т, мы
все должны здесь погибнуть! Все до  одного.  На  наших  костях  и  возникнет
коммунизм. Всем нам единым памятником будет построенный в боях  социализм...
Вот так.
     - Ну, нет, - ответил я. - Нет, к чертовой матери. Не принимаю  я  этого
долга! И никому я свою голову не задолжал! И долгов  таких  не  делал!  Нет,
нет! Вы как хотите, а я буду жить! Пусть тот, кто должен, тот и  сдыхает,  а
я... Нет, нет и нет!
     Он натянуто улыбнулся и встал.
     - Буду рад, буду рад, - сказал он. - Дай  Бог,  чтоб  вам  удалось.  Вы
посильнее нас, стариков. Вот вашему начальнику удалось  же!  Брат  погиб,  а
он... Ну желаю, желаю. - И он быстро пошел от меня, стуча палкой по полу.
     А я стал думать. Было что-то очень нехорошее в том, как  он  говорил  о
моем начальнике и его  погибшем  брате.  Что-то  настораживающее,  туманное,
намек какой-то, что ли? Мысль,  недовысказанная  до  конца?  Но  так  ничего
додумать не успел. Позвали завтракать.

                                   * * *

     Целый месяц я его не видел, а потом мы встретились в бане. Баня! О  ней
надо говорить особо. Баня была одним из  самых  больших  несчастий,  которое
только может свалиться на голову лагерника. И, вероятно, не начальство  было
в этом виновато. Война-то ведь  только-только  кончилась,  одежды  не  было,
белья не было, мыла не было,  и  дров  не  было,  словом,  ничего  не  было.
Вошебойка  работала  только  в  лазарете,  а  лазарет  переполнен.  Ну,  что
делать-то? А делать было что-то надо. И начальство делало, оно  проводило  и
отражало мероприятия. Баня была крохотной,  темной,  с  побитыми  окнами,  с
провалившимся полом (досок-то нет). А самое главное  -  топить  было  нечем,
вместо  дров  -  курай.  Приходилось  изворачиваться.  Поднимали,   положим,
какую-нибудь  одну  бригаду,  человек  пятьдесят  -  семьдесят,  и  гнали  в
профилактический пункт - в пустой недостроенный барак. Набивали  этот  барак
доверху,  и  партию  за  партией  пропускали  через  баню.  Чтобы  вымыть  и
обработать бригаду в пятьдесят человек, надо  было  не  меньше  трех  часов.
Значит, 50 моются, а остальные  -  сидите  и  ждите,  пока  не  кликнут.  Но
пятьдесят человек - это тоже случай оптимальный. Но вот  два  раза  в  месяц
идет мыться весь лагерь - 1100 человек. Баня  работает  12  часов  в  сутки,
заход - 50 человек. Ну-ка сосчитайте, что это  составит.  И  по  двое  суток
иногда приходилось ждать очереди. В свой барак немытых не  пускали,  сиди  и
жди. Все бы еще ничего - но сам барак-то походил на решето. Мы растаскали  с
него все: и крышу, и наружные двери, и пол, и нары - остался один настил  да
стены с оконными  проемами.  Когда  их  затыкали  телогрейками,  становилось
совсем темно. Значит, вот: холод, темнота, теснота  и  духота.  К  стене  не
прислонишься, - как горный мох, нарос иней, из бачка не напьешься - лед! Так
вот сидишь 20, 30 часов. И вот кто-то около меня в темноте произнес:
     "Боже мой, до чего это ужасно!" Чего в лагере не любят - это таких  вот
выкриков. Сиди и молчи! Не у тещи ты  в  гостях,  и  всем  тошно.  Но  слово
"ужасно" - было сказано как-то совершенно по-иному, не  как  выкрик,  а  как
оценка, как слово, исходящее от того, кто  созерцает  все  это  со  стороны.
Поэтому я лениво ответил:
     - Это еще, батя, не ужас, ужас, батя, там, в бане, будет.
