осенило: она прикинулась слепой и пошла прямо на Чарли, вытянув вперед руки.
     -- Чарли, да где же ты?
     Он присел, отскочил и молнией метнулся прочь.
     Она чуть не бросилась  за ним  вдогонку, но с великим трудом удержалась
-- нельзя же гнаться за невидимым  маль­чиком!  -- и, сердито ворча,  села к
костру,  чтобы  поджарить еще свинины. Но сколько она  ни  отрезала себе, он
всякий раз  хватал шипящий над  огнем кусок и убегал  прочь. Кон­чилось тем,
что Старуха, красная от злости, закричала:
     -- Знаю, знаю, где ты! Вот там!  Я слышу, как ты  бегаешь! Она показала
пальцем, но не прямо на него, а чуть вбок. Он сорвался с места.
     -- Теперь ты там! -- кричала она. -- А теперь там... там! --  Следующие
пять  минут ее палец преследовал  его.  --  Я слышу, как ты мнешь  травинки,
топчешь  цветы,  ломаешь  сучки.  У меня  такие  уши, такие чуткие -- словно
розовый лепесток. Я даже слышу, как движутся  звезды на  небе! Он втихомолку
удрал за сосны, и оттуда донесся голос:
     -- А вот попробуй услышать, как я  буду сидеть на камне! Буду сидеть --
и все!
     Весь  день он  просидел неподвижно на камне, на видном месте,  на сухом
ветру, боясь даже рот открыть.
     Собирая хворост в чаще, Старуха  чувствовала, как  его взгляд  зверьком
юлит по ее спине. Ее так и подмывало  крикнуть: "Вижу  тебя, вижу! Не бывает
невидимых маль­чиков, я просто выдумала!  Вон ты сидишь!" Но  она подав­ляла
свою злость, крепко держала себя в руках.
     На следующее утро мальчишка стал безобразничать. Он внезапно выскакивал
из-за деревьев. Он корчил рожи -- лягушачьи, жабьи, паучьи:  оттягивал  губы
вниз  пальцами, выпучивал  свои  нахальные  глаза, сплющивал  нос  так,  что
загляни -- и увидишь мозг, все мысли прочтешь.
     Один раз Старуха уронила вязанку хвороста. Пришлось сделать вид,  будто
испугалась сойки.
     Мальчишка сделал такое движение, словно решил ее за­душить.
     Она вздрогнула.
     Он притворился, будто хочет дать ей ногой под колено и плюнуть в лицо.
     Она все вынесла, даже глазом не моргнула, бровью не повела.
     Он высунул язык, издавая  странные,  противные звуки. Он шевелил своими
большими  ушами, так что нестерпимо хотелось смеяться, и в конце концов  она
не удержалась, но тут же объяснила:
     -- Надо же, на саламандру села, дура старая! И до чего колючая!
     К полудню вся эта кутерьма достигла опасного предела.
     Ровно в полдень  Чарли примчался откуда-то сверху со­вершенно голый,  в
чем мать родила!
     Старуха едва не шлепнулась навзничь от ужаса!
     "Чарли!" -- чуть не вскричала она.
     Чарли  взбежал нагишом вверх по склону, нагишом сбежал вниз, нагой, как
день, нагой, как луна, голый, как солнце, как цыпленок только что из яйца, и
ноги его мелькали, будто крылья летящего над землей колибри.
     У Старухи  отнялся язык.  Что сказать ему? Оденься, Чарли? Как  тебе не
стыдно? Перестань безобразничать? Сказать так? Ох, Чарли,  Господи Боже мой,
Чарли... Сказать и выдать себя? Как тут быть?..
     Вот  он пляшет  на  скале, голый, словно только что на  свет явился,  и
топает босыми пятками, и хлопает себя по коленям, то выпятит, то втянет свой
белый живот, как в цирке воздушный шар надувают.
     Она зажмурилась и стала читать молитву.
