иходите  заберите
все это.
     И даже не повесил, а просто бросил трубку. Я  рассказал  обо  все  этом
директору. Он слушал меня и все ходил  и  ходил  по  кабинету.  Потом  вдруг
остановился посредине и сказал:
     - А послал бы ты всех их знаешь  куда?..  Только  сам  не  ругайся.  Ты
сделал, что тебе заказывали? Сделал!  Точно  все  записал?  Точно!  От  себя
ничего не прибавил? Ну и отлично - давай нам всю статью. Я  тебе  как-нибудь
оплачу.
     А потом еще позвонил кому-то по телефону, сел, подумал, пожевал  губами
и спросил:
     - А портрет его еще не висит? Я покачал головой.
     - Ну и хорошо, подожди пока. Я еще поговорю кое с  кем.  А  пока  давай
заниматься вводным отделом. Это сейчас наше самое большое дело.  Ты  знаешь,
сколько я на него времени и денег трачу?
     Да уж что говорить,  денег  и  времени  на  этот  тихий,  мирный  отдел
директор тратил, не жалея, - и отдел разрастался  и  расцветал  все  больше:
работали художники,  скульпторы,  резчики  по  дереву,  появились  красочные
таблицы, бюсты антропоидов, макет  пещерного  медведя  и  макет  саблезубого
тигра. А однажды мне показали что-то совершенно необычайное.
     Позвонила мне Клара и попросила, чтобы я зашел к ней.  Я  спрятал  свои
таразские орнаменты (мы  их  фотографировали  для  Эрмитажа)  и  взбежал  по
лестнице в отдел хранения. Там было тихо, темно и прохладно, как  и  всегда.
Клара  дневного  света  здесь  не  терпела.  Окна  у  нее   были   постоянно
задрапированы коврами. "Свет - мой самый страшный враг, - говорила она, - он
прожорливее моли". А жрать здесь, по совести  говоря,  было  что:  китайские
акварели, легчайшие расписные ткани, персидские миниатюры  ("словно  бабочки
сказочных стран"), золотые византийские и каирские пергаменты.
     Человек пять собралось вокруг  китайского  лакированного  столика.  Они
что-то рассматривали. Горело несколько карманных фонарей.
     - Вот и он, - сказал директор  обрадованно.  -  Хочешь  увидеть  суд  в
подземелье? Тогда смотри.
     Оказывается, фонарики освещали диораму.  В  ящик  из-под  посылки  были
вмещены готические своды, высокие стрельчатые окна с разноцветными стеклами,
длинный стол под черным покрывалом и монахи  за  ним.  На  возвышении  стоял
пурпурный кардинал, а рядом внизу некто в колпаке  и  в  черной  маске.  Два
солдата в панцирях с алебардами вытянулись около двери,  окованной  железом.
Все  это  окружало  центральную  фигуру.   Безусловно,   то   был   Галилей,
наигалилейший Галилей из учебника физики для шестого класса. Те же известные
всем большие, умные глаза, бородка лопаточкой, сорочка с белым  воротничком.
Галилей гневно показывал рукой на потолок, а около ног его валялись  кожаные
фолианты. Наверху ящика была металлическая дуга и в ней славянская  надпись:
"А все-таки она вертится. Г. Галилей".
     - Ну, как? - спросил директор. - Понравилось? "А к  чему  нам  это",  -
чуть не вырвалось у меня.
     Но Клара как-то по-особому посмотрела на меня,
     и поэтому я ответил:
     - Что ж, хорошо. Конечно, только надпись  бы  сделать  иным  шрифтом  -
готическим, что ли.
     - Я ее могу вытравить на стали, - сказал около меня какой-то  мягкий  и
гибкий голос. Я обернулся и увидел очень странного  человека,  узкие  плечи,
куриная  грудь  -  пиджак  аккуратный  и  твердо  отглаженный,  мальчикового
размера, тонкая, сильная  рука  с  красивыми  длинными  пальцами.  Голова  у
человечка была вся в мелких жестких кудрях -  каждая  куделька  отдельно.  А
лицо маленькое, хрупкое, не то кошачье, не то хорьковое; когда мне  говорили
о нем,  он  мне  почему-то  представлялся  совершенно  иным  -  может  быть,
горбатым, может быть, уродливым, но мощным и широкогрудым, как Квазимодо,  а
сейчас передо мной стоял маленький человек - щуплый и тонкий.
     - Это сочинения Галилея - его заставляют отречься  от  них,  -  любезно
объяснял человечек.
     Меня все это начало здорово злить - что за балаган?