     Он повернулся. Я его не видел, но почувствовал,  как  коротко  и  резко
стукнула его палка.
     - Плевал я на вашу баню,  -  сказал  он  мне  резко,  но  опять  как-то
совершенно не по-лагерному. - Не в ней дело.
     - А в чем? - спросил я лениво. Он смолчал. Он как-то очень зло смолчал,
не смолчал даже, а просто прервал разговор.
     -  Слюней,  милый,  у  тебя  не  хватит  плеваться,  -  сказал   сверху
добродушный старческий голос.
     - Средства ужасны, - объяснил тот же голос после небольшой паузы. -  Те
средства, которые приходится применять. Никто и никогда из наших учителей не
думал, что социализм будет построен таким путем. Но они не  могли  пойти  на
это, а мы можем и правильно делаем.
     И он вздохнул - скорбно и мудро. Я все  еще  не  понимал,  кто  это,  и
потому спросил:
     - Мы? То есть кто это - мы? Вы да я, что ли?
     - Ну, конечно, - ответил он, - вы да я, власть-то народная! - И он даже
усмехнулся (и тут я узнал его).
     - Что городит, падла, что городит! - крикнул кто-то около моего лица. -
Сажал, сажал, да и сам в мешок  попал!  -  Это  уже  встрял  кто-то  здорово
понимающий дело: почти в каждом  лагпункте  бродило  по  парочке  таких  вот
всепонимающих непробиваемых болванов. На воле они занимали большие посты,  и
когда их выкинули из кресел, они себя почувствовали неуютно и  зябко  -  как
черепахи, с которых содрали панцирь. Но они  не  сдавались.  Они  ходили  по
лагерю и учили.
     - Никакой  паники!  -  учили  они.  -  Все  правильно!  Все  правильнее
правильного. Вождь очищает тыл от врагов, нытиков и старого хлама. Останутся
молодые проверенные кадры, и с ними он будет строить социализм.
     - А можем ли мы,  -  спрашивали  они  далее,  уже  хитро  прищурясь,  -
сказать, что здесь все невиновны? А если есть хоть один настоящий враг -  то
я сам...
     - А вы не знаете, - загадывали они еще, - сколько нужно человек,  чтобы
построить мост через Волгу? Тысячи! А чтоб бросить на него бомбу? И  одного,
пожалуй, хватит. А?
     В лагерях этих людей ненавидели до дрожи,  жигали  ногами,  как  собак,
гнали ночевать к параше, нарядчики и бригадиры присылали их на самые тяжелые
работы. И все равно они гордо несли свой несгибаемый  героический  идиотизм,
пока не сбрасывали его в могилу. И нельзя было понять, что же  это  такое  -
маска,   приросшая   к   коже?   Трусость?   Ухищрения   нечистой   совести?
Аполитичность? Полная политическая неграмотность (но ведь  зубрили  же  они,
ослы, хотя бы политграмоту?), та непробиваемая  твердокаменная  человеческая
глупость, которая сильнее всего потому, что она и в самом деле  героична?  И
сейчас, когда я вспоминаю прошлое и стараюсь разобраться в нем, найти  всему
какое-то психологическое обоснование, то все-таки не все понимаю  до  конца.
Тогда же мне было просто не до этого, я обходил этих людей. Но сейчас что-то
толкнуло меня заговорить, и я заговорил. Я его спросил, а не думает  ли  он,
что средства, которые потребны для строительства социалистического общества,
враждебны  и  противоположны  тому,  что  здесь  происходит,  что   даже   с
хозяйственной  точки  зрения  нет  большего  преступления,   чем   в   эпоху
развернутого  строительства  затоварить   такую   огромную   рабочую   силу,
превратить специалистов в  землекопов  и  разнорабочих.  Такими  средствами,
сказал я, разрушить можно что угодно, а построить возможно только вот этакий
барак, да и то он завалится через два года.  Он  усмехнулся  и  спросил:  не
говорит ли с ним такой-то, - и назвал меня по фамилии. Я сказал, что да, это
я. Тогда он меня спросил: а не слыхал ли  я,  что  существует  революционная
целесообразность и что она превыше всех законов. Я ответил, что да,  слышал,
знаю.