     Три часа это длилось, наконец она не выдержала:
     -- Чарли,  Чарли, иди же сюда! Я тебе что-то скажу! Он  спорхнул к ней,
точно лист с дерева, -- слава Богу, одетый.
     -- Чарли, -- сказала она, глядя на сосны, -- я вижу па­лец твоей правой
ноги. Вот он!
     -- Правда видишь? -- спросил он.
     --  Да,  --  сокрушенно подтвердила она. -- Вон,  на  траве,  похож  на
рогатую лягушку. А вот там, вверху, твое левое ухо висит в воздухе -- совсем
как розовая бабочка.
     Чарли заплясал.
     -- Появился, появился! Старуха кивнула:
     -- А вон твоя щиколотка показалась.
     -- Верни мне обе ноги! -- приказал Чарли.
     -- Получай.
     -- А руки, руки как?
     -- Вижу, вижу: одна ползет по колену, словно паук коси-коси-ножка!
     -- А вторая?
     -- Тоже ползет.
     -- А тело у меня есть?
     -- Уже проступает, все как надо.
     -- Теперь  верни мне  голову,  и  я  пойду домой. "Домой",  -- тоскливо
подумала Старуха.
     -- Нет! -- упрямо, сердито крикнула она. -- Нет у  тебя  го­ловы! Нету!
-- Оттянуть, сколько можно оттянуть эту минуту...
     -- Нету головы, нету, -- твердила она.
     -- Совсем нет? -- заныл Чарли.
     --  Есть,  есть,   о  Господи,  вернулась  твоя  паршивая  го­лова!  --
огрызнулась она, сдаваясь.  -- А теперь отдай мне мою летучую мышь с иголкой
в глазу!
     Чарли швырнул ей мышь.
     -- Эге-гей!
     Его  крик раскатился  по  всей долине, и  еще долго  после того, как он
умчался домой, в горах бесновалось эхо.
     Старуха,  согнутая  тяжелой,  тупой  усталостью, подняла  свою  вязанку
хвороста и побрела к лачуге. Она вздыхала и что-то бормотала себе под нос, и
всю дорогу за  ней шел Чарли, теперь  уже и в самом деле  невидимый, она  не
видела его, только слышала: вот упала на землю сосновая шишка -- это он, вот
журчит под ногами подземный поток -- это он, белка цепляется за ветку -- это
Чарли;  и в сумерках  она  и  Чарли сидели вместе у  костра,  только он  был
настоящим  невидимкой, и она угощала его свининой, но он отказы­вался, тогда
она все съела сама,  потом немного  поколдовала  и  уснула  рядом  с  Чарли,
правда, он  был сделан из сучьев, тряпок и камешков, но все равно он теплый,
все равно ее родимый  сыночек  -- вон как сладко дремлет, ненаглядный, у нее
на  руках, материнских руках, -- и  они говорили,  сонно говорили  о  чем-то
приятном, о  чем-то золотистом, пока  рассвет не  заставил  пламя  медленно,
медленно поблекнуть...
     2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского



    Рэй Брэдбери.
    Пешеход


     © Ray Bradbury
     © Copyright Нора Галь, наследники перевод
     Текст из 1999 Электронной библиотеки Алексея Снежинского




     Больше всего на свете Леонард Мид  любил  выйти  в тишину, что туманным
ноябрьским вечером, часам к восьми, окутывает город, и --  руки в карманы --
шагать сквозь тишину по неровному асфальту тротуаров, стараясь  не наступить
на проросшую из трещин траву. Остановясь на  перекрестке, он  всматривался в
длинные  улицы,  озарен­ные  луной, и решал,  в  какую  сторону  пойти, -- а
впрочем, невелика разница: ведь  в этом мире, в лето  от Рождества  Христова
две тысячи пятьдесят третье,  он один или все равно что один;  и наконец  он
решался, выбирал  дорогу  и шагал, и перед ним, точно дым сигары, клубился в
мороз­ном воздухе пар его дыхания.
