а Руси  нежинские  огурцы,  чарджуйские  дыни,
владимирская вишня, камышинские арбузы и верненский апорт. Это действительно
почти невероятное  яблоко  -  огромное,  блестящее,  ярко-красное.  Когда  я
впервые увидел его, то  не  поверил  своим  глазам.  Оно  лежало  на  черном
жестяном  подносе,  исписанном  огромными  трактирными  розами,  и  розы  не
казались уже огромными, яблок было всего три, но они занимали весь поднос  -
лучистые,  лакированные,  как  ярмарочные  матрешки,  расписанные   мазками,
пятнами, какими-то вихрями света и  зелени.  Они  были  так  хороши,  что  я
побоялся их тронуть. А вечером я все-таки разломил одно. Оно сухо  треснуло,
едва я прикоснулся к нему, и мне в лицо брызнул искристый, игольчатый сок. Я
поднес половину  яблока  к  лампе,  и  оно  вдруг  сверкнуло,  как  кремень,
льдистыми кристаллами и хрусталиками, - кусок какой-то благородной породы  -
не мрамор, не алебастр, а что-то совсем другое - легкое, хрусткое,  звонкое,
не мертвое, а живое лежало у меня на ладони.
     Алма-атинский апорт! Никто никогда не занимался его историей.  Родилось
это яблоко внезапно и легко.
     Вдруг в столичных газетах и отдельными листовками появилось объявление.
Мне очень хотелось бы поместить его так, как оно было  напечатано,  с  лихой
разбивкой строк, залихватскими  большими  буквами,  с  красными  строками  и
восклицательными знаками. Напечатанный в  строку  текст  мертв,  а  ведь  он
рожден для того, чтобы кричать, зазывать и хвастать.
     "Из  города  Верного  привезли  еще  небывалый  сорт   Гранд-Александр,
замечательный по красоте, вкусу и величине.
     О_т 7 д_о 8 в_е_р_ш_к_о_в в о_б_о_р_о_т_е!
     Подобных яблок Петербург еще не видел. Да нет таких не только у нас, но
и за границей! Приблизительно такой же сорт получается из Б_е_л_ь_г_и_и,  но
по своим качествам он  н_и_ж_е  Гранд-Александра  в  три  раза,  а  по  цене
д_о_р_о_ж_е в п_я_т_ь р_а_з!" Так надрывался фруктовый склад  Русакова.  Это
было внезапное и победоносное рождение алма-атинского апорта.
     Его взрастили в тишине садов и прилавков, и он попробовал алма-атинскую
землю и воду и полюбил их так, что остался им верен навек; он хирел  и  гиб,
если его с ней разлучали. И мир тоже не знал о нем очень долго.
     "До 1910 года мы  не  знали,  что  делать  с  нашими  фруктами,  -пишут
"Семиреченские областные ведомости", - а  особенно  с  яблоками  и  грушами.
Целый воз фруктов продавался  за  50  копеек.  С  1910  года  картина  резко
меняется. С. Т.  Тихонов,  небезызвестный  верненцам  общественный  деятель,
захватив с собой несколько сортов различных яблок и груш, поехал в Петербург
и там заключил контракт с торговцами фруктов".
     С этого все и пошло. И недаром, конечно, пошло. По имени  этого  яблока
не стыдно назвать не только город, но и целый край. Если бы Вильгельму Теллю
пришлось целиться в такое яблоко, он бы не был героем.  Да,  но  ведь  не  с
такими  яблоками  пришлось  иметь  дело  обитателям  этих  древних  долин  и
предгорий. Алма-Ата - отец  совсем  иных  яблок.  Они  растут  по  холмам  и
предгорьям. Есть среди них и  низкорослые  карлики,  изогнутые  по  ветру  и
изгибу круч, есть и высокие, стройные,  ветвистые  деревья,  есть  и  просто
чем-то очень похожие на ивняк - цепкие, горькие, зеленые, как змеи, лозы. Из
долины они карабкаются на склон горы и притыкаются на  таком  клочке  земли,
где и ногу-то, пожалуй, негде поставить. И тут они  приобретают  цепкость  и
гибкость горных  растений.  Карабкаются  они  долго,  целыми  десятилетиями,
ползут шаг за шагом, метр за метром, то поодиночке, то  компанией,  а  когда
наконец выползают на темя холма, то какой дружной семьей зацветают они  там!