     Он спросил меня, как же я тогда понимаю, что это такое? Я ответил,  что
это основной закон прифронтовой полосы, той поры, когда  фронтом  становится
все государство, а короче, это - сама революция,
     Нары вверху надо мной заскрипели, кто-то резко сел или лег и сказал  со
злым восхищением: "Вот  ведь  Сидоры  Поликарповичи,  и  нашли  где  баланду
разводить!"
     - Так, значит, вы признаете, - спросил мой собеседник, - что существуют
и законы революции?
     - Да, безусловно.
     - Так что же вы тогда порете ерунду? - закричал он. - Видите ли, почему
его осудили без суда. Вреден был, вот и осудили. А вы в революционное  время
юриспруденции захотели, обоснований, адвоката! А людям некогда вам  адвоката
искать, они делают революцию и плевали на ваши претензии. Вот сиди ты  здесь
и жди!
     - Но постойте, - сказал я, сбитый с толку, - революция-то  кончилась  в
22-м году вместе с гражданской войной.
     - Ax, вот как? - спросил он с ласковой, злой иронией. - По-вашему,  она
скончалась, а что ж у нас такое сейчас? Контрреволюция, что ли?
     Я ответил:
     - Республика.
     - Ах, республика? - фыркнул он. - А это не одно и то же?
     - Нет, не одно и то же, - ответил я, - революция не строит, она  ломает
старое, а потом приходит государство и создает  свои  законы.  Революционные
меры после окончания революции превращаются в контрреволюционные, потому что
их  сейчас  же  присваивают  политические  авантюристы.  То  же  самое  и  с
революционной целесообразностью. Она несовместима с законами. -  И  вдруг  я
услышал, как он выругался, - скверно, длинно - и соскочил с  нар  и  стукнул
своей деревяшкой.
     - Тише ты, чума, - крикнул кто-то около него, - ногу отдавил!
     - Вот! - крикнул он торжествующе. - Вот для кого нужны эти лагеря!  Для
таких, как вы! И правильно, что вас сюда сажают. А я бы и сажать не стал,  я
сразу бы к стенке ставил.
     - Тю, чокнутый, - беззлобно сказал около меня  кто-то  из  стариков,  -
орет!
     А он уже стоял на полу, надо мной, и размахивал палкой.
     - И нас правильно сажают! - кричал  он.  -  Так  нам  и  нужно,  старым
дуракам! Сопли перед вами распустили! Мальчишки-несмышленыши, пожалеть надо!
Еще исправятся. Пошлем в Алма-Ату. А там сейчас ему место учителя или врача:
пожалуйста, живи, агитируй, вражина! Стрелять вас  надо  было,  как  в  18-м
году! Пачками! Против кого ты, сволочь, язык  высунул,  против  кого  пошел?
Против меня ты, что ли? Ты против революции пошел! Ее ты отпеваешь!
     - Да тише ты, падла, - страдальчески крикнул кто-то снизу.
     А он все кричал.
     - Говорил мне о вас директор, мол, парень горячий! Горячий. А я, дурак,
еще  говорю:  "Скажи  ему,   пусть   поосторожнее".   Какой   там,   дьявол,
поосторожнее, он знает, что делает! Сразу надо бы мне в органы бежать. А мы,
дураки да слюнтяи...
