколение.
     "Ожил дед", - подумал я и сказал:
     - Ладно, дед, а то прискочит сейчас Клара насчет этого ужа...
     - Да она с Кларой и  говорила,  -  сказал  дед  счастливо,  -  ей-Богу,
ей-Богу... Ничего ей не открыла, ничего! Та и так, и сяк, и "передать, может
быть, что-нибудь", "дайте телефон, он позвонит" - та ничего! Вся покраснела,
пошла и говорит: "Звонят тут ему всякие!"
     И дед хмыкнул.
     Он был заводила и озорник,  этот  семидесятилетний  пьяница  с  толстым
сизым носом. Пил  он  как  дьявол,  столярное  дело  знал  ангельски,  любил
поозорничать, посмеяться, посплетничать, а может, - кто же его знает? -  еще
и вправду погуливал.
     - Так, значит, не приходила, а звонила, - сказал я. - Так почему  ж  ты
знаешь, что она красавица?
     - Знаю, - хмыкнул дед, - я раз сам к телефону подходил.  Знаешь,  какой
голосочек - незабудочка! Вот у барышни Фольбаум был такой голосок. "Скажите,
когда я могу увидеть..." -  и  тебя  по  всему  артикулу.  "Можете,  говорю,
увидеть сегодня, его Совнарком  вызвал,  сейчас  ожидаем  обратно".  -  "Ах,
большое, большое вам мерси".  -  "Пожалуйста,  мы  всегда  хорошим  барышням
служить рады". Так что ты в трусах сегодня не сиди, а то она придет,  а  ты,
как Ванька малый, без  брюк,  довольно  стыдно  будет.  (Был  у  него  такой
какой-то Ванька малый - предел человеческого  падения,  серости  и  дурости.
Меня он с ним сравнивал еще редко и то больше за глаза, зато по отношению  к
остальным этот несчастный Ванька так и не слезал у него с языка.)
     - Ну, ладно, дед, - сказал я, - иди-иди, а то, верно, она придет, а  мы
тут с тобой...

     Пришла она только на следующий день. Я сидел и писал карточки  и  вдруг
поднял голову и увидел привидение! - да, да, это первое, что  пришло  мне  в
голову - привидение! Так она  была  страшна  и  так  бесшумно  появилась  на
пороге.
     - В чем дело? - закричал я, вскакивая (я был все-таки в одних трусиках,
иначе здесь было невозможно работать). Музей закрыт!
     Она чуть улыбнулась и сказала:
     - Мне нужны вы. Я похожу по  музею,  одевайтесь!  (Голос  был,  правда,
мелодичный и молодой.)
     Через  пять  минут  она  пришла  снова   и   представилась:   прозектор
медицинского института, вдова профессора Ван дер Белен.
     - У меня к вам дело.
     - Садитесь, пожалуйста, - пролепетал я, а сам сесть не смог, да  так  и
стоял до конца разговора.
     Она давила меня всем - своей осанкой, желтым верблюжьим лицом, скулами,
несгибаемым  бурым  пальто,  словно  выкроенным  из  жести,  черным  пузатым
портфелем, который она сейчас же положила на стол.
     - Вот что я хочу вас  спросить,  -  сказала  она,  чуть  кривя  тонкие,
высокомерные губы, - нет ли у вас в музее хорошего скульптора?
     Я сказал, что и никакого-то нет, есть только мастер по муляжам.
     - Му-ляжжи? - переспросила она. - Нет, это мне, конечно,  не  подходит.
Дело в том, что  мне  надо  вылепить  бюст...  -  Она  достала  из  портфеля
застекленный портрет и поставила на стол. - Вот, смотрите!
     Я посмотрел.
     - Это что, портрет? - спросил я.
     - Да, - ответила  она,  -  это  портрет!  Это  портрет  моего  любимого
человека доктора Блиндермана. Я его сама сожгла, теперь я хочу вылепить  его
бюст.
     Я молчал и ошалело смотрел на нее.
     - Ну, конечно, он сперва  заболел,  умер,  а  потом  я  его  сожгла,  -
объяснила она, улыбаясь. - Вы так на меня смотрите, что...
     - Да нет, нет, - сказал я поспешно, - ничего особенного. Только,  может
быть, вы мне как-нибудь объясните...
     - А все очень просто, - сказала она и начала рассказывать.
     Действительно, история оказалась сумасшедшей, но не очень сложной.
     Любимый человек Ван дер  Белен  был  хирургом  и  работал  в  городской
больнице. За что-то лет пять тому назад он попал в ссылку и уже  кончал  ее.