Обнимаются сучьями, сплетаются стволами и ветвями,  иногда  даже  врезаются,
врастают друг в друга. А плоды на этих деревьях растут  все-таки  маленькие,
твердые и кислые, с голубиное яйцо. Но древнему обитателю гор и они казались
гигантскими. И не зря,  конечно,  казались.  Подобных  дичков  не  встретишь
больше нигде. Есть яблони, усыпанные плодами ярко-красного, почти карминного
цвета (даже мякоть у них нежно-розовая, цвета алого мрамора), есть яблони  с
желтыми продолговатыми плодами, похожими на  крошечный  лимон  (вот  откуда,
наверно, пошла лимонка), есть яблоки белые и  круглые  с  терпким  и  вязким
вкусом, есть наконец и просто дички - зеленые  и  горькие.  Вот  именно  под
этими яблонями и происходило то историческое  сражение,  о  котором  однажды
упоминает академик Бартольд в монографии, посвященной истории этих мест.  Но
ведь города этого так и не нашли. Может, потому,  что  не  искали,  а  может
быть, оттого, что древняя Алма-Ата была на совсем другом месте и  совсем  не
эти прихотливые дички дали ей название.  А  может,  и  вообще  это  название
никакого отношения ни к яблокам, ни к яблоням  не  имеет,  а  значит  что-то
совсем иное. Мало ли кто здесь побывал  за  последние  двадцать  веков  -  и
усуни, и саки, и монголы, и все они оставили свои  визитные  карточки  -  то
курганы, то камни, то медь и бронзу. Одних курганов в городе было сколько.
     "Курганами средней и  малой  величины  покрыта  вся  территория  и  все
окрестности города Верного  и  прилегающих  к  ним  алма-атинских  станиц  и
выселок, - писал Кастанье в 1889 году и прибавлял: -  В  городе  и  станицах
курганы  эти  большей  частью  уже  срыты,  так  как  они  мешали  усадебным
постройкам. Все они тянутся более или менее правильными линиями с запада  на
север, от гор к степи, по течению рек".
     Значит, кочевье здесь, безусловно, было, но кто и как  может  доказать,
что именно здесь следует искать древний город? Вот и те древние  горшки,  за
которыми я сейчас еду, разве они что-нибудь доказывают?
     - Стой, стой, - сказал я шоферу, - вот вывеска:  "Правление".  Останови
машину.
     Маленький, жукастый, толстоносый человек в черной рубахе без пояса и  в
галошах на босу ногу вышел из избы на шум мотора и  остановился  на  пороге,
сердито и недоуменно глядя на нас.  Я  сразу  почемуто  понял,  кто  это,  и
спросил:
     - Бригадир Потапов?
     - Он самый, - ответил человек пасмурно. - А вы из горземотдела?
     - Пройдемте в правление, - сказал я.  -  Нет,  я  не  из  горземотдела.
Горшки все еще у вас?

     - Так забираете у  нас  эти  макитры?  (Бригадир  говорил  по-южному  -
"макитры", а не горшки.) Забирайте, забирайте. Вон всю кладовку завалили, не
повернешься даже! Берите, пожалуйста...
     - Ладно, - сказал я. - Завтра же заберем.
     - Берите, берите. - Он так  толкнул  ногой  ближнюю  макитру,  что  она
загудела, как улей. - Хотел я их приспособить под капусту,  вымыл,  вычистил
золой, так тут ваш счетовод налетел. - Он сердито усмехнулся. - "Как же  так
можно! Великая историческая ценность! Ей только в музее место!" Ну,  берите,
берите, ставьте в музей.
