ороде его  знали.  Он  преподавал
литературу в пединституте и печатал эссе на литературные темы. И я читал их,
когда мне попадались. Так, вероятно, возвышенно и мудро писал  бы  буриданов
осел, если бы его научили грамоте.  Когда  мы  поравнялись,  Добрыня  поднял
руку, и я остановился.  Поздоровались.  Он  спросил,  читал  ли  я  вечернюю
газету. Я ответил, что нет, не успел.
     - Прочтите, вам должно понравиться, - посоветовал он. - Я там  поместил
очень интересный этюд. Ничего  особенного,  конечно,  но  очень  картинно  и
впечатляюще. Не понимаю, как они рискнули? - Он  гордо  хихикнул.  -  Такая,
знаете, историческая миниатюра или мозаика золотом.  Идут  римские  легионы,
сверкают римские золотые орлы, дышат  степи,  гремит  музыка...  ну  и  тому
подобное... Легионы ведет седой римский воин, изрубленный в  боях.  Ему  уже
пора на покой, но он все-таки хочет познать неведомое. Обязательно прочтите!
     Статью Добрыни я прочитал через пять минут, стоя у газетного киоска.
     "Жарко дышат надвигающиеся пески,  -  писал  он.  -  Вспыхивает  зарево
степных огней,  слышатся  незнакомые  и  такие  созвучные  окружающему  миру
мелодии. Это просторы неведомой земли... Пески, конечно,  не  зеленые  луга;
бесплодные, равнины не хлебные поля. Но тот, кто ведет эти  легионы,  знает:
надо идти на восток, свет оттуда... Это своего  рода  последнее  рукопожатие
земле... Странно,  но  факт:  римские  орлы  в  своем  стремительном  полете
долетели до предгорья Алатау,  и  смежили  свои  крылья  под  алма-атинскими
тополями. И там, где сейчас только зеленая трава да синее небо..." И еще,  и
еще, строк на двести этих "степных огней", "волшебных мелодий", "рукопожатий
земле".
     После того как я опустил газету, у меня было такое  чувство,  словно  я
напился касторки с сахарином. Но чувство-то чувством,  а  римская-то  монета
была действительно откопана в огородах на окраине Алма-Аты, и  действительно
я не считал ее подброшенной:
     Поэтому и ответить старику на его вопрос мне по существу было нечего.

     А он сидел на крае стула и глядел на меня с хмурой  снисходительностью.
Он уже понимал, что я окончательно зашился. Если  монета  подлинная,  то  не
свят же дух принес ее на Дачную улицу. Значит,  действительно  римляне  были
тут.
     - Слушайте, - сказал я горестно, - ну как вам все  это  объяснить?  Ну,
римская монета, ну Санабар там какой-то, не слыхал я  такого  среди  римских
наместников, ну, царек такой паршивенький периферийный, верно, был - значит,
вероятно, мог быть и наместник Санабар. Но ведь грош цена всему этому. Разве
римская монета - документ? Разве доказывает она что-нибудь? Эх, вот не  были
вы никогда коллекционером! Да вы знаете, сколько  их  разбросано  по  свету?
Тонны! Десятки, сотни  тонн!  Римляне  ими  заплевали  всю  землю.  Они  как
семечки. Нет места, где не валялось бы этого добра. Из рук в руки, из рук  в
руки - вот и дошла медяшка до алма-атинских огородов. А стоила она  и  тогда
не дороже солдатской пуговицы.
     - Да не медяшка она, а серебряная, - рыкнул на меня старик.
     - Ну да, серебряная! А знаете, сколько в ней серебра? -  спросил  я.  -
Два процента! И того не будет... В этих бляшках девяносто  восемь  процентов
примеси.  Когда  я  учился  в  школе,  любая  такая  монета  шла  у  нас  за
двугривенный. Ну, много-много - за полтинник, если была побольше. У меня  их
полный ящик когда-то был. Так что, если эту ерунду еще учитывать. -
     Он не стал терять больше со мной времени. Он попросту чинно встал, взял
фуражку,  надел  ее,  отряхнул  брюки  и  пошел  из  комнаты.  А  на  пороге
остановился и сказал строго, укоризненно:
     - Вот вы такие монеты по школьному делу за двадцать копеек или  там  за
полтинник покупали, ящики ими набивали, все может быть, не спорю -  чего  не
знаю, о том никогда не спорю, - да здесь-то она не покупная, а обретенная. Я
же ее лично откопал в огороде. Так что вы меня не агитируйте. И может  быть,
действительно в Москве по всем улицам римские монеты разбросаны  -  чего  не
видел, того не знаю! - но здесь каждая вещь со  смыслом...  Вот  так!  И  до
свиданья.