     Иногда он шел так часами, отмеряя милю за милей, и возвращался только в
полночь. На ходу он оглядывал дома  и домики с  темными окнами  -- казалось,
идешь по  клад­бищу,  и  лишь  изредка, точно  светлячки,  мерцают за окнами
слабые, дрожащие отблески. Иное окно еще  не завешено  на ночь, и в  глубине
комнаты вдруг мелькнут на стене серые призраки; а другое окно еще не закрыли
-- и из здания, похожего на склеп, послышатся шорохи и шепот.
     Леонард  Мид останавливался,  склонял голову набок, и  прислушивался, и
смотрел, а потом неслышно шел дальше по  бугристому тротуару. Давно  уже он,
отправляясь на вечернюю  прогулку, предусмотрительно надевал туфли на мягкой
подошве: начни  он  стучать  каблуками,  в каждом квартале все собаки станут
встречать и провожать его ярост­ным лаем, и повсюду защелкают выключатели, и
замаячат  в  окнах  лица -- всю  улицу спугнет  он,  одинокий  путник, своей
прогулкой в ранний ноябрьский вечер.
     В  этот вечер  он направился  на запад --  там, невидимое, лежало море.
Такой был  славный  звонкий морозец,  даже пощипывало  нос, и  в груди будто
рождественская  елка  горела,  при каждом  вздохе  то  вспыхивали,  то гасли
холодные  огоньки,  и  колкие  ветки  покрывал незримый  снег. Приятно  было
слушать,  как шуршат под мягкими  подошвами  осен­ние  листья,  и  тихонько,
неторопливо насвистывать сквозь зубы,  и порой,  подобрав  сухой  лист,  при
свете редких  фона­рей  всматриваться на ходу в узор тонких жилок, и вдыхать
горьковатый запах увядания.
     -- Эй, вы там, -- шептал он, проходя, каждому дому, -- что у вас  нынче
по четвертой программе, по седьмой, по девятой? Куда скачут  ковбои? А из-за
холма сейчас, конечно, подоспеет на выручку наша храбрая кавалерия?
     Улица тянулась  вдаль, безмолвная и  пустынная, лишь его тень скользила
по ней, словно  тень  ястреба  над  полями.  Если закрыть глаза и стоять  не
шевелясь,  почудится,  будто тебя занесло в  Аризону, в  самое сердце зимней
безжиз­ненной  равнины,  где не дохнет ветер  и на тысячи миль не  встретить
человеческого  жилья, и только  русла пересохших рек --  безлюдные  улицы --
окружают тебя в твоем одино­честве.
     -- А что теперь? -- спрашивал он у домов, бросив взгляд на ручные часы.
--  Половина  девятого?  Самое   время  для  дюжины  отборных  убийств?  Или
викторина?  Эстрадное обо­зрение?  Или вверх  тормашками  валится  со  сцены
комик?
     Что это -- в доме, побеленном луной, кто-то негромко засмеялся? Леонард
Мид  помедлил  -- нет,  больше ни  звука, и  он  пошел дальше. Споткнулся --
тротуар тут особенно неровный. Асфальта совсем не видно, все заросло цветами
и травой.  Десять лет он бродит  вот  так, то среди дня,  то ночами, отшагал
тысячи миль, но еще ни разу ему не по­встречался ни один пешеход, ни разу.
     Он вышел  на тройной перекресток, здесь в  улицу вли­вались  два шоссе,
пересекавшие город; сейчас  тут было тихо. Весь день по  обоим шоссе с ревом
мчались авто­мобили, без передышки  работали бензоколонки,  машины жужжали и
гудели,  словно  тучи  огромных  жуков,  тесня  и обгоняя друг друга, фыркая
облаками выхлопных газов, и неслись, неслись каждая к своей далекой цели. Но
сейчас и  эти  магистрали тоже похожи на  русла рек, обнаженные засу­хой, --
каменное ложе молча стынет в лунном сиянии.