     В кладовой было темновато, пахло сухой рогожей и соленой рыбой. Темнота
здесь стояла особая, такая, какая бывает в яркий, солнечный день  в  забитой
даче. На полу и на стенах лежали  белые  и  желтые  полосы  света.  Валялись
грабли, широкие деревянные лопаты, лейки, стояли белые  оцинкованные  ведра,
одно в другом; всю середину занимала какая-то громадина на зеленых  колесах,
не то сеялка, не  то  веялка,  не  то  еще  что-то  сельскохозяйственное,  и
бригадир как только вошел, так и опустился на подножку.
     - Их у вас четыре? - спросил я о макитрах.
     - Шесть, - усмехнулся бригадир. - Еще две в душе стоят, я завтра вам  и
те сюда притащу. Ну, посмотрели? Пошли!
     Мы вышли в сад. Блеск был разлит повсюду. Сверкали раскаленные черепицы
крыш и стволы  яблонь,  обмазанных  известкой.  Ветерок  ходил  по  высокой,
некошеной траве, и пахло сырой землей и табаками. А за яблонями,  где-то  на
просторе, громко хохотала женщина. Хохотала и выговаривала: "Ой, Боженька же
мой, ой, не могу, не могу!" - и снова хохотала.
     - Слышите? - кивнул головой бригадир и крикнул: - Коршунова! Коршунова,
дьявол! Вот я тебе порепетирую.
     Хохот смолк, а потом тот же голос вызывающе произнес: "Ой, Боже ты мой,
не могу, не могу, не могу!" - и захохотал.
     - Тьфу, окаянная!.. Ты ей хоть кол на  голове  теши,  -  злобно  плюнул
бригадир. - Совсем с панталыку сбилась. Артистка!
     - А кто у вас руководит драмкружком? - спросил я.
     Он махнул рукой.
     - Тут не  кружок,  тут  поднимай  выше,  -  сказал  он.  -  В  Алма-Ате
занимается. В какой-то театральной высшей школе... племянница моя,  сестрина
дочь. На лето приехала матери помочь.  И  вот  слышите,  как  помогает?  Ну,
хорошо, только до собрания, там я ей покажу "ха-ха-ха!". - И он быстро пошел
по просеке, бормоча под нос что-то сердитое.
     - Так, может, у нее талант? - спросил я, догоняя его.
     Он остановился и взглянул на меня.
     - То не было никакого таланта, а то вдруг он объявился?  -  спросил  он
насмешливо. - Конечно, талант! Туда без  таланта  и  не  суйся!  Там  талант
первее всего. - Он значительно посмотрел на меня и усмехнулся.
     Я хотел ему что-то ответить,  но  он  вдруг  остановился,  взглянул  на
солнце, полез в боковой карман пиджака,  вынул  старинные  часы  из  черного
серебра, звонко щелкнул крышкой с кудрявым вензелем, посмотрел и сказал:
     - О! Ну, однако, уже и обед. Милости просим ко  мне.  Закусим  чем  Бог
пошлет.
     - Да нет, нет, - сказал я, - мне ведь...
     - Прошу, прошу, - повторил он настойчиво, - макитрами сыт не будешь,  -
и взял меня под локоть.
     Мы прошли между двумя  рядами  яблонь,  пересекли  по  тропинке  густой
темный вишенник и спустились к Алма-Атинке. Она кипела между узкими берегами
и била зелеными фонтанами. У  больших  камней  вскипали  водяные  воронки  и
мелкие буруны, а на самой середине ее, около  огромной  глыбины,  гладкой  и
черной, как бегемот, опустившийся на колени, крутились клочья сердитой пены,
листья и какой-то  сор.  Мельчайшая  водяная  пыль  висела  над  кустами,  и
большие, сердитые, почти серые лопухи с лиловыми черенками все время дрожали
от гула. А гул был такой, что казалось - это по дну катятся огромные  пустые
бочки. На самой спине каменного бегемота лицом  вниз,  так  что  была  видна
только загорелая спина да острые крылья  лопаток,  лежал  человек  в  черных
трусиках.
