что замечал я за моим директором неладное. Часто он в
лабораторию входил, когда никого там не было, и дверь закрывал, потом  вдруг
портфель новый завел  на  замочке,  говорил,  что  он  какие-то  диетические
бутерброды из дома таскает, а может, там  клещи  в  банке  сидели?  Кто  это
знает. Вот я все это показал, от меня и отстали". Они  выпили  еще,  и  брат
заснул прямо за столом. Уехал бригадир рано  утром  с  попутной  машиной,  а
через два дня за ним приехали и отвезли в городское отделение НКВД. Там  его
сразу же ввели в кабинет и  стали  допрашивать  о  брате.  Допрашивали  двое
начальников: один с двумя шпалами, другой с  тремя  кубарями;  начальник  со
шпалами - пожилой, важный, больше молчал. Зато  с  кубарями  -  молоденький,
беленький, совсем мальчишка - все смеялся, предлагал закурить  и  спрашивал:
зачем он ездил к брату за день до  его  ареста  и  какой  у  них  вышел  там
разговор. Не наказывал ли брат кому-нибудь  что-нибудь  передать  на  случай
ареста?  Не  говорила  ли  что  невестка?  Разговаривали  хорошо,   вежливо,
обходительно, улыбались, шутили, предлагали  чаю,  бутерброды  с  семгой,  а
потом сказали, что пока хватит, он может идти. Но пусть подумает,  может,  и
еще что вспомнит. А невестке, правда, лучше будет переехать к нему. Избу  же
пусть продает и мужа не ждет. Муж ее уличен в том, что он  выполнял  задания
иностранной разведки. Он во всем уже признался и  назвал  своих  сообщников.
"Как так признался? -  воскликнул  бригадир.  -  Он  же  мне  совсем  не  то
говорил". -  "Они  советским  людям  всегда  не  то  говорят",  -  улыбнулся
молоденький. А тот, что носил две шпалы (он все время стоял около  открытого
окна, курил и пускал шуточки),  сказал  ему:  "Ну,  расскажите  ему  все,  я
разрешаю". Тогда молодой сказал, что брат его сначала от всего  отрекался  и
даже кричал на них, но потом, когда ему показали расписку, которую он  выдал
в прошлом году в Новосибирске резиденту одной иностранной державы,  заплакал
и сказал: "Ну, раз вы уж до Новосибирска докопались - значит, все", -  и  во
всем признался. К сожалению, назвать  фамилию  этого  резидента  невозможно.
Имена дипломатических представителей называются только при закрытых  дверях.
Но пусть он не думает - советская  разведка  не  ошибается...  А  потом  ему
подписали пропуск, и он ушел. Больше про брата вот уж сколько месяцев ничего
не слышно. Невестка сейчас живет с другим и мужа  не  ждет.  Если  бы  он  и
вернулся, то добра не было бы.
     Я сидел и слушал эту историю с каким-то странным чувством.  Я  понимал,
что во мне зародилось что-то новое, что-то вдруг назрело и  перевернуло  все
мои понятия. Я  почувствовал,  что,  пожалуй,  ни  на  грош  не  верю  ни  в
иностранного клеща, ни в расписку эту, выданную дьяволу, ни в слова тех двух
людей - того, что с тремя кубиками, того, что с двумя шпалами, ни во все то,
что они рассказали. Но точно так же совершенно ясно и четко я  понимал,  что
мой собеседник, человек трезвый и бывалый, свято верит каждому  их  слову  и
его никак не переубедить. Есть расписка, есть сознание, есть виновный,  есть
кара виновного, о чем же можно еще говорить?
     -  Но  я  посомневался,  -  сказал  вдруг  бригадир,  -  я  вот  почему
посомневался. Ни в какой Новосибирск брат не  ездил,  это  мы  тогда  с  ним
нарочно такой фокус выкинули.  Он  от  жены  хотел  уйти  к  бухгалтерше  со
свинцового завода; познакомились они на курорте, вот мы и  ездили  к  ней  в
Чимкент, а тут слушок распустили, что это он едет в Новосибирск на  месячные
курсы складских работников, телеграмму даже такую отбили, а сами в это время
у ней в Чимкенте сидели, вот почему я им не поверил.

     Вскоре я почувствовал, что меня клонит ко сну, я встал, хотел идти,  но
покачнулся и, верно, упал бы, если бы меня под спину не подхватил хозяин. Он
меня обнял за плечи и, что-то говоря, повел в избу. Это я еще помню. Помню и
то, как я вырвался от него, увидел лестницу, прислоненную к стене,  и  вдруг
полез на сеновал. Отлично помню полумрак, запах сена  и  яблок  и  небольшой
стожок посередине. Но вот как я добрался до этого  стожка,  как  лег  и  как
заснул - не помню совершенно.