     - Раз, два, три, шесть, - сосчитал я, - товарищ дорогой, да  при  ваших
масштабах каждая такая книжка -  это  годовой  комплект  "Известий",  а  все
вместе  взятое  -  это  примерно  раз  в  сто  больше,  чем  Галилей   сумел
опубликовать за всю жизнь.
     - Ой, хранитель, - пропела Клара. - Да разве в этом дело?
     - Экспонат должен быть нагляден, - изрекла массовичка.
     - И потом, цветные витражи тут ни при чем, - продолжал я. - Вот  тот  в
маске - он что? Палач? Ну так как же он попал в собор? В таком  одеянии?  Вы
же смешали два события - допрос Галилея и его отречение.
     - Тогда стол можно снять, - согласился маленький человек ласково. -  Но
не пострадала бы наглядность.
     - Безусловно, безусловно, она пострадает, -  подхватила  массовичка.  -
Экспонат должен воспитывать посетителя, он...
     Она говорила с минуту. Директор послушал ее, а потом обратился ко мне:
     - Ну, говори, говори, хранитель, что еще? Я махнул рукой.
     - Клара Фазулаевна, вы как будто что-то... Нет,  ничего?  Так.  Значит,
голосуем: кто за приобретение этого экспоната? Единогласно. Значит, панораму
мы берем с обязательством внести поправки. А поправки  будут  вот  такие,  -
обернулся он к человечку, - стекла оставьте, так,  верно,  красивее.  А  вот
книги с пола уберите, уберите. Вы посмотрите, что получается. Ведь он Библию
топчет. Ну, раз толстенный томище в церкви - значит. Библия. Помните "Спор о
вере" в Третьяковке? Ведь точь-в-точь. И  надпись  другую,  конечно,  нужно.
Напишите попросту, обыкновенными буквами. Ну, все, товарищи.
     А проходя, он взял меня за локоть.
     - Идем, надо поговорить.
     В кабинете он сел в архиерейское кресло и спросил меня:
     - Чем же ты недоволен?
     - Ну, зачем это нам, - сказал я, - ну, зачем?  Галилей  вот  этот,  ну,
зачем он? Что  мы,  планетарий,  что  ли?  Ну,  те  книги,  я  понимаю,  они
подлинники, а это что?
     Директор посмотрел на меня и засмеялся.
     - Эх, брат, какой ты оказываешься... Значит, культурно-массовая  работа
для тебя  уже  окончательно  ничего  не  стоит?  Ладно,  вот  подпиши-ка  за
председателя. - И он сунул мне акт.
     Круглым почерком Клары было выведено:
     "Закупочная комиссия  в  составе...  собравшись...  осмотрев  панораму,
изображающую   исторический   факт   отречения   Галилея,   и   оценив   ее,
постановила..."  Я  зачеркнул  "исторический  факт",  поставил   "сцену"   и
подписался.
     - Исторический факт! Ну это-то зачем  было  писать?  Купили  и  купили.
"Изнемогая от мучений под страшной пыткой палачей, на акт позорный отреченья
уже согласен Галилей". Стишок Сысоева из календаря Сытина. И надпись эта: "А
все-таки она вертится". Ну к чему это? Ведь никакого "А все-таки" не было.
     - Как? - удивленно поглядел на меня директор. - Как же не было? Что  ты
говоришь? Да разве он не восклицал?
     - Вот, - сказал я тяжело. - Вот почему  палкой  надо  гнать  Ротаторов.
Потому, что они внушают своим читателям, что великие люди только  и  делали,
что восклицали: "Эврика!", "Святая простота!" Ну, как оперные тенора. Да  до
этого ли им было, Митрофан  Степаныч!  Это  же  все  Ротаторы  придумали.  А
массовички распространили. Для наглядности. Эх, черт бы вас!..
     Директор рассмеялся и встал.
     - Ну, ладно, ладно, иди и ты к своим кругам. Раз уж до Добрыни-Ротатора
дошло - значит, вправду здорово разозлился.  Экие  вы,  однако,  литераторы.
Ежи! Иди.
     ...Договорок мы составили, подписали, и художник вдруг пропал. С неделю
я о нем не помнил,  а  потом  как-то  спросил  директора,  что  случилось  с
декоратором, не заболел ли. Набрал у меня книг и исчез.
     Директор улыбнулся и ответил:
     - Нет, он не заболел, а... Но ведь все это у тебя не очень спешно?  Так
ты потерпи, брат, с неделю. Я, понимаешь, ему одну работу  поручил.  Тут  мы
говорили на заседании горсовета, и мне одна мысль пришла.