     - Смотри - опять он здесь! - удивился  бригадир.  -  Когда  же  это  он
приехал? Я его что-то с утра не видел.
     - Кто это? - спросил я.
     - Да так, один, - ответил неопределенно бригадир и опять усмехнулся.  -
Геройский человек, ничего не боится, прямо с камня в этот кипяток прыгает, а
когда-нибудь его обязательно утащит. Вы слышите, как  гудит,  это  ведь  она
глыбы с гор катит, вот как даст такой глыбиной по ногам...
     Он стал осторожно спускаться, держась за кусты.
     - Можно бы дальше пройти, - сказал он. - Там лесенка  деревянная  есть.
Не свалитесь?
     Через реку от берега до берега была проложена гряда больших камней.
     - Пройду, - сказал я и сейчас же чуть не полетел с обрыва,  ботинок  по
каблук ушел в глину.
     Где-то вверху бил родник, и  по  тропинке  катилась  прозрачная  тонкая
струйка.
     - Тише, тише! - крикнул бригадир. - Тут  знаешь  как  нужно  осторожно?
Сразу полетишь... Один на прошлой неделе так грохнулся, что в город  свезли.
Дайте-ка я вас... - Он взял меня под  руку.  -  Из  зоопарка  приехал,  змея
ловить. Петли, сети принес, мешок большой брезентовый,  чтоб,  значит,  змея
сажать.
     "Ага, сам заговорил", - подумал я и спросил:
     - Ну и поймал?
     - Поймал... В первый день,  говорю,  увезли  еле  живого.  Потом  через
неделю приехал уже без мешка и сетей. Полазил-полазил по холмам с аппаратом,
а потом заявился в  правление,  как  раз  я  за  председателя  оставался,  и
командировку мне на стол -  подписывайте.  "Подписать-то,  говорю,  недолго,
товарищ ученый, но со змеем-то, между прочим, как? Где он?" А он по аппарату
хлопает. "Здеся, - говорит он. - В кассете, я его сорок раз щелкнул, во всех
видах: и как спит, и как воду лакает, и как яблоки ваши  лопает".  -  "Ну  а
ловить, говорю, кто же будет?" - "А ловить, говорит,  специалиста  вызывают,
я, говорит, не охотник. Мое дело - выяснить,  есть  он  или  нет".  Ну,  вот
теперь и вы приехали. Как он там, показывал кому эти снимки или врет?
     - Врет, конечно, - ответил я, - змеи яблоки не едят.
     - Ну, это уж вы, пожалуйста, не говорите, - поднял ладони  бригадир.  -
Что змей яблоки лопал, это я сам видел.
     - А как вы это видели? - спросил я. - А вот так.  Встаю  я  ведь  рано,
часов в шесть я уже на ногах. Так вот, встал я и иду к речке с  дробовичком,
а мне навстречу пастушонок Степка бежит, задохнулся, орет: "Дядя Вань,  дядя
Вань, идите скорее, там у яблони..." Как он называется-то? Ну, змей-то,  как
он называется?
     - Удав.
     - Нет, как-то не так. Он по-научному его как-то. Последнее-то  слово  -
"конструктор", а вот первое имя - короткое, а все из головы вылетает.
     - Боа-констриктор? - спросил я.
     - Вот-вот, совершенно точно сказали - Бова-конструктор. "Где? -  кричу.
- Идем!" Добежали мы вон до этого обрыва. Только не  с  этой  стороны,  а  с
другой стороны заходили. Степка  мне  на  крайнюю  яблоньку  тычет,  она  на
самом-самом обрыве. "Вон-вон, он под ней лежал, теперь снова вниз сполз".  А
тут видите какой грунт?  Каждую  весну  обвалы.  А  внизу-то  дичь:  оскарь,
лопухи, дудки! И ни коса их,  ни  огонь  -  никакой  дьявол  не  берет.  Как
железные стоят. Да тут, по правде сказать, и  косить-то  неспособно.  Откос!