     И как только он сказал про органы, весь барак  зашевелился,  заскрипел,
загудел, задрожал. Вверху  зажглась  спичка,  и  я  увидел  его.  Он  стоял,
опираясь на трость, и весь трясся мелкой злобной дрожью. Еще одно мое слово,
и он бы, конечно, бросился на меня. И сейчас же около моего лица  послышался
мягкий скачок - это соскочил с нар Чиграш,  самый  старый  и  уважаемый  вор
лагпункта (ему было, пожалуй, лет под тридцать). Мы с ним дружили.  Я  редко
видел даже и не в лагере человека более вежливого, мягкого и обходительного.
Никогда он не повышал голоса, не ругался, никогда ни во что не мешался:
     лежал на нарах и читал книги. Он из барака вылезал только по  нужде.  В
столовую же не ходил вовсе. Санитары приносили ему котелки  рисовой  каши  и
особой больничной баланды. Он всегда состоял на диетпитании. А сейчас  я  не
узнал его голоса. Это было что-то очень мягкое, округлое, мяукающее,  каждое
слово кончалось мягким  знаком.  Так  говорят  блатные,  когда  не  бьют,  а
убивают.
     - Ты чего же, падла, - сказал он, -фитиль, палкой в лицо  мне  лезешь?!
Не научили тебя еще свободу любить?!
     И сразу в темноте что-то произошло: пронесся какой-то  вихрь,  стукнула
палка, что-то тяжело обрушилось на пол. И опять около меня послышался мягкий
кошачий прыжок. Это Чиграш прыгнул на нары. Стало совсем тихо. Потом  кто-то
жульнически воскликнул: "Упал кто-то, кажется. Эй, кто там упал?" "Зацепился
за нары", - ответил ему простуженный бас. И барак  сразу  ожил:  "Так  нужно
вставать, что же лежать-то? Эй, душа милая, вставай, докторов-то нету". "Это
новенький, новенький", - зашумели около меня. Я сполз  с  нар  и  подошел  к
Чиграшу. "Спичку!" - сказал я. (Только у него  одного  и  были  спички.)  Он
сунул мне в руку коробок и выругался: "Падла,  сука".  Слов  крепче,  как  и
всякий хороший вор, он не произносил. Я чиркнул спичкой и при ее свете вдруг
как-то по-новому увидел наш  барак:  нары,  уходящие  в  непроглядную  тьму,
высунувшиеся из них, как из  глубоких  нор,  головы  -  стриженые,  обритые,
желтокожие, глазастые. Все они жадно смотрели  вниз.  А  там  в  позе  мирно
почивающего человека лежал новенький. Все это вырвалось на миг  из  темноты,
каким-то высоким, рваным желтым лоскутом мотнулось вверх к потолку и пропало
там. Барак опять зашумел: "Да пусть лежит,  пусть",  -  крикнул  кто-то.  "А
сдохнет - стащат в столярку". (Гробы  у  нас  стояли  в  столярке.)  "Белкин
придет, он его пожалеет". (Белкин - наш опер - здоровая, добродушная, всегда
пьяная орясина, о нем мне  сейчас  придется  рассказывать.)  Я  опустился  в
темноте на колени, нащупал голову упавшего и буркнул:
     "Вставайте". Он молчал, потом вдруг оттолкнул мою руку и сел.  Просидел
так с минуту неподвижно (кто-то сверху пыхнул трубкой и осветил нас), оперся
на мое плечо и встал. "Упал", - сказал он мне негромко. "Ничего, три к  носу
- заживет!" - весело крикнул кто-то, и его перебил чей-то степенный голос:
     "Здесь, мужик, надо под ноги смотреть, а плевательницу  (он  выразился,
конечно, иначе) на замок запереть. Вредная она у тебя. А не  то  другой  раз
так зацепишься, что и голова отлетит. Понял?"
     Он хотел что-то ответить, но я стиснул ему плечо.  В  это  время  дверь
отворилась и на  голубом,  очень  светлом  квадрате  вовсю  разблиставшегося
солнца и снега появилась фигура заведующего баней.
     - Шестая бригада, - сказал он, - пошли.

     Баня!  Мне  и  сейчас  становится  холодно,  когда  я   ее   вспоминаю!