     Я посмотрел на директора. Он улыбнулся, но, видимо, был смущен.
     - А что за работа, секрет? - спросил я. Тут он засмеялся и отвернулся.
     - Да какой секрет, так, одна мысль. Сам еще не знаю, что выйдет.
     Я не стал его больше расспрашивать, а у Клары как-то спросил, где же ее
художник.
     - Разве он у вас не бывает? - спросила она. - А я его каждый день вижу.
Он и сегодня приходил. Что ж вы молчите? Надо сказать директору.
     - Да я говорил.
     А  на  другой  день,  зайдя  ко   мне   проститься   (она   уезжала   с
этнографической экспедицией университета), она вдруг сказала:
     - А сегодня утром я пошла к директору, в  кабинете  его  нет.  Уборщица
говорит,  он  в  художественной  мастерской,  на  колокольне.  Поднялась  на
колокольню, дверь закрыта. Слышу голоса: он и  директор.  Стучала,  стучала,
так и не открыли мне. В чем дело?
     - Тайна старой башни, - сказал я. Она даже не рассмеялась.
     - А вы видели, какие вчера у директора были брюки?  На  правой  коленке
бронзовое пятно в ладонь. Он все тер его  авиабензином.  Что-то  строят  они
там.
     - Да, но что, что?
     Она ничего не ответила.
     Понял я кое-что через неделю. Вдруг газеты заговорили о новой Алма-Ате,
о  том,  что  в  каких-то  московских  знаменитых  архитектурных  мастерских
выработан проект социалистического города у подножия Алатау.  Ротатор  ахнул
статью о набережной из красного гранита, в которой будет заперта  "буйная  и
вольная  Алма-Атинка",  о  парках,  самых  больших  в  Советском  Союзе,   о
"величественном здании библиотеки", о том,  что  на  месте  бывшего  пустыря
(здесь стояли казачьи казармы) встанет могущественное куполообразное здание,
- не то  обсерватория,  не  то  планетарий,  не  то  художественная  галерея
Казахстана - мраморная юрта на сорок метров.
     В следующем абзаце он уже писал о нашем музее, о том, что  давным-давно
пора ему вылезти из собора и повернуться лицом к современности. Собор ни Ро-
татора, ни директора не устраивал. Потом я узнал, что на этот счет  директор
имел уже несколько  ответственных  разговоров,  что  у  него  была  какая-то
встреча в верхах и какой-то разговор с Москвой. Но все это -  и  встречи,  и
разговоры - проходило где-то очень далеко от нас. Со мной директор ничем  не
делился. Почему - опять-таки не знаю. И только раз я увидел что-то  из  этой
области. Директор позвал меня к себе, запер дверь и  развернул  передо  мной
какой-то,  как  мне   показалось,   многокрасочный   плакат   или   рекламу,
нарисованную на листе ватмана.
     - Смотри, - сказал он, - узнавай.
     Я стал смотреть и узнал наш парк, тот угол, который каждый день вижу из
окна своей колокольни. Только теперь в аллеях появились пальмы, а на площади
вдруг  забил  огромный  бронзовый  фонтан.  Цвели  нарциссы  и  ирисы.  Пара
красавцев - он и она - сидели, обнявшись, на лавочке. Но самое главное  было
здание  музея.  Это   было   что-то   сверкающее,   многооконное,   какой-то
призматический куб из стекла и стальных перекрытий. От множества окон здание
это выглядело фестончатым, как крылья стрекозы. К  нему  примыкали  какие-то
галереи. По углам его стояли арки, а на самой крыше этого куба торчала башня
с флагом.
     - И вам не жалко собор? - спросил я. Он удивленно посмотрел на меня.
     - Вот еще! Этот клоповник, поповскую пылесобирательницу эту жалеть?  Да
что ты...
     Я промолчал. Что и говорить, все  тут,  очевидно,  отвечало  последнему
слову строительной техники.
     - А на крыше что? - спросил я.
     Он рассмеялся.
     - Что ж ты не узнал свой будущий археологический отдел? Вот там  будешь
сидеть со своими камнями, а мы с Кларой вот куда поместимся. - И он  показал
на огромные, как ворота, окна нижнего этажа.