     Проснулся я уже ночью. Было совсем темно и еще сильнее пахло яблоками и
сеном. Через открытую дверь сеновала мне было видно лавочку, а на  ней  трех
человек. Они сидели и о чем-то разговаривали. И вдруг мне показалось, что  я
ясно различаю голос Корнилова.
     - И во время допроса она предала всех своих сподвижников, и в том числе
великого философа Лонгина, - сказал Корнилов.
     - Ну и что  ж  с  этим  философом  сделали?  -  спросил  второй  голос,
хрипловатый и старческий.
     - Казнили.
     - Вот стерва, - выругался старик и закашлялся, - и все ведь... все ведь
эти бабы такого рода, - продолжал он, отдышавшись. - Поэтому я и не  женился
второй раз. Так, значит, его казнили, а ее что?
     - А ее Аврелиан заставил пойти в золотых цепях во время триумфа. Потом,
правда, он ей пожаловал роскошную виллу в предместье, и она так на всю жизнь
и осталась в Риме. Жила хорошо, в почете, растила внуков.
     - Вот, наверно, хулиганье было без отца при больших деньгах, - злорадно
сказал тот же старческий голос. - Есть за что чтить сучку! Войну  проиграла,
столицу свою разрушила, от друзей отреклась, а сама, как какая-то позорница,
пошла в цепях, и за это ей почет.
     - А царицам всегда почет, - ответил кто-то  третий,  и  я  узнал  голос
бригадира. - Это простого человека чуть  что  под  ноготь,  а  царям  всегда
полная привилегия. Вот Вильгельм до сих пор живет в Голландии.
     - Зато Николашку-то разбахали, - сказал старик.
     - Да ведь это мы. Мы бы и эту Зиновью  разбахали,  не  пощадили  бы,  -
сказал бригадир. - А какой она, скажите, нации была - еврейка?
     - Нет, вероятно, арабка, - ответил Корнилов.
     - И, поди, еще  красавица!  -  усмехнулся  старик.  -  Они  все  такие,
красавицы: Клеопатра, Саломея, которая скакала, плясала, наша Катенька.
     - Да, говорят, была изумительно красива, - ответил Корнилов. - И  очень
образованна. Говорила на четырех языках. Муж ее брал с собой в походы, и она
участвовала в походах вместе с мужчинами.
     -  Ну,  вы  этого  мне  не  говорите.  Где  уж   им,   таким,   воевать
по-настоящему, - презрительно усмехнулся старик, и я  почувствовал,  что  он
махнул рукой. - Это все хворс, а не война. Пока она на коне - она и  хороша,
а как стащишь за вихры, так она и папу и маму продаст.  Вот  Маруська  такой
герой была, что не подходи, а как до расправы дошло, так тоже  начала  задом
вилять, но, однако же, мы не Аврелианы, мы ее тут же израсходовали.
     - Так  ту  Маруську,  кажется,  в  сражении  убили,  -  несмело  сказал
бригадир.
     - Это не нашу, -  категорически  ответил  старик.  -  Я  знаю,  что  ты
думаешь: их несколько было, самую главную-то я лично израсходовал.
     - То есть как вы лично? - спросил Корнилов. - То есть собственноручно?
     Ответа я не услышал, - очевидно, старик  кивнул  головой.  Я  осторожно
заглянул вниз.
     На скамеечке сидели, курили, разговаривали; рядом с Корниловым расселся
тот самый старик, которого звали Родионов.
     - Так как же это дело случилось, расскажите, Семен  Лукич,  -  попросил
Корнилов, - если это не составляет секрета, конечно.
     Родионов затянулся и далеко отбросил от себя папиросу. Бригадир  сейчас
же пошел, затер ее сапогом и вернулся.
     - Секрета тут, положим, никакого нету, - сказал Родионов  важно,  -  но
только я про все это вспоминать не люблю. - Он подумал и вздохнул. - Да,  не
люблю. Да и делов-то не было - просто вызывает меня комиссар и  говорит:  на
совете решили  Маруську  израсходовать,  транспорта  нет  и  народ  отрывать
нельзя, а кончать с ней надо. Иди и выполняй. Ну, пошел и выполнил. Только и
дела.
     - Да, дела! - покачал головой бригадир. - Эх-эх! - Он вздохнул.
