в ту ночь шли мимо, хотя не видели света, не видели ничего, зато
слышали голос и думали: "Ага, вот он, одинокий голос Ревуна в Лоунсам-бэй!
Все в порядке. Мы прошли мыс".
  Так продолжалось до утра.
  Жаркое желтое солнце уже склонялось к западу, когда спасательная команда
разгребла груду камней над подвалом.
  - Она рухнула, и все тут,- мрачно сказал Макдан.- Ее потрепало волнами,
она и рассыпалась.
  Он ущипнул меня за руку.
  Никаких следов. Тихое море, синее небо. Только резкий запах водорослей от
зеленой жижи на развалинах башни и береговых скалах. Жужжали мухи.
Плескался пустынный океан.
  На следующий год поставили новый маяк, но я к тому времени устроился на
работу в городке, женился и у меня был уютный, теплый домик, окна которого
золотятся в осенние вечера, когда дверь заперта, а из трубы струится дымок.
А Макдан стал смотрителем нового маяка, сооруженного по его указаниям из
железобетона.
  - На всякий случай,- объяснял он.
  Новый маяк был готов в ноябре. Однажды поздно вечером я приехал один на
берег, остановил машину и смотрел на серые волны, слушал голос нового
Ревуна: раз... два... три... четыре раза в минуту, далеко в море,
один-одинешенек.
  Чудовище?
  Оно больше не возвращалось.
  - Ушло,- сказал Макдан.- Ушло в Пучину. Узнало, что в этом мире нельзя
слишком крепко любить. Ушло вглубь, в Бездну, чтобы ждать еще миллион лет.
Бедняга! Все ждать, и ждать, и ждать... Ждать.
  Я сидел в машине и слушал. Я не видел ни башни, ни луча над Лоунсам-бэй.
Только слушал Ревуна, Ревуна, Ревуна. Казалось, это ревет чудовище.
  Мне хотелось сказать что-нибудь, но что?



   Бредбери
   Лихорадка

   Перевод Б. Ерхова


   Его уложили между свежими чистыми простынями, а рядом на
столе под неяркой розовой лампой всегда стоял наготове
стакан с отжатым апельсиновым соком. Стоило Чарльзу
позвать, и голова папы или мамы тут же просовывалась в дверь
и они проверяли, как у него дела. В комнате была прекрасная
акустика: отсюда он хорошо слышал, как прокашливает каждое
утро свое фарфоровое горло унитаз, как стучит по крыше
дождь, как бегают по своим тайным ходам за стенкой хитрые
мыши и как внизу на первом этаже поет в клетке канарейка.
Если ты внимателен, болеть не скучно.
   Ему, Чарльзу, было тринадцать. Стояла середина сентября,
и природа уже занялась осенним пожаром. Ужас охватил его на
третий день болезни.
   Стала меняться его рука. Его правая рука. Он глядел на
нее, а она лежала совершенно отдельно, покрываясь капельками
пота и полыхая от жара. Вот она задрожала и чуть
передвинулась. И тут же застыла, меняя цвет.
   После обеда снова пришел доктор и простучал его тонкую
грудь, ударяя в нее пальцами, как в маленький барабан. "Как
вы себя чувствуете?" - спросил доктор, улыбаясь. "Знаю,
знаю, можешь не говорить: простуда чувствует себя отлично,
а я - хуже некуда! Ха-ха-ха!" - засмеялся он своей дежурной
шутке.
   Но Чарльз не смеялся: для него это ужасное затертое
присловие оборачивалось реальностью. Шутка неотступно
преследовала его: мысли постоянно то и дело возвращались к
ней и каждый раз в бледном ужасе отшатывались. Доктор
понятия не имел, как жестоко шутил! "Доктор, - прошептал
Чарльз, побледнев и не поднимая головы, - что-то происходит
с моей рукой. Она мне как будто не принадлежит. Сегодня
утром она изменилась, стала какой-то другой, чужой. Я хочу
свою руку обратно - чтобы она снова стала моей, старой.
Доктор, сделайте что-нибудь!"
   Широко улыбнувшись, доктор похлопал его по руке.
   - У тебя прекрасная рука, сынок! Тебе в лихорадке что-то
привиделось.
   - Она изменилась, доктор, я говорю, изменилась! -
крикнул Чарльз, жалостливо поднимая свою бледную непослушную
руку. - Она изменилась!
   В ответ доктор подмигнул:
   - Мы избавим тебя от таких сновидений вот этой розовой
пилюлей, - и он положил на язык Чарльзу таблетку. -
Проглоти!
