- Где они работают? - спросил я за завтраком.
     - Он - кочегар в "Юнайтед Стейтс Стил". Она  -  портниха  в  какой-то
мастерской.
     - Нелегкая работа.
     Я отпечатал несколько страниц моего романа, потом еще полторы, но уже
медленнее и ленивее. В пять часов я увидел, как мексиканка возвращается  с
работы: она  отперла  дверь,  проскользнула  внутрь,  повесила  пальто  на
крючок, задернула занавески и плотно закрыла дверь.
     Он пришел в шесть, так же поспешно, как уходил утром.  Стоя  у  своих
дверей, он являл воплощение  бесконечного  терпения.  Тихо,  словно  мышь,
поскребся он в дверь, подождал. Наконец она впустила его.  Я  не  заметил,
чтобы их губы шевельнулись.
     За все время ужина от них не донеслось ни звука, ни запаха  жареного,
ни звона посуды.
     Потом они зажгли маленькую синюю лампочку.
     - Вот так же точно он приходит платить, - сказала моя жена. -  Стучит
так тихо, что я даже едва слышу. Случайно взгляну в окно и вижу,  что  он,
как часовой, стоит у двери.  Бог  знает,  сколько  времени  он  дожидается
каждый раз.
     Спустя два дня, чудесным июльским вечером, я работал в саду. Внезапно
из дома вынырнул маленький мексиканец и сказал,  оглядев  меня  с  ног  до
головы:
     - Вы сумасшедший!
     Он повернулся к моей жене.
     - И вы сумасшедшая!
     Потом добавил, живо жестикулируя, но уже тише:
     - Вы мне не нравитесь. Столько  шума.  Вы  мне  не  нравитесь.  Вы  -
сумасшедшие.
     И вернулся в свою квартиру.


     Август, сентябрь, октябрь, ноябрь. "Мышата", как мы  теперь  называли
их между собой, тихо жили в своей темной норке. Однажды вместе с распиской
моя жена  отдала  мексиканцу  несколько  старых  журналов.  Он  принял  их
вежливо, с улыбкой и поклоном, но  не  сказал  ни  слова.  Через  час  она
увидела, как он засунул их в дворовый мусоросжигатель и поднес спичку.
     На следующий день он внес плату вперед  за  три  месяца,  несомненно,
только затем, чтобы видеть нас не чаще, чем раз в двенадцать недель. Когда
мне случилось встретить его на улице, он быстро перешел на другую сторону,
сделав вид, будто вдруг увидел там знакомого. Его жена пробегала мимо меня
то рассеянно улыбаясь,  то  смущенно  кивая.  Мне  ни  разу  не  случилось
оказаться к ней ближе, чем на двадцать  ярдов.  Когда  у  них  в  квартире
сломался водопровод, они четыре дня не говорили нам об этом. Когда  пришел
водопроводчик, ему пришлось работать при свете карманного фонарика.
     - Черт их побери, - сказал он мне потом. - Что за дыра - ни  в  одном
патроне нет лампочки. Когда я спросил, где  у  них  лампочки,  они  только
улыбнулись.
     Ночью я лежал, размышляя о "мышатах". Откуда они взялись? Ну  да,  из
Мексики. А откуда из Мексики? С фермы, из маленькой  деревушки  на  берегу
реки? Конечно, не из города, даже не из поселка. Но  ведь  в  любом  месте
есть звезды, есть смена дня и ночи, восход и заход луны и солнца там,  где
они провели лучшую часть своей жизни. А теперь они здесь, далеко-далеко от
дома, в невозможном большом городе; он весь день потеет в  аду  кочегарки,
она горбит спину и дергает нервы в  швейной  мастерской.  Домой  они  идут
через весь город пешком, избегая садиться в гремящие трамваи  и  автобусы,
которые на каждом  перекрестке  кричат,  словно  красные  попугаи.  Сквозь
миллион криков добираются они до своей гостиной, до своей синей  лампочки,
до своих удобных кресел, своей тишины. Я долго думал об  этом.  Потом  мне
почудилось, что стоит протянуть руку в темноту собственной  спальни,  и  я
нащупаю саманный кирпич, услышу сверчка и бег  реки  под  луной  и  чью-то
негромкую песню под тихий перебор гитары.
