е, - что увидел, войдя  в  комнату,  была  наша  бывшая
машинистка. Она уволилась в прошлом году, и с тех пор я ее не  видел.  Звали
мы ее "мадам Смерть", такая была сухая, прямая и желтая. Сейчас  она  сидела
на стуле, высоко подняв голову,  и  смотрела  в  какую-то  точку  на  обоях.
Увидела меня и чуть повела головой - это значит поздоровалась.
     Меня усадили рядом с ней и повторили, что я  понятой.  Я  сел  и  начал
смотреть.
     Арестовали нашего завхоза. Это  был  казах  средних  лет  -  скуластый,
крепкий,  лысый,  кривоногий  (кавалерист).  Директор  считал  его  пройдой,
ловкачом, подозревал, что он крадет у Клары экспонаты и пьет  наш  спирт,  -
наверно, так оно и было. Но арестовывал его НКВД. Когда мы вошли, обыск  уже
кончился. Орудовали двое - штатский  и  военный.  Штатский  сидел  и  писал,
военный рылся в сундуке и вытаскивал какие-то тряпки и коробки. Арестованный
сидел в углу, и лица его я не видел, только слышал, как  иногда  поскрипывал
его стул. Один раз он еще спросил:
     - Слушайте, в чем же дело? И штатский ответил:
     - Да вы сами, наверно, знаете.
     Тот, кто меня привел, тоже  военный,  куда-то  ушел  и  возвратился  со
второй женщиной. Было темновато, и я не сразу узнал Зою  Михайловну.  Увидев
меня, массовичка дернулась  назад  и  хотела  что-то  сказать,  но  штатский
приказал: "Садитесь". Она села, и тут стул под завхозом прямо-таки взвизгнул
по-собачьи.
     - Зоя Михайловна, - крикнул он, - но вы же знаете, я вам ведь все...
     Штатский поднял голову и спокойно сказал:
     - А ну замолчать!
     И опять застрочил. Кончил писать, вынул портсигар,  закурил,  откинулся
было на спинку кресла, но сейчас же встряхнулся и спросил военного:
     - Ну, что там у тебя?
     Тот сгреб с пола тряпки, обеими руками запихал их кое-как  в  сундук  и
встал. Штатский  кивнул  ему  на  стену,  военный  подошел  и  стал  снимать
фотографии. Штатский докурил папиросу и взялся  за  стопку  книг.  На  столе
лежал роман "Страшный Тегеран", фотосправочник и попавшие неизвестно  откуда
и как к завхозу "Вопросы ленинизма" - пухлый,  растрепанный  том  в  красном
переплете. Фотосправочник штатский пустил веером, а зато в "Вопросы" он  так
и впился. Книга была старая, читаная-перечитанная, с  массой  подчеркиваний,
восклицательных и вопросительных знаков на  полях,  с  какими-то  отметками.
Очевидно, кто-то, готовясь к зачету или к докладу, много дней штудировал это
издание. Мне показалось, что  у  штатского  даже  пальцы  дрогнули  и  глаза
загорелись охотничьим огнем, когда он увидел, что такое ему попалось.
     - А ну-ка, - сказал он мне  тихо  и  взолнованно,  протягивая  руку,  -
пишите на обложке: "Изъято при обыске". Дата и ваша подпись.
     Я взял ручку и понял, что кто бы эту книжку ни читал, что бы  он  здесь
ни отчеркивал или ни подчеркивал, а отвечать за все и на все придется только
завхозу. "А что вы хотели сказать, - спросят его, - подчеркивая  вот  именно
это место? А почему именно  здесь  у  вас  восклицательный  знак?  Объясните
следствию".
     И попробуй-ка объясни! Понял это и  завхоз.  Когда  я  взял  ручку,  он
заскрипел и закричал:
     - Да это не моя, не моя. Это я на чердаке нашел. Здесь раньше  студенты
жили. Вот и Зоя Михайловна...