     И он забрал свои вещи и вышел.  "Побежал  к  директору  жаловаться",  -
понял я.


        Глава третья

     И действительно, черед день директор вызвал  меня  к  себе  в  кабинет.
Когда я вошел, он сидел за письменным столом, - высокий, крепкий мужчина лет
сорока пяти - пятидесяти, в военной гимнастерке с  расстегнутым  воротом,  с
белоснежным воротничком под ним -  и  писал.  Около  его  локтя  лежали  три
красных черепка - горлышко, донышко и стенка, стояли лодка мертвых и золотой
будда.  Я  взглянул  на  них  и  вздохнул.  Директор  посмотрел  на  меня  и
рассмеялся.
     - Те самые, те самые, - сказал он весело. -  Ты  что  же  это,  дорогой
товарищ, о казенном добре не печешься? Какой же ты, к  бесу,  хранитель,  а?
Приносит тебе человек ценные экспонаты, отдает, заметь, задаром,  а  ты  нос
воротишь, отказываешься. Как же это так? - Он взял будду и стал вертеть  его
в руках. - Ты посмотри,  от  чего  ты  отказался,  чудак?  Работа-то  какая.
Смотри! Каждый ноготок отдельно и блестит, сволочь,  как  наманикюренный.  А
узор-то,  узор  на  подоле!  Его  только  в  лупу  рассматривать.  -  И   он
действительно вынул лупу и стал вертеть будду так и этак. - И  ведь  каждый,
каждый завиточек, - сказал он восхищенно. - На, на! Посмотри!  Иголкой,  что
ли, он его резал?
     - Да, но нам-то зачем это? - спросил  я.  -  Ну,  будда,  ладно,  пусть
валяется в запаснике. А баржа мертвых зачем? Мы что - древний Египет, Нубия?
     - Опять зачем? - Директор откинулся на спинку кресла и строго посмотрел
на меня. - Нет, это ты брось. Это ты по-настоящему брось. А  антирелигиозная
пропаганда? Ее кто за нас вести будет - Пушкин? Мы  должны  ее  вести  -  ты
должен ее  вести,  научный  сотрудник,  понимаешь?  Вот  я  еще  ему  книжку
Ярославского дал - "Как живут и умирают  боги".  Заказал  вырезать  Озириса,
Адониса и Мирту. Мы все это выставим в вводном отделе - языческие христы.  А
рядом - икона нерукотворного спаса. Это уж я принесу. Стоит у меня такая,  я
на ней опыты показывал. Чувствуешь, какая пропаганда? - И он хитро подмигнул
мне. - А ты текстовочку напишешь получше, позабористее.
     "Да в кого же он меня хочет  превратить?"  -  подумал  я  и  официально
сказал:
     - Да ведь это дело массовички, Митрофан Степанович,  что  я-то  в  этом
понимаю?
     Он скорбно посмотрел на меня, вздохнул и покачал головой.
     - Ах, как это мы любим все валить на других, то  есть  так  любим,  так
любим! Она массовичка, а ты научный работник, - прикрикнул он вдруг, - ты ей
напишешь, а она твое писание до масс будет доводить,  понял?  Ну  ладно,  ты
посиди,  пожалуйста,  одну  минуточку  тихо.  Тут  мне  одну  такую  бумажку
прислали...  -  Он  вздохнул  и  покачал  головой.  -  Кто  там  их   только
придумывает, не знаю. Сидит какая-нибудь штучка в перманенте и пишет, пишет.
Сядь, пожалуйста, не ходи.
     Было накурено и жарко. Я подошел к окну и распахнул его настежь,  прямо
в сирень. Потом  взял  графин  и  полил  цветы  на  подоконнике,  попробовал
включить вентилятор - он не работал. Тогда я вспомнил, что он не  работал  и
вчера и позавчера, и об - этом все говорили и никто ничего  не  делал,  снял
телефонную трубку и задумался, вспоминая номер.
     - Нет, ты сядь! Сядь! - повторил директор. -  В  глазах  мельтешит!  Ну
что, в отделе есть что нового?