   - И рука переменится, снова станет моей?
   - Конечно, станет.
   В доме царила тишина, когда доктор покидал его на своем
автомобиле под спокойным голубым сентябрьским небом. Где-то
внизу, в мире кухонной утвари, тикали часы. Чарльз лежал и
смотрел на свою руку.
   Она не менялась. Она оставалась чужой.
   За стенкой дул ветер. На холодное стекло окна падали
листья.
   В четыре пополудни стала меняться другая его рука.
Постепенно она превращалась в один пылающий лихорадочный
сгусток нервов.
   Она пульсировала и изменялась клетка за клеткой. Билась
единым большим разгоряченным сердцем. Ногти на пальцах
сначала посинели, потом стали красными. Рука менялась
примерно с час и, когда процесс закончился, выглядела самой
обыкновенной. Но она не была обыкновенной. Она больше не
составляла с ним одно целое, не жила вместе с ним. Мальчик
лежал, с ужасом смотрел на нее, а потом в изнеможении
заснул.
   В шесть вечера мать принесла ему суп. Он не дотронулся
до супа.
   "У меня нет рук", - объявил он, не открывая глаз.
   - У тебя нормальные, хорошие руки, - сказала мать.
   - Нет, - пожаловался он. - Мои руки пропали. У меня как
будто обрубки. Ох, мама, мама, обними, обними меня, я
боюсь!
   Ей пришлось накормить его с ложечки.
   - Мама, - сказал он ей, - вызови, пожалуйста, доктора!
   Пусть он посмотрит меня еще раз, мне очень плохо.
   - Доктор приедет позже, в восемь, - сказала она и вышла
из комнаты.
   В семь, когда в темных углах стала сгущаться ночь, а он
сидел на кровати, он вдруг почувствовал, как всё это
началось опять - сначала с одной его ногой, потом - с
другой. "Мама! Сюда! Быстро!" - крикнул он.
   Но стоило маме войти, как всё прекратилось.
   После того как она ушла вниз, он больше не сопротивлялся:
он лежал, а в его ногах, внутри них, что-то ритмично билось,
ноги разогревались, становились горячими докрасна, комната
заполнялась исходившим от них теплом. Жар наползал снизу
вверх, от пальцев до лодыжек и дальше - до колен.
   - Можно войти? - с порога комнаты ему улыбался доктор.
   - Доктор! - закричал Чарльз. - Скорее! Сбросьте с меня
одеяло!
   Доктор снисходительно поднял край одеяла.
   - Все в порядке. Ты жив и целехонек. Немного потеешь.
Тебя лихорадит. Я же предупреждал тебя, сорванец, чтобы ты
не вставал с постели, - и он ущипнул мальчика за влажную
розовую щеку. - Таблетка помогла? Рука снова стала твоей?
   - Нет, нет, теперь то же самое с другой моей рукой и с
ногами!
   - Ну тогда придется дать тебе еще три таблетки - по одной
на каждую конечность, мое золотко, - посмеялся доктор.
   - Они помогут? Пожалуйста, пожалуйста, доктор! Что со
мной?
   - Легкий случай скарлатины с простудным осложнением.
   - Во мне живут бактерии, да? От которых родится еще
много маленьких бактерий?
   - Да.
   - А вы уверены, что у меня скарлатина? Вы ведь не делали
анализов?
   - Наверное, я способен отличить одну болезнь от другой,
когда вижу ее перед собой, - холодно и властно сказал
доктор, измеряя пульс.
   Чарльз лежал молча, пока доктор заученными движениями
собирал свой медицинский чемоданчик. Потом в тихой комнате
полилась тихая неуверенная речь, глаза у мальчика зажглись,
он вспоминал:
   "Я читал один раз книжку. Про каменные деревья. Их
древесина превратилась в камень. Эти деревья падали и
гнили, в них проникали минеральные вещества, вещества стали
накапливаться и превратились в деревья - только не в
настоящие, а в каменные", - мальчик умолк. В теплой тишине
комнаты было слышно его дыхание.
   - Ну и что? - спросил доктор.
   - И вот я подумал, - сказал Чарльз, сделав паузу, -
бактерии растут, так ведь? На уроках биологии нам
рассказывали об одноклеточных животных - об амебах и еще
других. Миллионы лет назад они все собирались и собирались
вместе, пока их не стало так много, что они смогли
образовать первое тело. А клетки продолжали собираться, и
их комки становились все больше, пока - раз! - и не
появилась рыба, а потом, может, в конце концов и мы сами,
так что мы - всего только комок клеток, которые решили
держаться вместе, чтобы помогать друг другу. Это ведь так?