     - Отстаньте, - сухо отрезала Зоя Михайловна и отвернулась.
     Я расписался и положил книгу на стол. Вдруг  все  сразу  задвигались  и
обернулись к двери: вошел седой румяный военный в плаще. Я сразу  же  понял,
что вот это и есть главный обыскивающий. Понял это и завхоз.  Он  вскочил  и
закричал:
     - Товарищ начальник, за что же?
     Но ему надавили на плечи, и он  послушно  сел.  А  начальник  не  спеша
прошелся по комнате, подошел к столу, заглянул через плечо штатского в  акт,
о чем-то спросил его вполголоса, кивнул головой и подошел ко мне.
     - Ну как, товарищ ученый, - спросил он весело. -  Что  у  вас  в  музее
новенького? - Он засмеялся. - Ну, как  же  ничего?  А  змей-то?  Весь  город
теперь к ним валит, - повернулся он к Зое  Михайловне.  -  Моя  дочка  вчера
целый день покою не давала: пойдем в музей да пойдем в  музей,  ты  скажешь,
тебе его покажут. Да никакого там змея нет, говорю. Плачет, не верит.
     - Я  тоже  музейный  работник,  -  обворожительно  улыбнулась  ему  Зоя
Михайловна.
     -  А-а!  -  быстро  взглянул  на  нее  начальник,  вдруг  повернулся  к
обыскивающим и спросил: - Ну, как у вас, все?
     Штатский ему что-то ответил и что-то спросил.
     - Обязательно! - сказал начальник. - И вот товарища с собой пригласите,
он в этом доме живет, он вам покажет.
     Военный положил последнюю фотографию на край стола и сказал мне:
     - Пошли на чердак.
     Мы вышли из комнаты, прошли по длинному коридору и  остановились  около
стены. Отсюда поднималась узкая деревянная лестница на  чердак.  В  коридоре
было темно и сыро, по крыше звенел дождик.  Военный  засветил  фонарик  -  и
стали видны узкие грязные ступеньки и поломанные зеленые перила.
     - Я пойду первый, - сказал он мне и бойко вбежал на первые ступеньки.
     Но вдруг зашипел и куда-то ухнул. Что-то треснуло.
     - Чччерт, - выругался он.
     Я вбежал на ступеньки, подал ему руку и помог подняться: оказалось, что
он провалился по колено между ступеньками. Когда я подымал его, он посмотрел
на коленку, потряс рукой - гвоздем порвало мякоть - и  вдруг  к  превеликому
моему удивлению пустил меня матом.
     - Что же вы, мать вашу... - спросил  он  свирепо/не  предупреждаете?  Я
пожал плечами.
     - А откуда я знал?
     - Откуда ты знал, - передразнил он  и  облизал  большой  палец.  -  Все
притворяетесь?
     Я молча сунул ему фонарик. Он взял  его,  захромал  вверх,  я  за  ним.
Влезли на чердак.
     -  Ну,  -  сказал  он,  останавливаясь  на  пороге,  -  где  тут   что?
Показывайте.
     В лиловом пятне света навстречу нам выплывали  какие-то  рогатые  тени,
показался, как будто вынырнул из глубины океана, огромный  черный  сундук  с
металлическими затворами и зелеными  пятнами  плесени.  Навстречу  качнулось
разбитое трюмо, и я увидел в его туманном свете наши отражения и тьму сзади.
     - Ну, где тут его вещи? - спросил он меня. Я ответил, что не знаю.
     - Тут живете и не знаете? - выругался он и взмахнул рукой.
     Необычайное спокойствие овладело мной, я как-то свысока  даже  поглядел
на него и сказал:
     - Осторожно, дурак, опять  провалишься.  Он  дико  посмотрел  на  меня,
открыл было рот, но вдруг, хромая, резко отошел от меня и подошел к  комоду.
С великим трудом вырвал верхний ящик, набитый тряпками,  и  чуть  не  рухнул
вместе с ним.