     Я усмехнулся. Что у меня могло быть нового? Да ровно ничего - черепки и
камни. Вся "древнейшая история Казахстана" в старой экспозиции умещалась  на
одной стенке, от окна до окна. Три щита - одна витрина.  Щиты  были  обычные
наши щиты - фанера, обтянутая кумачом. На первом щите - зуб мамонта, похожий
на окаменевшую губку, а под ним несколько кривых осколков (каменный век); на
другом - узкий, как только-только что народившийся месяц, бронзовый  серп  и
круглое зеркало на длинной ручке, кольца от уздечки да три  ряда  голубых  и
зеленых  бус,  на  третьем  -  темно-синие  изразцы,  содранные   московской
комплексной экспедицией с какого-то знаменитого мавзолея,  да  склеенная  из
осколков белая миска с черной свастикой (феодализм). Витрина же была и  того
проще: в ней помещался, вырубленный кусок могилы -  горшочек  с  просом"  да
кости, собачьи и человечьи. Их открыла и доставила нам лет пять  тому  назад
сотрудница  комплексной  экспедиции.  Сосуд  был   обгоревший,   кривобокий,
треснутый - с одной стороны совсем черный, с другой - кирпично-красный,  ну,
одним словом, такой, какой не жалко было сунуть даже и покойнику  в  могилу.
Погребен в могиле был старик, и, наверно, очень дряхлый, скрипучий старик  с
ревматическими пальцами и съеденными зубами. И пес около его  ног  тоже  был
желтозубый и старый. Больше в могиле не нашли ничего - ни ножа, ни стрел, ни
бус.
     Но вот эта  нищета  и  является,  говорила  москвичка  самым  ценным  в
погребении. Курганы вождей, могильные насыпи  царей  и  ханов,  погребальные
холмы над знаменитыми воинами, убеждала она нас,  хорошо  известны  науке  и
давно изучены. А эта бедная, заброшенная степная  могилка  отлично  отражает
рядовой быт кочевников VI века.
     Горшок нравился и мне, но по совсем иным основаниям. Я смотрел на  него
и думал: ну что  ж,  горшок  как  горшок,  таких  сейчас  сколько  угодно  у
деревенских стариков. Сколько раз, наверно, со зла толкали его деду под нос,
пнув по дороге его никчемного пса: "Пшел, окаянный! Что лезешь под ноги!"  И
вот дед умер, пса зарезали, горшок разбили (целый в могилу не кладут), и все
это через тысячелетия утратило свое настоящее человеческое значение и  стало
научной ценностью и  памятником.  И  не  сохранилось  в  этом  памятнике  ни
старости, ни бедности, ни человечества. Осталось одно: "Усуньское погребение
VI века" - полутораметровый ящик под стеклом.
     О том, какое значение для  науки  имеет  это  погребение,  очень  бойко
рассказывала посетителям экскурсоводка  моего  отдела  -  молодая  разбитная
девчонка со звонким голосом и крутым хохолком цвета свежей сосновой стружки:
"Подойдите,  товарищи,  поближе.  Так!  Всем  видно?  Всем!  Отлично!  Итак,
переходим к древнейшей истории нашей республики. В  этой  витрине  (девушка,
отойдите так, чтобы и всем было видно!)  вы  видите  погребальный  инвентарь
усуней VI века. Обратим внимание на те предметы, что находятся  в  могиле...
Ну, прежде всего горшок. В нем находилось  просо".  И  о  просе:  "А  просо,
товарищи, одна из древнейших земледельческих культур мира". Затем о  собаке:
"Около ног старика, как будто  охраняя  его,  лежат  кости  собаки.  Это  не
случайно, товарищи. Собака вывела человека в люди".  И  пошла,  и  пошла,  и
пошла... Об усунях, о саках, еще о чем-то. Голос  у  девчонки  звонкий,  вид
восторженный, она машет руками, улыбается, поворачивается к  посетителям,  и
вот уже побежал шепоток по рядам, ближние  подвигаются  еще  ближе,  дальние
приподнимаются на цыпочках и стараются заглянуть в стеклянный ящик с  серыми
костями и красным черепком. Такая древность! Такая ценность! Такая редкость!
     Так продолжалось  с  месяц,  а  потом  экскурсоводку  забрали  в  отдел
реконструкции сельского хозяйства - и около моих щитов стало сразу  пусто  и
скучно. В конце концов туда даже перестали сажать дежурную - перевели  вниз,
к семиреченским тиграм, а то  у  одного,  самого  страшного,  обрезали  усы.