- и Чарльз облизал пересохшие губы.
   - К чему ты это говоришь? - доктор нагнулся к мальчику.
   - Я должен сказать это, доктор, должен! - почти
прокричал мальчик. - А что если представить - вы только
представьте, - что если, как в стародавние времена, микробы
соберутся вместе, и решат объединиться в один комок, и будут
размножаться и расти, и...
   Белые руки мальчика ползли по его груди к горлу.
   - И захватят человека! - крикнул Чарльз.
   - Захватят человека?
   - Да! Что если они решат стать человеком? Стать мной,
моими руками, ногами? Что если болезнь может убить человека
и все-таки жить в нем?
   Чарльз успел вскрикнуть.
   Руки были на горле.
   Громко закричав, доктор рванулся к нему.
   В девять часов вечера отец с матерью проводили доктора до
автомобиля. Отец подал ему медицинский чемоданчик. Дул
прохладный ночной ветер, и разговор продлился несколько
минут:
   "Следите за тем, чтобы он не развязался, - сказал доктор.
- Иначе он может покалечить себя".
   - Доктор, он выздоровеет? - мать на мгновение прижалась
к его руке.
   Врач похлопал ее по плечу.
   - Я ваш домашний доктор уже тридцать лет! У него легкая
лихорадка. С галлюцинациями.
   - Но эти синяки на горле. Он чуть не задушил себя!
   - Следите, чтобы он не развязался, и утром он будет в
полном порядке.
   Автомашина тронулась и поехала по темной сентябрьской
дороге.
   В комнатке было темно. В три утра Чарльз все еще не
спал. Постель в изголовье и под спиной взмокла от пота. Им
полностью овладел жар. У него уже не было рук и ног, стало
изменяться туловище. Он больше не метался на кровати, а
только с безумной сосредоточенностью смотрел вверх, на
огромное голое пространство потолка. Какое-то время он
бился на постели и кричал, но постепенно устал и охрип, и
мать уже который раз за ночь поднималась в его спальню с
полотенцем и увлажняла ему лоб. Он лежал молча со
связанными руками.
   Он чувствовал, как изменяются стенки и сосуды его тела,
как замещаются органы, как, подобно вспыхнувшим волнам
розового спирта, загорелись его легкие. В комнате царил
полумрак: ее освещали сполохи неровного света, словно горел
камин.
   У него уже не было тела. От тела ничего не осталось.
Оно лежало под ним, заполненное пронизывающей пульсацией
какого-то жгучего и усыпляющего лекарства. Голова
отделилась от тела, ее словно срезало гильотиной, и теперь
она лежала отдельно, светясь, на полуночной подушке, в то
время как тело, лежащее тут же, все еще живое его тело,
принадлежало кому-то другому. Болезнь пожрала его и,
пожрав, воспроизвела себя в виде его точного горячечного
подобия. Тонкие, почти невидимые волоски на руках, ногти на
руках и на ногах, царапины и даже маленькая родинка на
правом бедре - все было воссоздано с абсолютной точностью.
   "Я мертв, - подумал он. - Меня убили, хотя я все-таки
живу. Мое тело мертво, оно стало болезнью, и никто об этом
не узнает. Я буду ходить среди людей, но это буду не я, это
будет что-то другое, что-то насквозь дурное и злое, такое
большое и такое злое, что трудно поверить, вообразить. Это
что-то будет покупать себе ботинки, пить воду и даже, может,
когда-нибудь женится и совершит больше всего зла на свете".
   А тепло тем временем ползло вверх по шее и разливалось по
щекам, как горячее вино, губы горели, веки вспыхнули и
занялись огнем, как сухие листья. Из ноздрей в такт дыханию
вырывалось холодное голубое свечение - тихо и беззвучно.
   Ну вот и все, подумал он. Сейчас оно захватит мою голову
и мозг, войдет в каждый глаз, в каждый зуб, во все зарубки
памяти, в каждый волосок, в каждую морщинку ушей, и от меня
не останется ровным счетом ничего.
   Он чувствовал, как мозг заливает кипящая ртуть, как его
левый глаз, сжавшись, едва не выскочил из глазницы, а потом,
изменившись, нырнул в глазницу, как проворная улитка в свою
раковину. Левый глаз ослеп. Он больше не принадлежал ему.