     - Его это? - спросил он, морщась.
     Я ответил, что нет.
     Он слегка покопался в тряпках, рванул  было  второй  ящик,  но  тот  не
поддался. Тогда он вдруг попросил:
     - Слушайте, а ну-ка тот чемодан?
     И так как в его голосе уже не было угрозы, а кроме того,  он  хромал  и
кровоточил, я подошел к рогатой пирамиде из сломанных стульев, вырвал из-под
низу чемодан и подал ему. Все, конечно, рухнуло, и поднялась такая пыль, что
мы оба сразу же задохнулись.
     - Мать вашу... - сказал я.
     - Да не тащите сюда, откройте там, - крикнул он мне, кашляя.
     Я рванул замок чемодана, он не поддавался, я  рванул  еще,  потом  стал
коленкой (пропадай мои брюки!), начал выворачивать  запор,  но  тут  он  мне
сказал:
     - Да ладно,  бросьте  к  черту.  Потом  постоял  еще  немного,  поиграл
фонариком по углам и уныло сказал:
     - Идем.
     Когда мы вернулись, штатский на полу увязывал  книги.  Кипу  фотографий
без рамок и с десяток писем он вложил в какую-то плоскую жестянку с  пальмой
и верблюдом. Зоя Михайловна стояла около начальника  и  о  чем-то  ему  тихо
рассказывала.
     - Ну что? - спросил седой.
     Мой спутник только махнул рукой. Штатский подал мне протокол и ручку  и
сказал:
     - Вот, пожалуйста, здесь.
     Я расписался.  Штатский  засунул  протокол  обыска  в  планшет,  кивнул
красноармейцам на связки книг и приказал завхозу:
     - Пошли.
     Я посмотрел на завхоза. Лицо у  него  было  зеленовато-бледное,  худое,
глаза провалились. И зелень и худоба  эти  были  заметны  даже  при  дрянной
электрической лампочке. Это был  не  особенно  хороший  человек  -  хвастун,
дешевка, пижон, и я, как и все, не любил его. Но, пришло мне в  голову,  вот
он сейчас шагнет за порог, и этим шагом окончится его жизнь.
     Мне было  не  жаль  его,  и  если  бы  он  заплакал,  я  бы,  вероятно,
почувствовал только отвращение. Но эта покорная обреченность, молчание это -
они были попросту ужасны. И вдруг завхоз поднял голову, посмотрел на меня  и
слегка улыбнулся одной щекой.
     - Ну что ж, ничего не поделаешь, - решил он печально  и  твердо.  -  Не
ругайте меня, хранитель с директором.
     - Ну, пошли, пошли, - негромко и благодушно сказал седой и похлопал его
по спине.
     Они ушли. Осталось четверо - я, Зоя Михайловна, седой военный  и  мадам
Смерть.
     - Так, - сказал военный и прошелся по  комнате.  -  Так!  Я  вас  очень
попрошу - вас и вас, - он строго ткнул в меня пальцем, -  никому  ничего  не
рассказывать, понятно? А лучше вообще не говорите, что были здесь, понятно?
     - Понятно, - ответил я.
     - Ну, конечно, конечно же, - воскликнула Зоя  Михайловна  и,  перепутав
нас, одарила меня нежно-восторженным, чутким взглядом.
     Мадам Смерть молчала, за все время обыска она не произнесла ни слова.
     - Все, что относится к нашей работе, является государственной тайной, -
продолжал военный. - И разглашение ее карается очень строго. Понятно?
     - Так точно, - ответил я. - Все понятно. Он  недоверчиво  покосился  на
меня, открыл портфель, вынул палочку  сургуча,  веревку,  печать,  спички  и
сказал:
     - Идемте.
     Я пришел к себе и бухнулся в кресло. Подумал, что надо бы хоть  согреть
чаю, но вдруг  как-то  разом  перестал  чувствовать,  думать,  существовать.