Чуть не так махнул - и полетел вместе с косой в реку. Так что тут у нас  лет
пять не кошено и не хожено. Вот тут он и лежал.
     - Свернувшись? - спросил я.
     - Так точно, свернувшись. Там бугор сухой, глинистый выдавался, так вот
он на нем и лежал, видно, отогревался с ночи. Такой черный-черный, только не
блестящий, а матовый, как шина. Я Степке говорю:
     "А ну, отойди!" - да как лупану резаным  свинцом.  Как  он  шарахнется,
блеснет- и нет его! И все скрозь, скрозь  зашумело,  задрожало,  посыпалось:
только что он тут лежал, а смотрю - уже вон  где,  на  другом  конце  лопухи
шевелятся. Весь склон, можно сказать,  зашевелился.  А  ведь  это,  чтоб  не
соврать, метров десять, а то и того больше. Я говорю: "Стой, Степка, я пойду
посмотрю". Ну где ж тут. Пока спустился, уже на том краю шумят.  Признаться,
я совсем-то поглубже зайти побоялся - вдруг он где притаился? Послал  Степку
в правление за людьми. Те прибежали с топорами, с  баграми,  пожарную  бочку
привезли - змея из норы выливать,  топотят,  кричат,  смеются.  Ну,  колхоз,
конечно, где ж тут. Все прощупали, нигде его нет, только  яблоки  откусанные
валяются.  А  дерево  с  тех  пор  стало  желтеть,  сохнуть.  Нет,   вы   не
сомневайтесь, он и в самом деле яблоки лопает. В священном писании читали? У
вас ведь в музее оно обязательно должно быть. Чем там змей Еву соблазнил, не
помните?
     - Яблоком, - ответил я и засмеялся.
     - А, вот, значит, знаете, - засмеялся и он, - это хорошо,  что  знаете,
сейчас из молодых это никто не знает. Нет, это точно, мы потом все  боялись,
как бы он нам все яблоки не перетравил.
     - Да он же не ядовитый, - сказал я, - он кольцами давит.
     В  это  время  бригадир  вдруг  остановился,  оглянулся  и   приветливо
заулыбался. К нам шел высокий, стройный человек, на  нем  был  легкий  серый
костюм, желтые туфли, голубое мохнатое полотенце он перевесил через плечо.
     - Кто такой? - спросил я.
     - А вот тот, что купался,  -  ответил  бригадир  и  крикнул:  -  Михаил
Степанович, что сегодня так скоро?
     - Да вот вас увидел, - ответил Михаил Степанович  приятным  голосом,  -
побоялся, что без меня за стол сядете.  -  И  он  постукал  по  оттопыренным
карманам.
     - Умные  речи  приятно  и  слышать,  -  улыбнулся  бригадир.  -  Знаете
пословицу: "Садись за стол -  гостем  будешь,  водку  поставишь  -  хозяином
будешь". Только вот выпивать-то сейчас мне... - Он опять поглядел на солнце.
     - Ничего, у меня охотничья, от нее валерьяновой каплей шибает, - сказал
Михаил Степанович.
     Голос был молодой, звучный,  и  лицо  у  него  тоже  молодое,  розовое.
Подойдя, он улыбнулся и протянул мне руку.
     Фамилии мы почему-то друг другу не назвали.

     Втроем мы сидели за  столом,  покрытым  белой  скатертью,  под  большой
старой яблоней с черно-сизыми листьями и обедали. Уже выпили по стопке.
     - Интересные это люди - ученые, - сказал бригадир.  -  Кто  их  поймет,
тот, наверно, еще тысячи лет проживет... - Он перегнулся через стол и  налил
мою стопку до краев.