     В один из декабрьских вечеров загорелся соседний дом. Пламя рвалось к
небу, лавиной рушились кирпичи, искры летели на крышу, под которой жил наш
маленький мышонок.
     Я постучал в его дверь.
     - Пожар! - закричал я. - Пожар!
     Они неподвижно сидели под своей синей лампой.
     Я забарабанил сильнее.
     - Вы слышитесь Пожар!
     Приехали пожарные машины.  На  дом  обрушились  потоки  воды.  Веером
взлетели кирпичи и в четырех местах пробили крышу нашего дома. Я  поднялся
наверх,  погасил  затеплившийся  было  огонь  и  спустился  на   землю   с
перепачканным лицом и исцарапанными руками.  Дверь  в  комнаты  мексиканца
была открыта. Они с женой стояли в прихожей, оба - каменно-неподвижные.
     - Впустите меня! - крикнул я. - У вас в крыше дыра, к вам  в  спальню
могут залететь искры.
     И ринулся в дверь, оттолкнув их обоих.
     - Нет! - буркнул маленький человек.
     - Ах!.. - и маленькая женщина  заметалась  кругами,  будто  сломанная
игрушка.
     Я уже был внутри с карманным фонариком в руке. Человек вцепился в мой
рукав. Я ощутил его дыхание.
     Луч моего фонарика метнулся в комнаты, высветив сотню винных  бутылок
в холле, еще две сотни - на полках в кухне, еще шесть дюжин - по периметру
гостиной, еще больше - на тумбочках в спальне и в туалете.  Не  знаю,  что
поразило меня больше - дыра в потолке спальни  или  бесконечные  блики  на
великом множестве бутылок. Им не  было  счета.  Казалось,  здесь  побывала
гигантская камнедробилка, все разбила, раскидала, ввергла  в  первозданный
хаос, да так и оставила.
     Метнувшись в спальню, я почувствовал, что мексиканцы стоят  в  дверях
позади меня. Я слышал их шумное дыхание, почти ощущал их взгляды. Я  отвел
луч фонарика от сверкающих бутылок и напоследок тщательно обследовал  дыру
в потолке.
     Маленькая женщина тихо заплакала, но никто из них не шевельнулся.
     На следующее утро они съехали.
     Мы так и не узнали бы об этом, если бы не увидели в шесть  утра,  как
они с легкими, почти пустыми чемоданчиками уходят  по  аллее,  ведущей  от
нашего дома к улице. Я пытался их остановить. Уговаривал их. "Мы же старые
знакомые", - говорил я. "Ничего не  изменилось",  -  говорил  я.  "Вам  не
придется ничего делать, - говорил я, -  не  придется  чинить  крышу".  "Вы
здесь ни при чем, - настаивал я. -  Я  сам  починю  крышу,  все  останется
по-прежнему, для вас ничего не изменится". Пока я говорил, они смотрели то
на дом, то на дальний конец аллеи, только не на меня. Когда я  умолк,  они
разом кивнули на выход из аллеи, словно говоря, что им пора,  и  пошли,  а
потом побежали прочь от меня, к улице, где перепутались грохочущие  трассы
трамваев, автобусов и автомобилей. Они бежали прямо, гордо подняв  головы,
и ни разу не обернулись.
     Только случайно я снова увидел их. Рождественским вечером  я  заметил
маленького человека - он тихо семенил вдоль по  сумеречной  улице  впереди
меня. Повинуясь какому-то капризу, я пошел за ним. Когда он  оборачивался,
я оборачивался тоже.  Наконец,  кварталов  за  пять  от  нашего,  он  тихо
поскребся в дверь маленького белого домика. На улице  совсем  стемнело  и,
проходя мимо, я увидел, как их маленькая комната окуталась синим  туманом.