Он стал вражеской территорией. Исчез язык, его словно
отрезало. Онемела и пропала левая щека. Ничего не слышало
левое ухо. Теперь оно принадлежало кому-то другому,
существу, рождавшемуся в этот момент на свет,
неорганическому, минеральному существу, заменявшему сейчас
собою сгнившее бревно, болезни, вытеснявшей здоровые живые
клетки.
   Он попытался закричать, и у него хватило сил вскрикнуть
громко, резко и пронзительно как раз в тот миг, когда под
напором врага обрушился его мозг, пропали правые глаз и ухо,
и он оглох и ослеп, превратившись в нечто ужасное, объятое
огнем, болью, паникой и смертью.
   Крик оборвался прежде, чем поспешившая на помощь мать
перешагнула порог его комнаты.
   Утро в тот день выдалось хорошее и ясное, со свежим
ветерком, поторопившим доктора на дорожке, ведущей к дому.
Наверху, в окне, он заметил полностью одетого мальчика.
Мальчик не помахал рукой в ответ, когда доктор приветственно
махнул ему, одновременно восклицая: "Я не верю своим
глазам! Уже на ногах? Боже мой!"
   Он едва не взбежал вверх по лестнице. Задыхаясь, врач
вошел в спальню.
   - Почему не в постели? - грозно спросил он. Он
простучал узкую мальчишескую грудь, измерил пульс и
температуру.
   - Невероятно! Абсолютно здоров! Ей-богу, он совсем
выздоровел!
   - Я больше никогда не буду болеть, - заявил мальчик
серьезным тоном, стоя у окна и глядя в него. - Никогда в
жизни.
   - Надеюсь, что нет. В самом деле, ты прекрасно
выглядишь, Чарльз!
   - Доктор?
   - Да, Чарльз?
   - Я могу пойти в школу уже сегодня?
   - Успеешь и завтра. Тебе так хочется в школу?
   - Да! Школа мне нравится. И все ребята в школе. Я буду
играть с ними, и бороться, и плеваться на них, и дергать
девочек за косички, и пожимать учителю руку, и вытирать руки
о пальто в раздевалке, а потом, когда вырасту, буду
путешествовать по всему свету, и пожимать руки всем людям, и
еще я женюсь, и заведу много детей, и буду ходить в
библиотеки и листать в них много-много книг, и буду делать
все, все! - говорил мальчик, глядя куда-то в сентябрьское
небо. - Кстати, как вы меня называли?
   - Как называл? - удивился доктор. - Чарльз, как же
иначе?
   - Что ж, имя не хуже любого другого, - пожал мальчик
плечами.
   - Я рад, что тебе хочется в школу, - сказал доктор.
   - Жду ее не дождусь, - улыбнулся мальчик. - Спасибо вам
за помощь, доктор! Пожмем друг другу руки!
   - С удовольствием!
   Они торжественно пожали друг другу руки. Через открытое
окно в комнату ворвался свежий ветер. Рукопожатие длилось
почти минуту, мальчик вежливо улыбался старику и благодарил
его.
   Потом, громко хохоча и бегом обогнав доктора на лестнице,
мальчик проводил его до автомобиля. Мать с отцом тоже
спустились пожелать ему на прощание счастливого пути.
   - Здоров, словно и не болел! - сказал доктор. -
Невероятно!
   - И набрался сил, - сказал отец. - Он сам развязался
ночью. Правда, Чарльз?
   - О чем ты говоришь? - спросил мальчик.
   - О том, что ты развязался самостоятельно. Как только
тебе это удалось?
   - А... это, - протянул мальчик. - Но это было
давным-давно.
   - Конечно, давным-давно!
   Взрослые засмеялись, и, пока они смеялись, мальчик молча
провел ногой по дорожке, едва коснувшись, погладив голой
ступней несколько суетившихся на ней муравьев. Незаметно от
занятых беседой родителей и старика, блестящими от
возбуждения глазами он наблюдал, как муравьи нерешительно
остановились, задрожали и застыли на месте. Он знал, что
они стали холодными.
   - До свиданья!
   Махнув на прощание рукой, доктор уехал.
   Мальчик пошел впереди родителей. На ходу он посматривал
в направлении города и в такт шагам напевал "Школьные дни".
   - Как хорошо, что он выздоровел, - сказал отец.
   - Слышишь, что он поет? Ему так хочется обратно в школу!
   Ни слова не говоря, мальчик повернулся к ним. И крепко
обнял каждого из родителей. Поцеловал их обоих несколько
раз.
   Так и не проронив ни одного слова, он быстро взлетел по
ступенькам в дом.