     Он  свернул в переулок, пора было возвращаться. До дому оставался всего
лишь  квартал, как вдруг из-за угла  вылетела одинокая машина  и его ослепил
яркий сноп света.  Он замер, словно ночная бабочка в луче фонаря, потом, как
завороженный, двинулся на свет.
     Металлический голос приказал:
     -- Смирно! Ни с места! Ни шагу!
     Он остановился.
     -- Руки вверх!
     -- Но... -- начал он.
     -- Руки вверх! Будем стрелять!
     Ясное  дело -- полиция,  редкостный,  невероятный случай; ведь на  весь
город с  тремя  миллионами жителей  осталась  одна-единственная  полицейская
машина, не так ли?  Еще год назад, в 2052-м -- в  год выборов -- полицейские
силы  были сокращены, из трех машин осталась одна. Преступность все убывала;
полиция стала не нужна, только эта единственная машина все кружила и кружила
по пустынным улицам.
     -- Имя? -- негромким металлическим голосом спросила полицейская машина;
яркий свет фар слепил глаза, людей не разглядеть.
     -- Леонард Мид, -- ответил он.
     -- Громче!
     -- Леонард Мид!
     -- Род занятий?
     -- Пожалуй, меня следует назвать писателем.
     -- Без определенных  занятий, --  словно  про себя  сказала полицейская
машина.  Луч света упирался ему  в грудь, про­низывал  насквозь,  точно игла
жука в коллекции.
     -- Можно сказать и так, -- согласился Мид.
     Он  ничего не писал  уже  много  лет.  Журналы и книги никто больше  не
покупает. "Все теперь  замыкаются по вечерам в домах,  подобных склепам", --
подумал он,  про­должая  недавнюю  игру воображения. Склепы тускло осве­щает
отблеск телевизионных экранов, и люди сидят перед  экранами, точно мертвецы;
серые или разноцветные отсветы скользят по  их лицам, но никогда не задевают
душу.
     -- Без определенных  занятий, -- прошипел механический голос. -- Что вы
делаете на улице?
     -- Гуляю, -- сказал Леонард Мид.
     -- Гуляете?!
     -- Да, просто гуляю, -- честно повторил он, но кровь отхлынула от лица.
     -- Гуляете? Просто гуляете?
     -- Да, сэр.
     -- Где? Зачем?
     -- Дышу воздухом. И смотрю.
     -- Где живете?
     -- Южная сторона, Сент-Джеймс-стрит, одиннадцать.
     -- Но воздух есть и у вас  в  доме, мистер Мид? Конди­ционная установка
есть?
     -- Да.
     -- А чтобы смотреть, есть телевизор?
     -- Нет.
     --  Нет?  --  Молчание,  только  что-то  потрескивает,  и  это  --  как
обвинение.
     -- Вы женаты, мистер Мид?
     -- Нет.
     -- Не женат, -- произнес жесткий голос за слепящей по­лосой света.
     Луна  поднялась  уже  высоко  и  сияла среди звезд, дома стояли  серые,
молчаливые.
     -- Ни одна женщина на меня не польстилась, -- с улыбкой  сказал Леонард
Мид.
     -- Молчите, пока вас не спрашивают.
     Леонард Мид ждал, холодная ночь обступала его.
     -- Вы просто гуляли, мистер Мид?
     -- Да.
     -- Вы не объяснили, с какой целью.
     --  Я объяснил:  хотел  подышать воздухом,  поглядеть  во­круг,  просто
пройтись.
     -- Часто вы этим занимаетесь?
     -- Каждый вечер, уже много лет.
     Полицейская машина  торчала  посреди улицы,  в  ее  радио­глотке что-то
негромко гудело.
     -- Что ж, мистер Мид, -- сказала она.
     -- Это все? -- учтиво спросил Мид.
     -- Да, -- ответил голос. -- Сюда. --  Что-то  дохнуло, что-то щелкнуло.