Единственная мысль, с которой мы в нее  входили,  -  это  "Скорее,  скорее!"
Через все галопом! Первое помещение - раздевалка - скидывай,  вешай  все  на
кольца и иди в моечную. Там холодно и дует. С подоконника свисает кряжистая,
похожая на корневище, черно-бурая сосулька. У входа раздают дубовые шайки  и
зеленое  мыло.  Его  намазывают  лопаточкой  на  ладонь.   Около   огромного
деревянного бака стоит водолей - одноглазый сизолицый циклоп -  и  командует
парадом. Вода тепленькая, желтенькая, литр  на  человека:  мой  руки,  лицо,
обливайся, чтоб не вернули санитары,  и  лети  дальше.  Третье  помещение  -
парикмахерская. Она всех больше. Здесь бреют и обрабатывают, и комиссуют,  и
выдают прожаренную одежду. Три лавки разделяют это помещение на три отсека.
     Первый - санобработка -  лежит  на  лавке  голый  доходяга,  и  санитар
выскребает его бритвой. Лезвие  у  бритвы  черное  и  тупое.  Санитар  бреет
сплеча, только клочья летят. Доходяга орет. "Не дергайся,  падла,  -  кричит
санитар, - сейчас вот отмахну все..." - и,  сделав  еще  несколько  взмахов,
обтирает бритву о бедро клиента: "Следующий". Обработанный встает и, весь  в
бурых и белых клочьях, идет к парикмахеру. Парикмахер  -  мелкий  чахоточный
татарин с машинкой в руках.  Он  сажает  клиента  на  табуретку  и  начинает
стричь. Одной рукой он сжимает ему голову,  другой  гонит  по  ней  машинку.
Стрижет полосами: одна полоса, другая, третья! Все! Катись! Машинка  старая,
чиненная-перечиненная, ее все время заедает и забивает. Татарин,  по-собачьи
оскалясь, выдирает ее из головы вместе  с  волосами.  Доходяга  орет.  Тогда
парикмахер, оскалив мелкие зубы,  пристукивает  его  машинкой  по  черепу  и
стряхивает с табуретки. В следующем  отсеке  перед  окошечком,  где  раздают
одежду, творится что-то уж совершенно невообразимое,  свалка  на  футбольном
поле.  Здоровенные  молодцы  из  той  страшной  породы,  которую  выращивают
лагерные кухни, баня и санчасть, хватают вещи и кольца за кольцами швыряют в
толпу. Кольца раскаленные, не дотронешься. Голые отскакивают, визжат, пищат,
сбивают друг друга, ползают по полу, отыскивают свои метки. А над ними ухает
вторая, четвертая, восьмая связка, и уж кого-то придавили к земле и он  орет
благим матом, кто-то влез в чужое, кто-то кому-то дал  в  лоб,  и  пошло,  и
пошло. На полу двое стариков налетели друг на друга, брызгаются и душат.  "Я
тебя убью, гад", - шепелявит один. "Да я сам тебя убью, паразитина!" - мирно
отвечает другой. И оба не могут подняться. А связки летят и  летят.  Шестая,
седьмая, восьмая, четырнадцатая! Все! Окошко захлопывается. Я тоже  стоял  и
ждал своих вещей. Но у меня  поверх  всего  висела  узкая  заметная  красная
майка, поэтому я смотрел на эту кучу малу, а в нее не лез. И вдруг через вой
и ор я опять услышал то же слово "ужас". Я обернулся. Это был он, конечно.
     - Вы смотрите, - сказал он мне, - нет, не на этих, а туда-туда!  В  тот
угол.
     Я поглядел.
