Лилей  Юрьевной  лучше  не  шутить
недобро, ее ангелы умеют наказывать и после ее смерти.  Она  принесла  много
счастья и вдохновения людям ее выбора, но когда кто-то из этих  людей  "ради
красного словца" обижает память Л.Ю.Б., бывают неприятности. Так  было  и  с
теми, кого она близко к сердцу держала и кто "слегка поклеветал" на нее... В
том числе уважаемый Андрей Вознесенский или поэт Виктор Соснора...
   В последний год Лили, на  даче  в  Переделкине,  была  встреча  с  другим
ветераном советской режиссуры - с Валентином Плучеком. Они с женой  зашли  к
Лиле и Васе на чаек. Василий Абгарович включил  магнитофон,  и,  в  милейшем
расположении духа, Плучек срежиссировал, а мы  исполнили  первую  строфу  из
"Мелкой философии на глубоких местах":
   П л у ч е к: Превращусь не в Толстого, так в толстого...
   К а т а н я н: Ем и пью, от жары - балда.
   С м е х о в: Кто над морем не философствовал?
   Л и л и Ю р ь е в н а (звонко, после маленькой паузы): ...Вода!
   Хорошо  посмеялись  и  разошлись.  Через  несколько  дней  я  позвонил  в
Переделкино. "Веня, вчера у нас с Васей были Юрий  Петрович  Любимов  и  его
Катя. Она прелестна! Она нам очень  понравилась!  И  он  был  очень  мил,  в
прекрасном настроении! Красивые  оба!  Между  прочим,  эта  Катя  у  себя  в
Будапеште писала в университете работу о Маяковском! А  вы  когда  приедете?
Ну, ждем. Приезжайте - хотите с Аллой, хотите - с кем  хотите,  будем  очень
рады..."
   В 1978 году, уезжая на съемки веселого фильма о мушкетерах, я зашел домой
к  Лили  Юрьевне  и  Василию  Абгаровичу.  Была  весна.  На   дворе   стояла
православная Пасха. Все шли с  куличами.  Я  был,  как  всегда,  изумительно
вкусно накормлен. Ответил на все вопросы Лили о театре, о кино,  о  детях  и
друзьях. Попрощался и в дверях услышал от хозяйки: "Вашего Дюма я перечитаю,
подготовлюсь. А вот вы неправильно ответили на  наше  "Христос  воскрес".  И
Ося, и Володя, и я очень  любили  ответ  одного  знакомого  мальчика...  Ну,
спросите у меня..."
   Я: "Христос воскрес, Лили Юрьевна!"
   А она, очень серьезно: "Таинственно воскрес!.."
   Больше мы не встретились. Она ушла из жизни в августе,  в  разгар  съемок
фильма.
   Книга Юрия Карабчиевского "Воскресение Маяковского" наделала много  шума.
Я помню собственное смущение, пока читал:  и  сильно,  и  талантливо,  но...
во-первых, много неправды, а во-вторых - не о  том  поэте  написано.  Вернее
сказать, Карабчиевский "ловит" поэта там, где поэт и не скрывается.  Суровую
отповедь Маяковскому невозможно принять, поскольку "отповедник"  стучится  к
поэту-реалисту... Именно в кругу Лили Брик становилось ясно, что  переводить
стихи футуриста или правила жизни авангардной среды на язык "прозы жизни"  -
это все равно что использовать личный позвоночник  в  качестве  музыкального
инструмента (например, флейты). Если  я  хотел  рассмешить  Л.Ю.  кратчайшим
способом,  я  "прозаизировал"  известные  стихи.  Например:  "Я  помню  один
чудесный момент, когда ты появилась передо мной, как будто галлюцинация, как
будто ты - абсолютная красавица"... Это из Пушкина. Или: "Закат  был  в  сто
сорок раз ярче, чем всегда. Лето шло к июлю месяцу. Было жарко и душно.  Это
случилось на даче". Это - из Маяковского.
   ...Вся  жизнь  Лили  была  зарифмована  с  поэзией,  и  смерть  свою  она
зарифмовала с поэтом. В 1978 году, на восемьдесят седьмом году жизни,  после
перелома  шейки  бедра,  когда  поняла,  что  впереди  ее  ждет   физическая
беспомощность, она приняла дозу нембутала... Прах развеян. Нет  могилы.  Нет
памятника  -  только  память,  архив  и  вещи.  Например:  массивное  кольцо
Маяковского, с которым она никогда не расставалась и на котором были  просто
и гениально выбиты ее инициалы: Л.Ю.Б. Попробуйте прочесть по кругу кольца:
   Л Ю Б Л Ю Б Л Ю Б Л Ю Б . . .