     И тогда зачастил в музей этот маленький, вежливо  улыбающийся  человек,
но теперь он был непроницаем  и  замкнут,  как  и  тот  английский  фибровый
чемоданчик, который он постоянно таскал с собой. Со  мной  скульптор  только
раскланивался. Появлялся он всегда в самом конце дня, вежливо здоровался  со
всеми, потом останавливался перед кабинетом директора и деликатно  стучал  в
кожаную архиерейскую дверь  одним  ноготком.  Дверь  перед  ним  открывалась
тотчас же. Директор, усталый, распаренный, но большой  и  добрый,  стоял  на
пороге и благодушно повторял: "Жду, жду, пожалуйста", - и наклонялся, слегка
обнимая его за плечи.  Затем  дверь  закрывалась,  скрипели  стулья,  что-то
вынималось из чемоданчика и раскладывалось на столе,  начинался  разговор  и
какие-то обсуждения. Несколько раз, очевидно, по телефонному звонку,  к  ним
приходил и Добрыня-Ротатор, а иногда я слышал его могучий лекторский голос с
великолепными вибрациями  и  переливами.  Порой  доносилась  и  какая-нибудь
особенно мудрая фраза, афоризм, которому суждено стать пословицей в веках.
     Например: "Когда я увидел в первый раз Исаакиевский  собор,  я  сказал:
"Да, это окаменевшая соната", или еще  круче:  "Вавилон  погиб,  потому  что
задумал дотянуться куполом до Бога. Но наши флаги и  вышки  врежутся  уже  в
пустое небо".
     Потом эта же фраза, в урезанном, конечно, варианте (без Бога) появилась
в газете "Социалистическая Алма-Ата".
     - Да объясните  же  вы  ему,  дураку,  -  сказал  я  директору,  -  что
столпотворение вавилонское и гибель Вавилона - это два совершенно  различных
события.
     Директор вдруг рассердился.
     - Не придирайся, это тебе не археология. Поезжай-ка,  -  сказал  он,  -
брат, лучше в горы, пора закругляться с раскопками.
     Я плюнул и больше ничем и интересоваться не стал.
     На другой день я уже был в горах.


        Глава пятая

     Неожиданно  кончилось  лето.  Листья  на  березах  истончились,   стали
прозрачно-золотистыми, похожими на пластинки слюды. Густой и частый  осинник
побагровел, поредел, и  через  него  засквозил  противоположный  прилавок  с
соседней усадьбой (забор, ворота, зеленая крыша). Повеяло  тонким  и  вязким
ароматом, так пахла увядающая трава, тяжелые осенние цветы,  омытые  ночными
дождями, осыпающиеся листья. Они и падали-то теперь по-осеннему  -  медленно
кружась и порхая. Появилось повсюду очень много красного  и  желтого  цвета.
Если листья  кленов  светлели,  желтели,  истончались  и  становились  почти
светочувствительными, то кусты барбариса перед концом наливались багрянцем.
     И, заметив осень раз, я стал ее уже находить всюду. Например, спускался
я к  Алма-Атинке,  останавливался  на  камнях,  стоял  и  смотрел,  как  она
грохочет, крутится и шипит меж камней, и чувствовал всей  кожей,  какая  это
ледяная, обжигающая вода. Шел  по  каменистому  песчаному  косогору,  сплошь
заросшему осинником, дудками и аккуратными  фестончатыми  лопушками  нежного
лягушачьего цвета, и видел внизу и дно оврага, и  сиреневые  глыбы  на  этом
дне. А раньше через листву ничего нельзя было разглядеть.
     У нас было пять рабочих - два старика, трое молодых. И надо  отдать  им
должное: работали они как черти. Так мы их купили своими байками  о  кладах.
Когда  мы  рассказывали  им  о  Венере  Милосской,   о   золотом   саркофаге
Тутанхамона, о сокровищах Елены Прекрасной, у них  загорались  глаза  и  они
вскрикивали, качали головами и становились как пьяные. А однажды я рассказал
о том, что лет пятьсот  тому  назад  в  Риме  по  Аппиевой  дороге  откопали
красавицу. Она лежала в гробу, но казалась живой. Румянец на  щеках,  тонкая
нежная кожа, длинные  ресницы,  высокая  девичья  грудь.  На  ней  был  убор
невесты. Красавицу перенесли в Ватикан и выставили напоказ. И  вот  началось
паломничество. Приходили из самых дальних  мест,  и  людей  становилось  все
больше и больше. Ходили странные слухи. Женихи начали отказываться от невест
и уходить на свидания к гробу. Кончилось все это тем, что  по  приказу  папы
гроб опять закопали в землю.  Так  вторично  умерла  красавица,  пролежавшая
тысячи лет в земле.
     Когда я кончил рассказывать, Потапов махнул рукой и сказал:
     - Ну, спящая царевна. Даже книжка такая есть. "Пушки  с  берега  палят,
кораблю пристать велят".
     - Да нет же, - сказал я, - это не сказка.