Разбудил меня только телефонный звонок.
     Я посмотрел - солнце уже затопило всю комнату, по вишням  в  саду  веял
теплый ветерок, было полное утро.
     Я встал и снял трубку. Говорил директор.
     - Приходи сейчас же, - сказал он мне.
     - Знаю, - ответил я.
     - Откуда? - удивился он.
     - Присутствовал.
     Последовала небольшая пауза, а потом он приказал:
     - Ну, иди.
     Когда я вошел в кабинет, директор сидел за письменным столом и о чем-то
тихо разговаривал с Кларой. Увидев меня, они оба замолчали.
     - Так как же это вышло? - спросил директор хмуро.
     Я стал рассказывать и когда дошел до того,  что  поругался  с  военным,
директор усмехнулся и покачал головой.
     - Все партизанишь? - сказал он горько. - Ну-ну! А Клара пропела:
     - И надо было вам связываться.
     - Ну а в чем дело, не знаешь? - спросил директор. - За что его?
     Я пожал плечами и улыбнулся.
     Он поймал мой взгляд и снова нахмурился.
     - Как это для тебя просто, - сказал он, вздыхая, - ну, до чего  же  все
просто!
     - Да не знает он, ничего не знает, - быстро сказала Клара  и  взглянула
на меня: "Молчи".
     Директор тоже посмотрел на меня и нахмурился,  потом  отвернулся,  снял
трубку и начал куда-то звонить.
     - Пошли,  -  шепнула  мне  Клара.  Мы  вышли.  На  лестнице  она  вдруг
остановилась и взглянула на меня. Это был  открытый,  ясный,  вопросительный
взгляд.
     - Ну что, Клара? - спросил я. - Что, дорогая?
     - Ничего, - ответила она громко и вдруг тихо спросила: - Мало вам было,
мало? Для чего вы их дразните, зачем это вам?
     - Я их... - начал я,  да  так  и  не  окончил.  Ведь  и  в  самом  деле
получается, что дразню. Я-то стараюсь пройти тихо-тихо, незаметно-незаметно,
никого не толкнуть, не задеть, не рассердить, а выходит, что задеваю всех  -
и Аюпову, и массовичку, и того военного. И все они  на  меня  кричат,  хотят
что-то мне  доказать,  что-то  показать.  А  что  мне  доказывать,  что  мне
показывать, меня просто нужно оставить в покое!
     "Товарищи, - говорю я всем своим тихим существованием, - я археолог,  я
забрался на колокольню и сижу на ней, перебираю палеолит, бронзу,  керамику,
определяю черепки, пью изредка водку с дедом и совсем не суюсь к  вам  вниз.
Пятьдесят пять метров от земли - это же не шутка! Что же вы от меня хотите?"
А мне отвечают: "История - твое личное дело, дурак ты этакий. Шкура, кровь и
плоть твоя, ты сам! И никуда тебе не уйти от  этого  -  ни  в  башню,  ни  в
разбашню, ни в бронзовый век, ни в железный, ни в  шкуру  археолога".  -  "Я
хранитель древностей, - говорю я, - древностей - и все! Доходит до  вас  это
слово - древностей?" - "Доходит, - отвечают они.  -  Мы  давно  уже  поняли,
зачем ты сюда забрался! Только бросай эту муру, ни к чему она! Слезай-ка  со
своей  колокольни!  Чем  вздумали  отгородиться  -  пятьдесят  пять  метров,
подумаешь! Да тебя и десять тысяч не спасут".
     Конечно, я сейчас здорово упрощаю весь ход моих мыслей: делаю все ясным
и четким. Тогда ничего этого, понятно, не было и не могло быть. Но  вот  то,
что я крошечная лужица в песке на берегу  океана,  это  я  чувствовал  почти
физически.  Вот  огромная,  тяжело   дышащая,   медленно   катящаяся   живая
безграничность, а вот я - ямка, следок  на  мокром  песке,  глоток  холодной
соленой воды. Но сколько ты его ни вычерпывай, а не вычерпаешь,  ведь  океан
тоже здесь.