Мне даже показалось, конечно же, только показалось, что я различаю  внутри
два силуэта: он сидит в своем кресле на своем  конце  комнаты,  она  -  на
своем. Сидят, сидят в темноте, и у каждого рядом с креслом  стоит  початая
бутылка, и нет ни звука, ни слова между ними. Только тишина.
     Я не подошел к двери, не постучал, пошел себе дальше. Шел по улице  и
слушал попугаев за витринами кафе. Купил газеты, журнал, альманах. А потом
- пошел домой, туда, где зажжены все лампы, а на столе ждет горячий ужин.


                               Рэй БРЭДБЕРИ

                               ВОРОНЬЯ СТАЯ


     Он вышел из автобуса на площади Вашингтона и вернулся на полквартала,
радуясь своему решению. Никого он больше не хотел видеть в этом Нью-Йорке,
только Пола и Элен Пирсонов. Их он приберег напоследок, как противоядие от
Нью-Йорка,  от  множества  встреч  со  множеством  людей  -  сумасбродами,
невротиками и просто  несчастными.  Пирсоны  пожмут  ему  руку,  успокоят,
оградят от всего мира дружеской лаской  и  добрыми  словами.  Вечер  будет
шумным, долгим, очень счастливым, и  он  вернется  в  Огайо  с  наилучшими
воспоминаниями о Нью-Йорке,  потому  что  там,  словно  в  оазисе  посреди
пустыни неуверенности и паники, живут два чудесных человека.
     Элен Пирсон ждала его у лифта.
     - Привет, привет! -  воскликнула  она.  -  Как  я  рада  вас  видеть,
Уильямс.  Проходите!  Пол  скоро  придет,   последнее   время   он   часто
задерживается на работе. Сегодня у нас цыплята, надеюсь, вы любите цыплят,
я сама их приготовила. Вы любите цыплят, Уильямс? Надеюсь, любите.  А  как
ваши дети, как жена? Садитесь, снимайте куртку, снимайте  ваши  очки,  вам
гораздо лучше без этих  очков;  какой  был  жаркий  день,  правда?  Хотите
выпить?
     Он и опомниться не успел, как она, вцепившись в  рукав  и  размахивая
свободной рукой, затащила его в комнату. На него пахнуло спиртным.
     "Боже мой, - удивился он, - да она навеселе!"
     - Мартини, пожалуй, - ответил он. - Но только один. Вы же  знаете,  я
мало пью.
     - Ну, конечно, дорогой мой. Пол придет в  шесть,  сейчас  полшестого.
Как чудесно, что вы пришли, Уильямс, как чудесно, что  вы  нашли  для  нас
время. Три года я вас не видела!
     - Однако, как же так... - пробормотал он.
     - Конечно, меньше, но мне так показалось,  Уильямс,  -  сказала  она,
слегка смазывая слова и слишком четко жестикулируя.
     Ему вдруг показалось, что он ошибся, попал не в тот дом, или что  его
принимают за кого-то другого. Может, у нее просто был трудный  день,  ведь
такое с каждым случается.
     - Я тоже выпью с вами. Правда, я уже выпила  один  коктейль,  но  уже
давно, - сказала Элен, и  он  ей  поверил.  Должно  быть,  со  времени  их
последней встречи она начала выпивать, тишком, но методично. Каждый день и
день за днем. Пока не... Такое уже случалось  с  его  приятелями.  Человек
вроде бы трезв, а через минуту после рюмки все коктейли, что были выпиты и
всосались в кровь за последние триста дней, бурно, словно  старого  друга,
встречают  очередной  мартини.  Разинут  десять  назад  Элен  была  вполне
трезвой, а теперь и глаза затуманились, и слова выходили с трудом.