     - А что же это такое? -  спросил  бригадир  презрительно.  -  Форменная
бабья прибаутка, и все.
     А самый молодой из наших рабочих - высокий, белокурый, тонколицый,  его
звали Козлом - покачал головой и тихо спросил:
     - И неужели это все было?
     Я сказал: да, было. Красавицу эту видел человек верный и тут же записал
все в тетрадку; ни одна из его записей, кажется, никогда не оспаривалась.
     - Ведь надо же, - сказал парень, подавленно выслушав меня. - Ведь  надо
же. Так что же, она вроде как обмерла на тысячи лет или как? Ведь надо же, -
повторил парень задумчиво.
     - Ну вот ищи, - сказал Корнилов грубовато и насмешливо.  -  Здесь  тоже
где-то такая красавица находится. Вот недавно от нее две  чешуйки  принесли.
Значит, лежит где-то, тебя с лопатой дожидается.
     И тут же все засмеялись. Так шуткой все и кончилось.
     А на другой день  к  нам  опять  пришел  бригадир  Потапов.  Он  вообще
наведывался к нам каждый день - то яблони оглядывал, то  приходил  смотреть,
как косят траву, то где-то близко строилась баня и он приводил техника. А  в
этот раз он пришел без всякой нужды - через плечо мешок, в руках вилы.
     - Ты что это, как водяной бог с фонтана? - сказал я.
     Он как будто не расслышал  моих  слов,  поздоровался,  махнул  фуражкой
рабочим и спросил:
     - Ну как, работяги, дела? Еще бабу сонную не выкопали? Не там  копаете,
наверное,  глаза  вам  отводят.  Небось  дирекция  для  себя  ее  сберегает.
Здравствуй, профессор.
     - Здравствуй, - ответил я. - Что, выпимши?
     - А с чего же это я выпимший, - слегка обиделся он. - Я  на  Май  бываю
выпимший, на Октябрьскую. - Он облокотился на вилы. -  Так,  значит,  ничего
нет? А здесь где-то должно быть золото, должно, это я точно знаю. Здесь  при
царизме, так за  лето  до  войны,  полный  котелок  с  червонцами  выкопали.
Губернатор приезжал, осматривал, всем медали роздал, потом в газетах об этом
писали. Золото Александра Македонского.
     (Ну, опять этот проклятый Александр Македонский со своим золотом!)
     Бригадир поговорил о золоте еще с минуту, потом встал и взял вилы.
     - Вилы-то у тебя зачем? - спросил я. Он хмуро улыбнулся.
     - Значит, надо. - И ушел, ничего не объяснив. И еще мне запомнился один
разговор с ним, и не  по  содержанию  запомнился,  а  по  какой-то  странной
нервности тона, по той внезапности, с которой начался этот разговор. Я сидел
на корточках и щеточкой прочищал черепок. И вдруг бригадир  подошел  и  тихо
остановился сзади меня. Я обернулся и увидел  его,  он  стоял,  опершись  на
вилы.
     - Здравствуйте, - сказал он печально. - Меня здесь никто не искал?
     - Нет, - ответил я удивленно. - А что?
     - Да нет, просто так спросил, - ответил он. - Отлучался я сегодня.
     - С вилами-то отлучался? - спросил я. Он усмехнулся, опустил вилы и сел
со мной рядом.
     - Что газеты-то пишут? - спросил он.
     - Разное пишут. Тревожно в мире, нехорошо, - сказал я.
     Он вздохнул, вынул папиросную бумагу,  насыпал  табаку  и  стал  лепить
папироску.
     - Только ее бы не было, окаянной, -  сказал  он.  -  Только  бы  уж  не
воевать!
     - Боишься? - спросил я.
     - Боюсь, - серьезно сознался он. - Не за себя, за детей боюсь. Мы  что?
Мы свое прожили. Плохо ли, хорошо ли, а спрашивать уже  не  с  кого.  А  вот
ребята-то, вот мой старший кончает техникум - значит, на следующий год ему в
армию идти. А начнется война - сразу же его на фронт. А там не то вернешься,
не то нет. А что он в жизни повидал? Мы хоть пожили свое, попили водочки,  а
он ведь ничего не видел, ну ничего! Вот брательник  мой  пропал,  я  его  не
жалею. Нет, совсем не жалею! Виноват не виноват, а он свое отжил. Если где и
ошибался когда, то за это и заплатил.
     Я вспомнил его рассказ про брата и спросил:
     - А он ошибся?
     - Он-то? - Потапов вдруг решительно встал  и  взял  вилы.  -  Ладно!  -
сказал он