Дома его ждали жена и дети, а он вдруг рехнулся и сошелся с  этой  страшной,
костлявой, как смерть, старухой. Ван дер  Белен  была  мрачна,  юмористична,
деятельна и ничего на свете не боялась. Маленький доктор Блиндерман (он был,
верно, крошечный, я видел его фотографии -  чижик-пыжик  в  пиджаке)  боялся
всего и паче всего повторного ареста. Так они жили,  работали,  встречались.
Потом доктор Блиндерман заболел и слег. Осень 37-го  года  в  Алма-Ате  была
очень  плохой  -  дождливой,  холодной,  гриппозной.  И  Блиндерман  схватил
воспаление легких. Болезнь, как сказала мне Ван  дер  Белен,  сразу  приняла
галопирующую форму. Доктор Блиндерман бредил, вскакивал,  кричал,  чтоб  его
спрятали, что за ним пришли, а над  ним  сидела  страшная  старуха  Ван  дер
Белен, меняла ему влажную повязку  на  голове,  поила  чаем  и  уговаривала.
Никого  в  комнате  больше  не  было,  никто   не   интересовался   доктором
Блиндерманом. Через неделю он умер. Старуха сожгла его в анатомической  печи
и собрала  пепел  в  жестянку  с  надписью  "Сахар".  Затем  достала  где-то
цветочную рассаду, высадила ее на  жестяной  поднос,  и  с  тех  пор  доктор
Блиндерман всегда стоял среди цветов. Так прошло несколько месяцев,  старуха
все продолжала думать и выдумывать. И додумалась. Летом 1938 года она  стала
посещать квартиры кое-каких алма-атинских художников.  Она  просила  хозяина
уделить ей пять минут, садилась, клала портфель на колени, вынимала банку  и
рассказывала всю историю  жизни  и  смерти  доктора  Блиндермана.  Художники
пугались, шарахались, кричали,  что  она  взбесилась,  чтоб  она  немедленно
катилась к чертовой  матери,  что  на  нее  сейчас  спустят  собак,  милицию
вызовут. Но смутить Ван дер Белен, старую  смолянку,  урожденную  грузинскую
княжну, было просто невозможно.  Она  засовывала  банку  опять  в  портфель,
ласково просила извинения и уходила. Выдержка у нее была железная,  а  кроме
того, она верила, что скульптор обязательно найдется. Деньги у  нее  на  это
были. Она целые полгода питалась молоком и хлебом и копила. И действительно,
скульптор нашелся. Это был какой-то безумный изобретатель-химик  и  художник
одновременно. Он сразу же заболел ее  мыслью  -  слепить  бюст  неизвестного
ссыльного из его же пепла. Он позвонил ей в прозекторскую и сказал,  что  он
согласен. "Хорошо, - ответила старуха, - завтра я принесу вам его". А  ночью
к Ван дер Белен постучались два  румяных  паренька,  третий,  -  управдом  и
предъявили ордер на арест. И первое, что  спросили  они,  было:  "А  где  же
доктор Блиндерман?!" - "А вон, в резеде", - кивнул управдом на подоконник. И
тогда один из  пареньков  смеющейся  походкой  (все  трое  были  в  отличном
настроении) подошел, взял в руки кругленького  застекленного  Блиндермана  и
сказал весело: "Вы все-таки не ушли от нас, доктор Блиндерман!"
     Полностью конец этой невероятной истории я узнал только через несколько
лет. Но все основные элементы ее  -  смерть  доктора  Блиндермана,  портрет,
бюст, арест - я знал тогда же и рассказал директору. Он  выслушал  меня,  не
перебивая и ничего не спрашивая. И только  когда  я  кончил,  бросил  ручку,
которой играл, и спросил, правда ли это. Я сказал, что в основном да.
     - Нехорошее дело, - вздохнул он, - очень, очень нехорошее.
     - Жалко старуху, - сказал я. Он удивленно поднял голову.
     - Старуху? Эту ведьму-то? Вот уж кого  ни  капельки  не  жалко,  старая
психопатка и пакостница. Я бы такую дрянь дальше зеленого ларька не  пускал,
а ее, видишь ли, в трупарню допустили, бол-ва-ны!
     - Да, - сказал я, - это  вы  правильно.  Шекспировская  ведьма!  Она  и
внешне похожа - посмотрите!
     И я открыл том Шекспира,  лежащий  у  меня  на  столе,  и  показал  ему
рисунок. Он долго смотрел, а потом к