     - Правда-правда, мне именно так показалось, Уильямс. - Она никогда не
называла его просто по имени. - Уильямс,  как  чудесно,  что  вы  надумали
навестить нас с Полом. Боже мой, за последние годы вы так  много  сделали,
так преуспели, так прославились. Даже не верится, что вы  когда-то  писали
для Пола и его скучного телешоу.
     - Оно вовсе не скучное, а Пол - превосходный режиссер, да и то, что я
писал тогда для него, было не так уж плохо.
     - Скучное, скучное, и все тут. Вы настоящий писатель, знаменитый, вся
эта  чепуха  теперь  не  для  вас.  Скажите,   каково   чувствовать   себя
преуспевающим романистом, когда говорят о тебе, и  денег  куры  не  клюют?
Погодите, вот сейчас придет Пол; он так ждал, когда  же  вы  выберетесь  к
нам. - Слова Элен текли мимо него. - Вы, молодец,  что  заскочили  к  нам,
честное слово, молодец.
     - Я многим обязан Полу, - сказал Уильямс, оторвавшись от своих дум. -
Я начинал в его шоу. Тогда, в пятьдесят первом, мне  шел  двадцать  второй
год, и он платил мне десять долларов за страницу.
     - Значит, сейчас вам всего лишь тридцать один. Боже мой, вы же совсем
молодой петушок! - воскликнула Элен. - А как вы думаете, сколько мне  лет?
Ну-ка, угадайте.
     - Я, право, не знаю... - зардевшись, пробормотал он.
     - Ну-ну, давайте, угадывайте.
     "Миллион, - вдруг подумалось ему. -  Миллион  лет.  Но  с  Полом  все
должно быть в порядке. Сейчас он придет, и окажется, что он все такой  же.
Но узнает ли он тебя, Элен?"
     - Я плохой отгадчик, - ответил Уильямс.
     "Твое тело, - подумал он, - сложено из старых кирпичей этого  города,
у тебя внутри невидимо смешиваются гудрон  и  асфальт,  известь  и  потеки
селитры; твое дыхание - ацетилен, глаза твои - истерический  синий  ток  и
губы - тоже неон,  только  огненно-красный;  лицо  твое  -  оштукатуренный
камень, и только местами - на висках,  шее,  запястьях  -  сквозят  слабые
мазки зеленого и голубого,  твои  вены  -  словно  маленькие  скверики  на
асфальтовых площадях Нью-Йорка.  Сейчас  в  тебе  слишком  много  мрамора,
слишком много гранита и почти не осталось неба и травы".
     - Ну же, Уильямс!
     - Тридцать шесть?
     Она взвизгнула, и он испугался, что перехватил.
     - Тридцать шесть! - кричала она, хлопая по коленям. - Тридцать шесть!
Дорогой мой, но ведь вы, конечно, не всерьез! Боже мой, тридцать шесть! На
тридцать шесть я выглядела десять лет назад...
     - Раньше мы никогда не говорили о возрасте.
     - Вы - милый мальчик, - сказала она. - Раньше это не имело  значения.
Но вы и представить себе не можете, как это становится важно, пока сами не
испытаете. Боже мой, Уильямс, вы же молоды; знаете, как вы молоды?!
     - Да, пожалуй, молод, - ответил он, разглядывая свои руки.
     - Вы - чудесное дитя, - сказала Элен. -  Надо  будет  рассказать  это
Полу. Тридцать шесть, боже, милостивый, вот это да! Но ведь я  не  выгляжу
на сорок шесть, а?
     "Раньше она не задавалась  такими  вопросами,  -  подумал  он.  -  Не
задавалась бы и теперь, если бы оставалась вечно юной".
     - Завтра у Пола день рождения, он разменяет пятый десяток.
     - Я знаю.