   В гостиной, не дожидаясь прихода остальных, он быстро
открыл птичью клетку, просунул внутрь руку и погладил желтую
канарейку всего один раз.
   Потом закрыл дверцу клетки, отступил на шаг и стал ждать.



   Рэй Бредбери
   Коса

   Перевод Н. Казаковой


   Дорога закончилась.
   Долго петляя по долине среди выжженных, покрытых редким
кустарником склонов, обходя одиноко стоящие деревья, пройдя
через пшеничное поле, такое неожиданное в этой глуши, дорога
закончилась. Оборвалась, уперевшись в порог небольшого,
аккуратно выбеленного дома, который стоял посреди непонятно
откуда взявшегося поля.
   С тем же успехом она могла и не кончаться, поскольку
бензобак дряхлого драндулета, подъехавшего к дому, был почти
пуст. Дрю Эриксон, остановив машину, продолжал сидеть,
молча разглядывая тяжелые, натруженные руки, отпустившие
руль.
   Молли, свернувшаяся на заднем сиденье, заворочалась и
сказала:
   - Наверно, на развилке мы не туда свернули.
   Эриксон молча кивнул.
   Потрескавшиеся бескровные губы были почти не видны на
влажном от пота лице. С трудом разлепив их, Молли без
всякого выражения спросила:
   - Ну и что мы теперь будем делать?
   Эриксон, не отвечая, продолжал изучать свои руки, руки
крестьянина, привыкшие за долгую жизнь возиться с землей,
ухаживать за ней, оберегать ее от зноя, ветров и засухи.
   Начали просыпаться дети, и гнетущую тишину нарушили возня
и целый ливень недоуменных вопросов и жалоб. Выглядывая
из-за отцовского плеча, они галдели:
   - Ма, а что мы остановились?
   - Ма, а когда будем есть?
   - А можно, я что-нибудь съем?
   Эриксон закрыл глаза, не в силах смотреть на свои руки.
Он молчал. Жена, дотронувшись до его запястья, осторожно
спросила:
   - Дрю, может, нам дадут здесь что-нибудь поесть?
   Мужчина побагровел, в уголках губ запузырилась слюна, и
капельки ее падали на ветровое стекло, пока он кричал:
   - Никто из моей семьи никогда не попрошайничал и не будет
попрошайничать.
   Молли чуть сильнее сжала его запястье, и, обернувшись
наконец, он посмотрел ей в глаза. Увидев ее лицо, глаза
Сюзи и Дрю-младшего, Эриксон странно обмяк и ссутулился.
   Когда лицо его приобрело прежний цвет и привычно
окаменело, Дрю медленно вылез из машины и, сгорбившись,
неуверенной походкой больного пошел к дверям дома.
   Эриксон добрел до порога и несколько раз постучал в
незапертую дверь. В доме царило безмолвие, только белые
занавески на окнах чуть колыхались в потоках нагретого
воздуха.
   Не дождавшись ответа, Дрю вошел, уже почти зная, что
увидит внутри. Ему приходилось встречать такую тишину,
тишину смерти. Пройдя через небольшую, чистую прихожую,
Эриксон попал в гостиную. Ни о чем не думая, он лишь смутно
удивлялся тому, как ноги сами несут его на кухню, будто
ведомые безошибочным инстинктом дикого животного.
   На пути была открытая дверь, заглянув в которую Эриксон
увидел мертвого старика, лежавшего на большой кровати,
застеленной белоснежным бельем. Лицо старика, еще не
тронутое тленом, было спокойно и торжественно. Он, видимо,
готовился к собственным похоронам и надел черный, тщательно
выглаженный костюм, из-под которого виднелась свежая рубашка
и черный галстук. В комнате, наполненной торжественным
спокойствием, не казались неуместными ни коса, прислоненная
к изголовью, ни спелый пшеничный колос, плотно зажатый
пальцами скрещенных на груди рук.
   Стараясь не шуметь, Эриксон перешагнул порог и снял свою
ободранную пыльную шляпу. Остановившись у кровати и опустив
глаза, он заметил на подушке возле головы покойника какой-то
исписанный листок. Решив, что это распоряжение относительно
похорон или просьба сообщить о смерти родственникам, Дрю
взял письмо и начал его читать, хмурясь и шевеля пересохшими
губами.

   - Стоящему у моего смертного одра:

  Я, Джон, Бур, будучи в здравом уме и твердой памяти, не
имея родных и близких, передаю в наследство свою ферму со
всеми постройками и имуществом тому, кто найдет мое тело.
Его имя и происхождение значения н