     - А все люди, хозяин, интересные, - сказал мирно  Михаил  Степанович  и
потянулся ко мне чокнуться, - неинтересных людей, дорогой Иван Семенович, на
свете не бывает. За ваше здоровье.
     - Будемте здоровеньки. - Бригадир поставил пустую стопку на стол. -  Ну
вот, например, вашу науку взять, - сказал он и повернулся ко мне. -  Вот  вы
приехали к нам. Копать землю будете? У председателя рабочих будете  просить,
так ведь? Ну, выделим  мы  вам  инвалидов,  какие  поплоше,  покопаетесь  вы
неделю, раскопаете черепки, кости, пятаки и выставите их в музее. Вот,  мол,
наша находка. Хорошо! А вот у меня лежат два пятака  в  сундучке.  Екатерина
Вторая. Хотите - пожертвую на науку?
     - Нет, спасибо, - сказал я. - Не надо.
     - Ага, не надо, - обрадовался он. - А вот если бы вы их сами  выкопали,
тогда нужны они были бы вам или нет?
     - А вот тогда нужны.
     - Нужны! - Он даже ударил ладонью по столу. - Видишь, какое  дело:  даю
готовые - не надо, а сами откопают - нужны. Почему же  так?  Ведь  пятаки-то
все одинаковые - что мои, что ваши, только мои почище, конечно.
     Я поглядел на него и засмеялся.
     - Да нет, тут смеяться нечего, - сказал он сердито. - Я правду  говорю.
И все хитрят, и все хитрят. - Повернулся он к  Михаилу  Степановичу:  -  Все
выгоду какую-то ищут. Вот вы сколько жалованья получаете?
     - Стой, стой, к чему тебе это? - перебил его Михаил Степанович.
     Бригадир сердито махнул рукой, налил  себе  еще  стопку,  опорожнил  ее
одним глотком и обтер ладонью рот.
     - Тут все к чему, - сказал он хмуро. - А вот война? - спросил он меня в
упор. - Вот вы пришли сейчас домой, а утром в семь часов  повестка.  Явиться
на призывной пункт с вещами. Тогда что?
     - Да ничего, встану, соберусь и пойду, - сказал я.
     - Да ты чего-то уж не туда загибаешь,  Иван  Семенович,  -  сказал  мой
новый знакомый. - Война войной, а наука наукой, пятаки тут ни при чем.
     - Опять пятаки ни при чем? Очень они при чем! Вот вы сказали: позовут -
пойду. А что такое пойти на фронт, вы знаете?  Стойте,  стойте,  я  уж  свое
доскажу. Вот в пятнадцатом году нас из Большой  станицы  двенадцать  человек
пошло воевать. С музыкой провожали, с попами... И парни все  были  -  во!  А
вернулось нас с фронта всего двое - я да Петька Карасев. И вот еще,  видишь,
сижу и водку пью с учеными, а Петька покашлял, покашлял, да через год его  в
Порт-Артур и стащили, легкое у него  отвалилось.  В  болоте  ночь  просидел.
Значит, было нас двенадцать, а  остался  один  я,  а  над  теми  десятерыми,
наверно, и до сих пор кресты в Польше торчат, сам тесины прибивал,  знаю.  А
теперь вот и креста не поставят, одни столбы.
     - Иван Семенович, ты больше не пей, - нахмурился мой новый знакомый.  -
Как это понимать - одни столбы... Добрая память останется, она  что?  Ничего
тебе, что ли?
     - А вот так - столбы! - ударил кулаком по столу бригадир.  -  А  добрая
память - это вот! Фу! - Он дунул и засмеялся.  -  Вот  она,  добрая  память,
полетела - вот-вот! Видишь ты ее? Где она? - И вдруг ожесточенно  заговорил:
- Мы ведь все на свете превзошли, и религии уж не придерживаемся, и открыли,
что не Бог в небе, а пар. Ну, ладно, пускай пар, а не Бог, я не против. Но я
ведь вот про что... - Он остановился, собираясь  с  мыслями.  -  Вот  ученые
приезж