     Я стоял против Клары и не знал, что сказать, молча смотрел  на  нее.  А
она вдруг улыбнулась, дотронулась до моей  руки  и  очень  певуче,  медленно
произнесла:
     - А что, если я влюблюсь в вас, хранитель? - хохотнула и убежала.
     "Да, - подумал я, - не надо было мне приезжать сюда  с  раскопок,  ведь
чувствую, чувствую, что этот день так не кончится,  что-то  еще  обязательно
произойдет".
     ...Так оно и вышло.
     Прибежала вдруг старуха- казашка.
     - Иди, иди, пожалуйста, вниз, - сказал она, - иди канцеляр.
     - Да в чем дело, - спросил я, - что такое?
     - Иди, пожалуйста, скорей, - повторила сторожиха.
     Я пошел. Дверь канцелярии была  заперта,  пришлось  стучаться.  Отперла
массовичка. В комнате были люди: Клара, кассир - молодой,  крепкий  казах  в
своей  постоянной  кожаной   куртке   и   крагах,   контролерша,   крошечная
старуха-татарка, еще кто-то из обслуги музея.
     Все они столпились  вокруг  большого  епископского  кресла.  На  кресле
сидела девочка. Была она худенькая, русенькая, с тощими острыми косичками, в
старом, линялом, стираном-перестираном розовом платье. Она сидела и теребила
платочек. Все молчали. В комнате царила тяжелая,  отвратительная  тишина.  Я
взглянул на Клару.
     - В чем дело? - спросил я. Никто не ответил.
     - Вот эта девочка, - вдруг громко сказала массовичка, - выдает себя  за
племянницу товарища Сталина.
     Этого я, конечно, никак не ожидал.
     - То есть как? - спросил я ошалело и посмотрел на девочку.
     Она не шелохнулась, только крепче стиснула узелок.
     - Прошла без билета, - объяснила мне массовичка. - И когда  контролерша
ее остановила, она  сказала,  что  она  племянница  товарища  Сталина  и  он
разрешил ей ходить во все музеи и театры бесплатно.
     Только этой идиотской петрушки  мне  и  не  хватало",  -  подумал  я  и
наклонился над племянницей Сталина.
     - А у вас есть какой-нибудь документ, девочка? Она не ответила,  только
платочек в ее руке хрустнул - в нем была какая-то твердая бумажка  (судя  по
размеру, чуть мелочишки - десятка, на неделю, может быть, хватит).
     - А когда ее спросили документы, - вдруг прогремела массовичка,  -  она
ответила: "Мы наши документы не всем показываем".
     Я даже рассмеялся, настолько это было хорошо. Молодец  девчонка!  Нашла
правильные позывные.
     В кабинете наступило молчание. Я стоял и  думал,  что  же  мне  делать,
потом снова наклонился над девочкой.
     - Вы сами-то не Алма-Атинка? - спросил я. Она молчала.
     - Учитесь где-нибудь? Приехали к кому-нибудь? Ищите работу? - осторожно
спрашивал я.
     - Да что вы... - начала Зоя Михайловна, но Клара  вдруг  повернулась  и
так взглянула на нее, что она не договорила.
     - У одних служила, - ответила девочка, - но они мне ничего  не  давали,
не одевали, я ушла.
     И только она сказала это, как лицо у нее стало сразу мокрым от слез.
     - Ну, ладно, ладно, - сказал я сурово. Подошел к столу, налил ей полный
стакан воды и сунул под нос. - Пей!
     Она покачала головой.
     - Пей, пей! - повторил я и вдруг увидел, как затряслись  ее  тоненькие,
перевязанные красными тряпочками косички, как заходили ее острые  лопаточки.
- Пей и иди, - сказал я. - Вон сколько людей собрала!