     - Да, дела, - с вызовом подтвердил Родионов.  -  В  то  время  мы  этих
расстрелов за большое дело тоже  не  считали,  потому  что  война.  Тут  раз
ошибешься - и голова долой. И весь разговор,  потому  что  разбираться  было
некогда, да и некому... Мы не юристы-специалисты. Тут не в этом дело, а  вот
в чем. Все равно она мне и после смерти свой бабий хворс выказала. Я ее  сам
своими глазами мертвой видел, еще оттащить  подсобил,  а  недели  через  две
после того, как мы уже верст за триста были от этого места, призывает меня к
себе комиссар, улыбается, подает бумагу: "Прочитай-ка, тебе". Посмотрел я на
подпись, так у  меня  ноги  и  дрогнули:  "Твоя  Маруська".  Плохо  вы  меня
расстреляли, пишет, все равно я  живехонькая.  И  еще  не  одну  сотню  вас,
голодранцы, в штаб генерала Духонина отправлю. А тебя, босяка, за то, что ты
меня сам расстреливать на поле водил, я, говорит, живьем на  тысячу  и  один
кусок разрежу". Вот ведь какая гадюка!
     - Да, - сказал Корнилов неопределенно, - бывает.
     - Да нет, что же это такое! - чуть не со слезами  вскочил  бригадир.  -
Раз вы же ее сами мертвую видели, то как же, значит, как вы ее ни  стреляли,
а она... Так что это - чудо, что ли?
     - Вот рассуждай, что и как, - строго ответил Родионов.  -  Тогда  таким
чудесам конца-краю не было. Сам же сказал, что Марусек целый десяток ходил.
     - История, - сказал бригадир подавленно. - Вот так история.
     Тут мне что-то попало в нос, я громко чихнул и спрыгнул на землю.
     - О, вот и наш ученый, - радостно воскликнул бригадир, увидев  меня,  и
пошел ко мне навстречу. - Ну, как спали-то?  Я  смолоду  любил  на  сеновале
ночевать.
     Тут я увидел: на траве лежат две пустые бутылки, краюха хлеба  и  стоит
глубокая тарелка с огурцами. Ночь выпала теплая, сырая, без  звезд  и  луны.
Все небо было обложено пухлыми войлочными тучами. Вот-вот,  наверно,  должен
был хлынуть теплый  крупный  летний  дождик.  Когда  я  спрыгнул  на  землю,
Корнилов тоже встал с места и пошел ко мне.
     - А я вас искал, - сказал он мне тихо. -  Это  очень  здорово,  что  вы
приехали. Мы пожали друг другу руки.
     - Мыши-то, мыши-то не тревожили? - весело крикнул бригадир. - Там мышей
тьма! Что они там жрут - не пойму, и  кошку  уж  туда  запирали,  и  ловушки
ставили, нет! Все равно не переводятся, проклятые.
     Я что-то ответил. Родионов сидел молча. А я и сам не знал - верить  мне
ему или нет. Бог его знает, что за человек и много ли правды в том,  что  он
рассказал хотя бы про эту записку. Такие повести с убийствами,  расстрелами,
красавицами часто можно услышать от неудачников. В течение ряда лет  и  даже
десятилетий таскает такой тип в голове что-нибудь  эдакое,  лезет  с  ним  к
любому  встречному-поперечному,  рассказывает  и  пересказывает  -  над  ним
смеются, ему не верят, но после всех доделок, переделок и отсевов у  него  в
конце концов складывается  что-то  действительно  похожее  на  правду.  Вот,
вероятно, что-то подобное я сейчас и услышал.
     Вдобавок ко всему старик  Родионов  оказался  и  партизаном.  Я  теперь
постоянно имел с ним дело. С тех самых  пор,  как  по  инициативе  директора
отдел  советской  истории  через  газету  обратился   ко   всем   участникам
гражданской войны с просьбой  поделиться  воспоминаниями,  его  кабинет  был
постоянно полон. Всех воспоминателей, которых мне довелось опрашивать, можно
было разделить  на  несколько  четких  категорий:  одни  приходили  шумно  и
задористо: "Ну, здравствуйте! А кто у вас тут занимается  героями!"  На  них
были красноармейские фуражки, кубанки с малиновым верхом, зеленые  поддевки,
а на груди бант и какая-то покарябанная медяшка. Курили они при  нас  только
махорку и только из кисета. Они  притаскивали  номера  газет  двадцатилетней
давности (желтая шершавая бумага; проведешь вгладь - занозишь  руку,  слепая
печать, маленький формат); какие-то приказы, набранные  крупными  вертлявыми
буквами (так в провинции печаталась афиша). Рассказывали они много и охотно,
но слушать их было трудно. Это  были  какие-то  скачки  с  препятствиями  по
замкнутому кругу. Они все время кипели и все путали. Сначала я старался  еще
извлечь из  этого  хаоса  хоть  что-то,  несколько  достоверных  имен,  дат,
характеристик, а потом  махнул  на  все  рукой  и  просто-напросто  стал  их
посылать к стенографистке. Тут они уже договаривались до полной  хрипоты,  а
мы отправляли их записи в архив и писали: "Фонд хранения  такой-то,  единица
хранения такая-то".