Задняя дверца машины распахнулась. -- Вле­зайте.
     -- Погодите, ведь я ничего такого не сделал!
     -- Влезайте.
     -- Я протестую!
     -- Ми-стер Мид!
     И он  пошел  нетвердой походкой,  будто  вдруг  захмелел. Проходя  мимо
лобового стекла, заглянул внутрь. Так и знал: никого ни на переднем сиденье,
ни вообще в машине.
     -- Влезайте.
     Он взялся за  дверцу и заглянул -- заднее сиденье  по­мещалось в черном
тесном ящике,  это  была  узкая  тюремная  камера, забранная решеткой. Пахло
сталью.  Едко   пахло  дезинфекцией;   все  отдавало   чрезмерной  чистотой,
жестко­стью, металлом. Здесь не было ничего мягкого.
     --  Будь вы  женаты,  жена могла бы подтвердить ваше  алиби, --  сказал
железный голос. -- Но...
     -- Куда вы меня повезете?
     Машина словно засомневалась, послышалось слабое жуж­жание и щелчок, как
будто  где-то  внутри  механизм-инфор­матор  выбросил  пробитую  отверстиями
карточку и подста­вил ее взгляду электрических глаз.
     --   В   Психиатрический   центр   по   исследованию    атависти­ческих
наклонностей.
     Он  вошел  в  клетку. Дверь бесшумно захлопнулась.  Поли­цейская машина
покатила по ночным улицам, освещая себе путь приглушенными огнями фар.
     Через минуту показался дом, он был один такой  на одной только улице во
всем этом  городе  темных  домов --  един­ственный дом, где зажжены были все
электрические лампы и желтые  квадраты  окон празднично  и  жарко  горели  в
хо­лодном сумраке ночи.
     -- Вот он, мой дом, -- сказал Леонард Мид.
     Никто ему не ответил.
     Машина мчалась  все дальше и  дальше по улицам --  по  каменным  руслам
пересохших рек, позади оставались пус­тынные  мостовые и пустынные тротуары,
и нигде в ледяной ноябрьской ночи больше ни звука, ни движения.
     2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского



    Рэй Брэдбери.
    Пустыня


     © Ray Bradbury
     © Copyright Нора Галь, наследники перевод
     Текст из 1999 Электронной библиотеки Алексея Снежинского




     "Итак, настал желанный  час..." Уже смеркалось, но Джейнис и Леонора во
флигеле неутомимо укла­дывали вещи, что-то напевали, почти ничего  не ели и,
когда становилось  невтерпеж,  подбадривали друг друга. Только в окно они не
смотрели -- за окном сгущалась тьма, высы­пали холодные яркие звезды.
     -- Слышишь? -- сказала Джейнис.
     Звук такой, словно по реке идет пароход, но это взмыла в небо ракета. И
еще что-то -- играют на банджо? Нет, это, как положено по вечерам, поют свою
песенку сверчки  в  лето  от Рождества Христова две тысячи третье. Несчетные
го­лоса  звучат  в воздухе,  голоса природы  и города.  И  Джейнис,  склонив
голову,  слушает.  Давным-давно,  в  1849-м,  здесь,  на этой  самой  улице,
раздавались  голоса   чревовещателей,  про­поведников,   гадалок,   глупцов,
школяров,   авантюристов  --  все   они  собрались  тогда  в  этом   городке
Индипенденс, штат  Миссури. Они ждали,  чтоб подсохла  почва  после дождей и
весенних разливов и поднялись густые травы, плотный  ко­вер, что выдержит их
тележки и фургоны, их пестрые судьбы и мечты.

     Итак, настал желанный час --
     И мы летим, летим на Марс!
     Пять тысяч женщин в небесах
     Творить сумеют чудеса!

     -- Такую песенку пели когда-то  в  Вайоминге,  --  сказала  Леонора. --
Чуточку изменить слова -- и вполне подходит для две тысячи третьего года.