     И тут она вдруг заревела во все горло. Кто-то громко вздохнул. Я  встал
и отворил ей дверь.
     - Иди!
     - То есть как? - громко заговорила массовичка. - Как?.. Послали уже  за
милиционером. Товарищи, что же вы молчите? Что же такое делается? Девочка, а
ну-ка, ну-ка...
     - Да замолчите вы, - сказал я тихо. - Клара Фазулаевна...
     Но их обеих уже не было. В окно я видел, как Клара  вывела  девочку  на
крыльцо, раскрыла свою сумочку из серебряных колец, сунула девочке что-то  в
руку. Девочка взяла, взглянула на нее каким-то быстрым, зверушечьим взглядом
и вдруг скатилась со ступенек. Я отошел от окна.
     - Хорошо, - сказала массовичка. - Вот сейчас придет милиционер, что  мы
ему будем говорить? Вот что вы ему скажете?
     - Ничего, как придет, так и уйдет.
     - Так все просто? - спросила она меня иронически.
     - А как же, - ответил я. - Простое простого.
     - А она?
     - Ну что же она? Больной ребенок, и все.
     - И все?
     - И все, Зоя Михайловна, - ответил я очень твердо. - Все, до грошика! И
ничего больше тут нет.
     - Послушайте же вы, - с каким-то даже горестным вдохновением взмолилась
Зоя Михайловна. - Да она, может, из семьи врага,  у  нее,  может  быть,  вся
семья сидит. Вы слышали? Она служила там где-то в домработницах. Почему? Она
не похожа на домработницу. Судя по ее внешности, она... А как она  себя  там
держала?
     Пришел милиционер - пожилой,  усталый,  простой  человек  в  запотевшей
гимнастерке. Пришел и ушел, ничего не поняв  и  ничего  не  записав.  Просто
неодобрительно покачал головой и ушел.
     - Второй холостой вызов сегодня, - сказал он, - прямо с ума сошли люди,
от жары, что ли?

     Меня вызвали в  Наркомпрос.  Передал  мне  вызов  директор,  специально
позвонил, чтобы я зашел к нему в  кабинет,  дождался,  когда  все  уйдут,  и
только тогда сообщил, что меня хочет видеть замнаркома  товарищ  Мирошников.
Предупредил, чтобы я ни в коем разе не опаздывал. Товарищ Мирошников  только
что пришел из армии и все вопросы понимает по-военному - четко, ясно, точно,
расхлябанности не терпит, растяп ненавидит. И еще директор  мне  посоветовал
лишнего не трепать, да и вообще (тут он сделал какой-то вихрастый  жест)  не
быть уж слишком умным. Я улыбнулся.
     - А тут и полсмеха  нет,  -  сурово  обрезал  меня  директор.  -  Индюк
мудрил-мудрил, да и в суп попал. Ты знаешь эту историю?
     - Знаю, - ответил я.
     - Ну вот. А так не бойся, он человек  справедливый.  Только  вот  такие
штучки (опять тот же жест, но уже около головы) ты брось. Понял? Ну, иди.
     Я пошел.
     Замнаркома меня принял сейчас же, хотя и  был  занят:  разговаривал  по
телефону. Был он высок и плечист, с аккуратно подстриженными усами, и ими ли
или еще чем он очень напоминал тот большой поясной портрет,  что  висел  над
его столом.  Во  всяком  случае,  хотел  напоминать.  А  вообще-то  это  был
рыжеватый мужчина,  веснушчатый,  медлительный,  уже,  пожалуй,  склонный  к
полноте, но еще никак не полный. Когда я вошел, он скосил на  меня  глаза  и
кивнул на диван. Я сел.
     - Хорошо, - сказал он в телефон, - я тебе еще звякну. Ты  что,  у  себя
будешь? Хорошо! Вот и он как раз.
     Он положил трубку и позвонил. Вошла секретарша.
     - Ту мою папку, - попросил он. И, когда