     - Забудьте об этом, он ненавидит юбилеи и никому не говорит  о  своем
дне рождения. Если вы поднесете ему подарок, его удар хватит.  С  прошлого
года мы не отмечаем его день рождения. Тогда он, помнится, схватил торт  и
вместе с горящими свечами швырнул в мусоропровод.
     Вдруг она замолчала, словно поняла, что сболтнула  лишнее.  С  минуту
они глядели в потолок, чувствуя какую-то неловкость.
     - Пол сейчас придет, - сказала она  наконец.  -  Хотите  еще  выпить?
Расскажите же, наконец, каково  быть  знаменитыми  Вы  всегда  были  такой
добросовестный, Уильямс. "Качество, -  говорили  мы  с  Полом,  -  высокое
качество". Вы ведь не сможете писать плохо, даже  если  захотите.  Мы  оба
очень вами гордимся и всем хвастаемся, что вы - наш друг.
     - Забавно, - сказал Уильямс. - Странное дело. Десять лет назад я всем
хвастался, что знаю вас с Полом. И я в самом деле был очень горд, когда он
принял мою первую вещь...
     Зажужжал звонок, и Элен бросилась открывать, оставив Уильямса наедине
со стаканом. Он испугался, что его последние слова прозвучали  так,  будто
сейчас он вовсе не горд знакомством с Полом. Он отбросил  эту  мысль.  Вот
придет Пол, и все будет хорошо. С Полом всегда было хорошо.
     Из прихожей донеслись голоса, и вскоре Элен вернулась с женщиной  лет
пятидесяти с небольшим. Казалось, морщины и проседь появились у нее разом,
внезапно.
     - Надеюсь, вы не станете возражать,  Уильямс;  я  совсем  забыла  вас
предупредить, но, надеюсь, вы не будете возражать; это  миссис  Мирс,  она
живет напротив. Я сказала ей, что вы будете у нас к обеду, что вы приехали
в Нью-Йорк поговорить с издателями о вашей новой книге, а она очень хотела
с вами встретиться; она читала все ваши книги, Уильямс, она их очень любит
и давно мечтала встретиться с вами. Миссис Мирс, это мистер Уильямс.
     Женщина кивнула.
     - Я сама хочу стать писательницей, - сказала она, - сейчас я  работаю
над книгой.
     Женщины сели. Уильямс почувствовал, что  его  улыбка  живет  сама  по
себе, как зубы из белого воска, которые мальчишки вставляют себе в рот  на
место выпавших молочных. Потом он перестал об этом думать.
     - Вы уже пристроили что-нибудь? - спросил он у миссис Мирс.
     - Еще нет, но надеюсь, - мягко ответила она. - В  последнее  время  у
меня все так перепуталось.
     - Видите ли, - сказала Элен, наклонившись к нему, - две недели  назад
у миссис Мирс умер сын.
     - Какая жалость, - смутившись, сказал Уильямс.
     - Нет, ничего, все в порядке, там ему хорошо. Он был  примерно  ваших
лет, бедный мальчик, ему было всего тридцать.
     - А что с ним случилось? - спросил Уильямс машинально.
     -  Он  страдал  от  полноты,  бедный  мальчик;  в  нем  было   двести
восемьдесят фунтов, и друзья вечно подшучивали над  ним.  Он  хотел  стать
художником. Однажды у него даже купили несколько  картин.  Но  все  вокруг
потешались над ним, и вот полгода назад он сел на диету. Перед смертью  он
весил всего лишь девяносто три фунта.
     - Боже мой! - вырвалось у Уильямса. - Это ужасно.
     - Он передержал себя на диете и не слушал, что я ему говорю. Сидел  у
себя в комнате, голодал и так похудел,  что  на  похоронах  его  никто  не
узнал. Я думаю, последние дни  он  был  очень  счастлив,  счастливее,  чем
когда-либо. Можно сказать, это был его триумф. Бедный мальчик.