     Джейнис взяла маленькую, не больше спичечной, коро­бочку с питательными
пилюлями и мысленно прикинула, сколько всего  везли в тех старых фургонах на
огромных  колесах. На  каждого человека  -- тонны груза,  подумать  страшно!
Окорока,  грудинка,  сахар,  соль,  мука, сушеные  фрукты, галеты,  лимонная
кислота, вода,  имбирь,  перец -- длиннейший,  нескончаемый список! А теперь
захвати  в  дорогу  пилюли не  крупнее  наручных  часиков --  и будешь  сыт,
стран­ствуя не  просто от Форта  Ларами  до Хангтауна, а  через всю звездную
пустыню.
     Джейнис  распахнула дверь чулана  и чуть  не вскрикнула. На нее  в упор
смотрели тьма, и ночь, и межзвездные бездны.
     Много лет назад  было в ее жизни два таких случая: сестра заперла  ее в
чулане, а она визжала и отбивалась, а в другой раз  в гостях, когда играли в
прятки, она через кухню выбежала в длинный темный коридор. Но  это ока­зался
не  коридор. Это  была неосвещенная лестница, глу­бокий черный колодец.  Она
выбежала в пустоту. Опора ушла из-под  ног,  Джейнис закричала и  свалилась.
Вниз,  в  непроглядную черноту.  В погреб. Она падала долго -- успело  гулко
ударить сердце.  И долго-долго она задыхалась в том чулане,  -- ни  один луч
света не пробивался к ней,  ни одной подружки не было рядом, никто не слыхал
ее криков. Со­всем одна, взаперти, во тьме. Падаешь во тьму. И кричишь!
     Два воспоминания.
     И  вот  сейчас  распахнулась  дверь  чулана  и тьма  повисла  бархатным
пологом, таким плотным, что можно потрогать его дрожащей рукой; точно черная
пантера,  дышала  тьма,  глядя  в  лицо  тусклым  взором,  --  и  те  давние
воспоминания  вдруг  нахлынули  на  Джейнис.  Бездна  и  падение.  Бездна  и
одиночество,  когда тебя заперли,  и  кричишь,  и  никто  не  слышит. Они  с
Леонорой  укладывались,  работали  без пере­дышки  и при этом  старались  не
смотреть  в  окно,  на пуга­ющий Млечный Путь,  в  бескрайнюю, беспредельную
пус­тоту,  и только старый  привычный чулан, где  затаился  свой,  отдельный
клочок ночи, напомнил им наконец о том, что их ждет.
     Вот так и будешь скользить  в пустоту, к звездам, во  тьме, в огромном,
чудовищном черном чулане и станешь кричать и  звать,  и  никто  не  услышит.
Вечно  падать сквозь  тучи  метеоритов,  среди безбожных комет.  В бездонную
лест­ничную клетку. Через немыслимую, как в кошмарном сне, угольную шахту --
в ничто.
     Она закричала. Ни звука не сорвалось с ее губ. Вопль метался в груди, в
висках. Она кричала. С маху захлопнула дверь чулана!  Навалилась на нее всем
телом. Чувствовала, как по ту  сторону дышит и скулит  тьма, и изо всей силы
держала дверь, и слезы выступили  у нее  на глазах. Она долго  стояла так  и
смотрела, как  Леонора укладывает  вещи,  и наконец дрожь унялась. Истерика,
которой  не  дали волю,  понемногу  отступила. И  стало слышно,  как трезво,
рассу­дительно тикают на руке часы.

     --  Шестьдесят миллионов миль! --  она подошла  наконец  к  окну, точно
ступила на  край глубокого  колодца.  -- Просто  не могу поверить,  что  вот
сейчас на Марсе наши мужчины строят города и ждут нас.
     -- Верить надо только в завтрашнюю ракету -- не опоз­дать бы на нее!
     Джейнис подняла обеими руками белое  платье, в полу­темной  комн