     Это был уже четвертый отсек - дверь в тамбур. Около двери стояла лавка,
на лавке сидели двое - полная, крупная, круглолицая, сероглазая красавица  и
в дымину пьяный опер Белкин в мокрой прокислой шинели и ужасных сапогах.  На
красавице была шубка с седоватым иглистым воротником - бобер, серая шляпка и
боты с каракулевой опушкой. У нее были тонкие руки в черных тугих  перчатках
и держала она их поверх колен. А опер был грозно  пьян,  пьян  в  дымину,  в
гробовину, в свет и воздух, он шатался даже сидя, его  несло  по  лавке,  он
смотрел на красавицу невидящими глазами и рубил резко и  решительно:  "Марья
Григорьевна! Я вас люблю! Чтоб вы  там  не...  не...  не...  но  (пауза,  он
думает). Люблю! (Глубокомысленно морщит  лоб.)  Понимаете,  вся  моя  жизнь,
Марья Григорьевна... (Думает и ничего не придумывает.)... Люблю!
     - Нет, Владимир, - говорит она печально и проникновенно. - Нет,  это  у
вас все от одиночества.
     Крик, мат (лагерный мат,  то  есть  что-то  совершенно  особое),  летят
раскаленные кольца, пышет сухим жаром. Клубок  голых  доходяг  подкатывается
под самые ноги Марьи Григорьевны, к ее серым каракулевым ботам. И тогда опер
привстает и, сам не замечая того, деловито пинком  отбрасывает  клубок.  Все
откатываются назад.
     - Тише вы, огни, - орет парикмахер и потрясает машинкой.  -  Эх,  заеду
сейчас кому-нибудь в лоб.
     А на лавке серые глаза, полуопущенные ресницы,  длинные  льдистые  иглы
воротника,  душистые  перчатки  и  тот  же  голос,  отдаленный  от  нас   на
тысячи-тысячи верст, на целые десятилетия, -  ленинградский,  петербургский,
санкт-петербургский - грудной глубокий голосок с голубой набережной Невы, из
самой глубины белых ночей.
     - Нет, Владимир, это я все приписываю вашему одиночеству, у вас  нежная
душа...
     Отворилось окошко, потянуло пережаренными семечками,  замелькали  руки,
тюки одежды, головы. И больше я уже ничего не видел.
     Как ничего не видели и те двое в своем прекрасном далеке.

     Когда я вышел на улицу, около двери стоял он, тяжело опирался на трость
и, очевидно, специально поджидал меня.
     - Что же это такое? - спросил он с таким  глубоким  удивлением,  что  я
усмехнулся.
     - Наш опер, - ответил я, - опер и новая начальница спецчасти.
     Не отрываясь, он смотрел на меня.
     - Так слушайте, что же они делали,  в  любви  объяснялись,  что  ли?  -
спросил он.
     - А, чепуха! - сказал я. - Он уже на ногах не  держится,  но  смотрите:
она человек новый, начнет нас гонять в пустой барак...
     И тут к нам подошел Чиграш. Он видел и  слышал  все.  В  эту  минуту  я
вспомнил, что он стоял в стороне у окна и молчал.
     - Ну что, Сидор  Поликарпович,  -  спросил  он  громко  и  злорадно.  -
Насмотрелись? Понравилось? Такие бабы у вас были? "Ужас", - обратился он  ко
мне,  -  а,  фофан?!  Теперь  "ужас"!  А  там,  что  гыркал?  "Бдительность,
бдительность! Будьте бдительны, товарищи. Враг не дремлет".
     - Ну ладно, брось, - сказал я тихо. - Что тебе он?
     - Да мне-то ничего, - вдруг сразу успокоился Чиграш. - Пусть сдыхает  -
стащат в инструменталку. А только чуешь, что он  там  творил,  пока  сам  не
попал. Эх, счастье твое, что лагерь тут не тот, ты  бы  у  меня...  -  И  он
быстро отошел в сторону.
     Пока он говорил, старик стоял, опустив голову, и молчал. Лицо его  было
совершенно неподвижно, как будто он прислушивался к чему-то очень важному  и
отдаленному, получал какое-то разъяснение, инструкцию, дирек