Попробовала было пойти к моим щитам заведующая культурно-массовым  сектором,
но с ней сразу же вышел грех. Кто-то из экскурсантов вдруг спросил:
     "А какой урожай проса снимали с га древние усуни в VI веке?" Вопрос был
не предусмотренный инструкцией, заведующая смешалась, вспомнила мои рассказы
про мифическую египетскую пшеницу, которая якобы дает сам-сто, да и ляпнула:
"Сто", а потом перепугалась еще больше и пояснила:  "И  отсюда  выражение  -
"сторицей".   Скандал   мог   получиться   грандиозный,    с    оргвыводами,
объяснительными записками и прочими неприятностями. Дело-то в том,  что  как
раз в это время знаменитый Чаганак Берсиев снял самый большой урожай проса в
мире, и урожай этот, конечно, далеко-далеко не был сам-сто. Получилось,  как
тогда любили говорить, опошление подвига знатного просовода или и того  хуже
- клевета на советскую действительность. Заведующая,  сообразив  все,  после
экскурсии, полумертвая от страха, влетела в  кабинет  директора,  рухнула  в
кресло и заплакала, забилась, захлюпала, закричала.
     - Это все он, он, он! - орала она. - Все этот ваш чертов  хранитель!  Я
знаю, он нарочно под руку рассказывает  про  египетскую  пшеницу.  Зачем  он
рассказывает? Что, у нас в Советском Союзе своей пшеницы нет? Но пусть он не
думает, что это ему пройдет. Я знаю, куда пойти!
     Пойти она никуда не  пошла  (успокоили,  дали  воды,  высморкали  и  не
пустили), но возненавидела меня с тех пор люто. После того  как  у  меня  не
стало экскурсовода, я тихо сидел наверху  и  инвентаризировал.  Но  скоро  и
этому должен был прийти конец: кончались  инвентарные  карточки.  И  сейчас,
сидя против директора и глядя, как он быстро  пишет  что-то,  видимо,  очень
решительное, я сказал:
     - Работать мне уже не над чем. Он поднял голову и недоверчиво  взглянул
на меня.
     - Да ну, неужели правда все кончил? Вот молодец! А то говорят, забрался
наш хранитель на хоры и что там делает - никто не знает, наверно,  водку  со
столяром хлещет.
     Водку со столяром мы, верно, "хлестали", но только не  в  музее,  а  по
холодку в парке, на травке под сиренями.
     - Что ж, - ответил я,  -  не  будет  карточек,  верно,  придется  водку
хлестать, только вот не по сезону она. Директор задумчиво поглядел в окно.
     - Да, жарища, черт ее! В тени сорок! И как ее дед лопает, не понимаю. Я
вот сейчас в рот взять не могу, а он выльет пол-литра  в  кружку  от  бачка,
крутанет - и все одним духом до  дна.  И  не  закусывает,  собака.  Понюхает
корочку - и все. А еще на задышку жалуется. Какая там у  него  задышка!  Его
еще лет на сто хватит. Это, брат, не мы с тобой!
     Мы оба немного посмеялись.
     - Что ж, старых верненских кровей мужичок, - сказал я, - он ее  в  этом
соборе еще лет тридцать тому назад с попами хлестал. Бегал, рассказывает, на
Пугасов мост за смирновской очищенной.
     - Как ты сказал? Смирновской? -  переспросил  директор  и  остановился,
прислушался. - Да, да, смирновская, смирновская! Верно,  верно,  была  такая
водка - помню! Шустовский коньяк, смирновская водка, папиросы "3ефир". -  Он
посидел, подумал, поулыбался чему-то своему и вдруг сказал:  -  Ну,  с  этим
делом ладно, пусть... А вот другой дед на тебя в обиде. - Он кивнул  головой
на тетрадку. - И лодку не взял, и не с полным вниманием отнесся к его плану.
Что ты ему насчет древнего горшка сказал? Сказал, что не надо, не поедем  за
ним?
     Я пожал плечами.
     - Наоборот, сказал, что надо и обязательно поедем.
     - Да? - переспросил он. -  Ну  и  правильно,  поезжай,  бери  горшок  и
привози к себе. И не тяни ты, Христа  ради,  с  этим,  не  тяни...  Что  тут
тянуть? Раз вещь древняя, то рассуждать нечего, мы же музей.
     - Это конечно.
     -  Ну  а  раз  конечно,  то  и  делай,  как  надо!  А   то   вон   твоя
благожелательница уже ходит  с  раздутым  горлом.  "Ничем  себя  наш  ученый
утруждать не желает, даже поехать взять музейную ценность и  то  ему  лень".