     Уильямс допил свой мартини. Он физически почувствовал, как накатывает
уныние. Словно погружаешься в черную воду, в самую глубину.  За  последнюю
неделю он переделал слишком много дел, слишком много увидел, слишком много
говорил и встречался со слишком многими людьми. Нынче вечером он  надеялся
развеяться, но теперь...
     - Вы  молоды  и  красивы,  -  сказала  миссис  Мирс.  Она  с  упреком
обратилась к Элен. - Почему вы мне не сказали, что он такой красивый!
     - Я думала, это все знают, - ответила Элен.
     - Он  гораздо  интереснее,  чем  на  фотографиях,  гораздо  приятнее.
Представьте себе, когда Ричард сидел на диете, он выглядел совсем как  вы.
Да-да, совсем как вы.
     Вчера, спасаясь от репортеров,  Уильямс  зашел  в  кино  и  попал  на
хронику. На экране он увидел  мужчину:  тот  собирался  прыгнуть  с  моста
Джорджа Вашингтона. Полисмены уговаривали его сойти вниз. Потом  -  другой
город, другой человек, уже в окне отеля, а  внизу  кричит  толпа,  торопит
прыгать. Уильямс, не досмотрев, ушел из зала.  Когда  он  вышел  в  жаркий
солнечный день, все показалось слишком вещным и грубым; так бывает,  когда
быстро переходишь из сна в явь.
     - Да, вы молоды и очень красивы, - повторила миссис Мирс.
     - Я совсем позабыла, - вскинулась Элен. - Здесь же Том, наш сын.
     Том, ну конечно же, Том. Уильямс однажды видел его. Это было пару лет
назад - Том забегал домой с улицы. Они даже поговорили  о  чем-то.  Живой,
сообразительный паренек, хорошо воспитанный и довольно  начитанный.  Таким
сыном можно гордиться.
     - Сейчас ему семнадцать, - говорила Элен. -  Он  у  себя  в  комнате;
может, привести его? Я немного беспокоюсь за него. Он хороший мальчик,  мы
ничего для него не жалели.  Но  он  связался  с  шайкой,  которая  грабила
магазины, и месяца два назад попался. Боже  мой,  сколько  было  волнений,
пока все не утихло, сколько шуму. Ведь правда же, Уильямс, Том  -  хороший
ребенок?
     Она наполнила его стакан.
     - Чудесный, - отхлебнув, ответил Уильямс.
     - Вы ведь  знаете,  каково  теперь  с  детьми.  Эти  огромные  города
совершенно не для них.
     - Но я видел здесь игровые площадки.
     - Там тоже ужасно. А что делать?.. О, у нас  с  Полом  найдется,  чем
удивить вас, Уильямс. Знаете,  что?  Мы  покупаем  дом  в  деревне.  После
стольких лет, мы, наконец, уезжаем; Пол бросит  свое  телевидение,  да-да,
взаправду, бросит, разве это не чудесно?  И  он  начнет  писать,  как  вы,
Уильямс, а жить мы будем в Коннектикуте,  в  чудесном  маленьком  домишке;
надо, чтобы Пол попробовал, надо  дать  ему  возможность  писать.  Как  вы
думаете, Уильямс, он ведь сможет? Ведь он  умеет  писать  чертовски  мило,
правда?
     - Ну, конечно! - сказал Уильямс. - Несомненно.
     - Вот бросит  Пол  свою  работу,  всю  эту  проклятую  чепуху,  и  мы
переберемся в деревню.
     - И как скоро?
     - Где-нибудь в августе. А может, отложим до сентября. Самое позднее -
в начале января.
     "Ну, конечно, -  воодушевился  Уильямс.  -  Им  просто  нужно  уехать
отсюда. Если бы они уехали, бросили этот город! Пол, должно быть,  за  эти
годы не разучился писать. Если только они уедут! Если только она  позволит
ему."
     Он смотрел не веселое лицо Элен. Оно выглядело веселым  лишь