     С посетителями другого рода разговаривать было значительно легче, у них
как будто все было в порядке - речь, одежда,  воспоминания;  им  можно  было
задавать вопросы  любой  сложности,  и  они  отвечали  спокойно,  толково  и
деловито. Но нас-то они интересовали меньше всего, мы их  почти  никогда  не
отсылали к стенографистке. Это были не герои, а земляки героев. Никогда  они
ни в чем по-настоящему не участвовали и ничего как следует не видели. А если
что и видели, то давным-давно  перемешали  с  прочитанным  и  услышанным  от
других.
     Третья категория была самая трудная, но и самая  для  нас  ценная.  Эти
люди не приходили сами, их нам разыскивали  и  приводили.  Приведут  к  тебе
такого старика, посадят его в огромное кожаное кресло,  поставят  перед  ним
стакан чаю с сухариком, и вот  сидит  он,  тихонечко  позванивает  ложечкой,
улыбается и говорит. Называет фамилии и места, известные тебе с  детства  по
кино, портретам и учебникам. Все идет  скучно,  медленно,  спокойно,  вполне
академично; не спеша говорит он, не спеша  строчит  стенографистка,  ты  сам
что-то записываешь в блокнот, заходят и уходят сотрудники,  звонит  телефон.
Но  вот  в  ответ  на  какой-то  вопрос  он  нагибается  ("Постойте-ка")   и
вытаскивает  из  маленького  ученического   портфельчика   что-то   хрупкое,
завернутое в  бумагу  и  все  время  норовящее  свернуться  в  трубочку.  Он
придавливает это "что-то" двумя большими ногтями к столу, и ты видишь снимок
тех лет, очень плохой снимок - желтый, слепой, в разноцветных пятнах.  Много
вооруженных людей в шинелях и кожанках с бантами. Все они сгрудились  где-то
у забора, на крошечном  пространстве.  Каждый  лезет  в  объектив.  Кто  сел
повыше, кто  встал  повиднее,  кто  выгнулся  пофасонистее.  И  вдруг  через
мутноватую светло-желтую  дымку  эмульсии  среди  папах,  шлемов  и  фуражек
выплывает знакомое и странно молодое  лицо  тех  лет:  брови  сдвинуты,  лоб
нахмурен, одна рука на шашке, другая уперлась в бок, нога слегка  отставлена
вперед.  Переводишь  глаза  на  своего  собеседника:  "Неужели  же?"  А   он
улыбается. "Что, можно еще узнать?" Да, узнать-то можно - это ты, конечно! И
вот ты сидишь передо мной в неуклюжем музейном кресле, тычешь толстым ногтем
в снимок и стараешься что-то рассказать  и  объяснить.  Но  что  ты  можешь,
старый и смирный, рассказать мне сейчас про того  молодого  и  беспощадного,
что, прищурясь, смотрит на нас обоих? Еще несколько  вопросов,  еще  два-три
ответа -  и  посетитель  уходит  -  высокий  сухой  человек,  бухгалтер  или
вагоновожатый, с маленьким ученическим портфельчиком под мышкой.  А  у  меня
прибавляется еще несколько проверенных дат, еще один  или  два  маршрута  на
карте и странная оскомина на сердце. Я кого-то очень-очень  жалею,  но  кого
же? Его, себя?  Вообще  людской  род,  подверженный  старости,  утомлению  и
болезням?
     Были люди и четвертой категории. С одним из таких -  старым  казахом  -
мне пришлось проговорить несколько часов...