Чувствуешь змею? А язычок-то ей не  привяжешь.  Нет,  ты  поезжай,  поезжай,
возьми этот горшок. Он говорил и как бы извинялся передо мной, и  я  отлично
понимал его. Никакого смысла в этих горшках он тоже  не  видел,  но  раз  мы
музей, а горшок древний, то давай его  сюда.  Таков  приказ,  не  подлежащий
обсуждению. А директор полжизни провел в армии, в музей попал  по  какому-то
непостижимому стечению обстоятельств (Таких непостижимостей много  появилось
в эти годы) и поэтому  научную  дисциплину  тоже  понимал  по-военному.  Раз
положено, так о чем же тут и говорить! Музей... И все-таки в моем отделе  он
чувствовал себя всегда несколько неловко, совсем не так,  как,  например,  в
отделе хлопководства. Там все яснее ясного, вот экспонат, вот диаграмма, вот
схема производственного процесса, вот портрет Вождя и над ним крупно:  "Жить
стало лучше, товарищи, жить стало веселей". Все понятно и ясно. У меня же ни
черта не поймешь: каждая вещь  имеет  не  свою  обычную  ценность,  какую-то
особую, так называемую научную, и законы ее никак не уловишь.
     Вот, например, ящики на чердаке. В них одни черепки обливные,  то  есть
чудесные, блестящие,  разноцветные,  все  в  каких-то  павлиньих  и  змеиных
переливах; другие - просто-напросто осколки  горшка.  А  ценность  у  тех  и
других одинакова. На каждом свой шифр, например: "Тр. 35. Б.  Р.  З.  С.  4.
Б.", а означает это - "Тараз. Раскопки 35 года. Баня. Раскоп 3-й. Слой  4-й.
Роскопку вел Бернштам". Когда я объяснил это директору, он даже  руки  потер
от удовольствия. Так ему понравилось то, что у  каждого  черепка  есть  своя
формула. И потом ко всему, что я ему показал, директор относился  покорно  и
уважительно, но с каким-то веселым недоумением. Повторяю же, он был  военным
человеком.
     Дел у директора была масса и без меня. Все в музее осыпалось, рушилось,
протекало, валялось без призора. Никто не знал, что у нас есть, чего  нет  и
что нам надо еще. Целый день директор мотался  по  комиссиям,  подкомиссиям,
наркоматам, главкам и в кабинет возвращался только под вечер, когда спина на
гимнастерке делалась у него черной. Человек он был энергичный, хваткий, даже
горластый, умел выжимать и уговаривать. Но все это  относилось  к  армейским
делам. В музее же у него постоянно что-то не ладилось. То и дело он  попадал
впросак, писал не то, что нужно, а на самые простые вопросы ответить не мог,
просил денег на то, на что не следовало просить,  ссылался  на  то,  на  что
ссылаться не полагается. Дело осложнило еще  и  то,  что  в  свое  время  он
кое-кого прижал, и те поэтому пакостили ему с истинным удовольствием.
     Однажды, зайдя к нему в кабинет,  я  застал  его  на  диване  с  мокрым
полотенцем на лице. Именно на лице, а не на  голове.  Из-под  мокрого  комка
высовывался один выбритый до синевы подбородок.  Полотенце  было  тяжелое  и
невыжатое, вода текла ему прямо  на  распахнутую  грудь,  на  ломающийся  от
свежести и белизны воротничок. Я притворил  дверь  и  окликнул  его.  Он  не
пошевельнулся. Я поднял его руку. Рука была тяжелая, горячая, но  совершенно
мертвая. Я положил ее ему на грудь, подошел к телефону  и  снял  трубку,  но
номер назвать не успел. Он вдруг сбросил полотенце (оно сочно  шмякнулось  о
пол) и сказал: "Не надо. Это голова болит".  И  сказал  о  голове  так,  как
говорят: "Не надо, это рак". Боль на директора налетала внезапно.  Он  сидел
за столом и писал или разговаривал с кем-то - и вдруг вздрагивал, бледнел, у
него отвисала челюсть, он с усилием глотал  что-то,  зеленел  все  больше  и
больше и вдруг очень ровно, опираясь руками о стол, поднимался  с  места,  и
плавно выходил из кабинета. А потом лежал на диване,  плотно  закрыв  глаза,
его тошнило.
     И все-таки при всем том он не забывал меня. Раз в неделю, какие бы дела
у него ни были, он вдруг вспоминал о том, что наверху, где-то чуть ли не  на
колокольне, сидит человек, который не то водку  там  пьет,  не  то  карточки
пишет, и, смешливо качая головой и подсмеиваясь, поднимался ко мне.
     - Ну, как живем, что нового, хранитель? - спрашивал он.
     Новыми были кости, черепки, бронза, которые я то  стаскивал  к  себе  с
чердака, то опять, занеся в карточки, уносил на чердак и в подвалы. Директор
ходил среди моих  камней  и  каменных  баб,  кряжистый,  плотный  комбриг  в
отставке (скажем прямо, в какой-то очень странной отставке), в белой  летней
гимнастерке, с армейским ремнем, пряжкой-звездой, в брюках  галифе  и  таких
над