     Странная слава была у этого человека - громкая и глуховатая в одно и то
же время. И даже, вернее, не  глуховатая,  а  приглушенная.  В  ту  пору,  о
которой я веду рассказ, он ведал областью,  тесно  соприкасающейся  с  нашим
музеем. Поэтому мы и встретились. Подвиг, который он совершил  двадцать  лет
тому назад, вернее, который он заставил совершить своих людей, был  прост  и
так же прост и легендарен, как переход Суворова через  Чертов  мост.  Только
идти приходилось не через горные ледники,  а  через  раскаленные  пустыни  и
степи. Как-то для большого наступления надо было доставить оружие  за  много
сотен верст. Тогда вызвали этого человека и сказали ему: вот  винтовки,  вот
пулеметы, вот патроны - умри, но доставь! И он собрал своих людей  и  двинул
их через степь. Шли два месяца. Оружие везли на верблюдах, сами  шли  около.
Сколько погибло провожающих - неизвестно. Но  оружие  все-таки  доставили  в
срок. Повторяю,  подвиг  этот  (а  он,  кажется,  далеко-далеко  превосходит
человеческие возможности) был совершен  благодаря  воле  и  упорству  именно
этого человека. Очень странного человека, по правде сказать. До этого  он  -
казах - учился в русской семинарии в Казани, кончил ее и мог стать батюшкой,
но не стал, а вдруг почему-то пешком пошел вокруг света. Не  так  давно  мне
показали один интересный экспонат - его записную книжку тех лет. На  красном
сафьяновом переплете золотом вытеснен его псевдоним и надпись: "Кругосветное
путешествие  пешком",  а  все  страницы  заляпаны   печатями   -   простыми,
сургучными, радужными наклейками,  гербовыми  марками,  ярлычками  гостиниц,
подписями губернаторов и консулов. Был он и в Африке, и в Индии, и в  Китае,
и в Европе. Где проходил бродячим фотографом, где заклинал змей, где  просто
копал землю. Память у него была отличная, все свои профессии он помнил и про
все мне рассказывал. Рассказывал про степь, какая жара стояла  тогда  (земля
была сухой и звонкой, как глиняный горшок, и гудела телеграфным  столбом,  а
белая тонкая трава, когда к ней подносили спичку, вспыхивала и  догорала  до
самой земли).
     Я смотрел на него и думал: что же делает этот неуемный  человек  в  том
тишайшем учреждении по охране заповедников, в которое его  засунули?  Мазары
глиняные штукатурит? Утверждает отчеты лесничих? Увольняет  и  принимает  на
работу пасечников из бежавших кулаков и сектантов? Подписывает  лицензии  на
отстрел джейранов? Какие пасеки его интересуют, какие джейраны ему важны?  А
к концу разговора я понял: все интересует, все важной пасеки, и джейраны. Он
кончил рассказывать о верблюжьем переходе, точно ответил на все вопросы, кое
о  чем  обещал  навести  еще   справки,   потом   кивком   головы   отпустил
стенографистку, вынул из кармана толстую записную книжку в кожаном переплете
("Участнику... съезда") и сказал совершенно иным тоном:
     - Теперь вот о чем - о сайгаках...
     И стал нас ругать. Очень плохо сайгаки отражены у нас в музее,  нет  ни
одного стенда, посвященного  им.  Это  не  годится.  Ведь  сайгак  -  реликт
ледникового периода. Он современник мамонта.  По  существу  эту  породу  лет
десять назад можно было считать уже вымершей. Но тут  вовремя  спохватились.
Организовали заповедник. И за пятнадцать лет его  существования...  Да,  вот
некоторые цифры для экспозиции. И  снимок  надо!  Главное,  надо,  чтоб  был
хороший, четкий снимок -  вполстены,  а  то  и  больше,  и  надпись:  "Стада
сайгаков в заповеднике Барсакельмесс".
     Другим человеком этой же категории был мой директор, но  о  нем  я  уже
писал. Ему было у нас и душно, и скучно, и нудно. Но  он  работал.  Работал,
как черт, - рьяно, сжав кулаки, закусив губу, шалея от бешенства и нелепости
своего положения. Работал неуклюже, тяжело, по-воловьи, вытаскивал наперекор
всему и всем наше тихое политпросветское учреждение из того болота, куда его
затащили  предшественники  -  знающие  и  любящие  свое  дело   специалисты,
археологи,  искусствоведы,  ученые-доктора.   С   такими   партизанами   мне
приходилось встречаться.  Этот  же  старик  был  какой-то  совершенно  новой
разновидности, таких партизан я никогда не видел. А впрочем, какое мне дело?
Пусть мелет сколько ему угодно. Я ж его стенографировать не собираюсь.

     - Слушайте, - сказал я, - тут вы о царице Зиновии говорили, это к чему?
     - Да это все о монете, - объяснил Корнилов, - пришел ответ из Эрмитажа,
надпись-то на ней самая простая. Никакого там Санабара. конечно, нет, п