   "ЭТО - СЕРЕЖА..."
   Теперь говорят: "Сергей Параджанов не должен измеряться обычными мерками.
Законы общества, страны, морали к нему не имели отношения. Он  был  выходцем
из тех картин, которые сам снимал".
   Наверное, Сергею Иосифовичу было приятно, что о нем так  говорят  (всегда
говорили) - с восклицаниями,  изумлением  и  возмущением.  Но  он  вел  себя
по-своему совсем не из охоты поддержать  репутацию  "возмутителя",  "чудака"
или "чудотворца". После его смерти связались  в  одно  целое  и  шалости,  и
дикости, и болтовня, и творения, и волшебство  изделий  (фильмов,  коллажей,
шляпок, занавесок и проч.), его письма и предсмертные обращения к  родным  и
друзьям... Вспомнил испытанные лично - в течение двух часов! -  и  кошмарный
стыд, и восторг до слез...
   1987 год, Тбилиси, мы возвращаемся по ул. Котэ Месхи от  Сергея,  и  меня
осеняет: Параджанов не человек "из жизни", он - случайно уцелевший  персонаж
из  мифов  Древней  Греции!  Только  там  найдутся  странные  похождения   -
превращения Зевса, невероятные  истории  Ариона,  Ганимеда...  Там  денежная
единица (между прочим) называется "талант",  а  нехорошее  слово  "оргия"  -
всего лишь мера длины, примерно в рост Параджанова.
   До знакомства с ним я не мог сложить единый образ из рассказов  о  десяти
Параджановых: от  тех,  кто  был  рядом  на  съемках  фильма  "Тени  забытых
предков", от соседей и друзей по Киеву и от Лили Юрьевны Брик.  Перед  самой
своей смертью он пишет  из  больницы  письмо  в  редакцию  журнала  "Театр",
возмущенный публикацией книги Ю.Карабчиевского о Маяковском: "Лиля Юрьевна -
самая замечательная из  женщин,  с  которыми  меня  сталкивала  судьба...  и
объяснять  ее  смерть  "неразделенной  любовью"  -   значит   безнравственно
сплетничать и унижать ее посмертно... Наши отношения были  чисто  дружеские.
Так же она дружила с Щедриным, Вознесенским, Плисецкой, Смеховым, Глазковым,
Самойловой и другими моими сверстниками. 26  октября  1989  года".  Стиль  и
строй фраз последнего письма Параджанова никак "не монтируются" с тем шоком,
который я испытал от нашего разговора на тему Л.Ю.Брик в Тбилиси, в  октябре
1979 года... Но об этом ниже.
   Он сочинял коллажи,  он  художественно  сводил  несовместимости  из  мира
вещей, у него была своя сговоренность  с  богами  его  родной  мифологии.  А
теперь - на сцену. Полный свет. Праздник искусства, человек не  из  жизни  -
Сергей Параджанов. Что я слышал до знакомства...
   В Киеве, у площади Победы, в пятиэтажке - маленькая  квартирка  Сережи  и
Светланы. Круглая дата, день рождения. Кого он  видел  на  этих  днях  -  на
киностудии, на улицах - всех звал на  ужин.  То  ли  не  верил,  что  кто-то
придет, то ли просто шутил, но пришли все... По легенде  -  человек  сто!  В
квартирке поместилось, от силы,  двадцать  гостей.  Ни  секунды  не  горевал
Сергей. Быстро раскатал ковры, дорожки, что были в доме - со  своего  пятого
до первого этажа. Гости расположились вдоль всей  лестницы,  снизу  доверху.
Похлопотал виновник, и у каждого гостя в руках - бокал, тарелка, салфетка. У
всех - вино и закуска. А виновник подробно объезжает на лифте пролеты, и сам
тостирует, и тосты принимает....
   Почему его арестовали? Ведь он плевал на политику, он мог жить  только  в
игре, то есть - на сцене. А у властей на сцене - трибуна, почетный президиум
и портрет с флагом. С трибуны внушают - в зале кивают. А  этот  чернявый,  в
бороде и в экзотике, не умеет кивать и никак не усидит в зале. Он гуляет  по
сцене, и ему никакие трибуны не помеха. И  власть  его  игру  на  свой  счет
приняла: не наш! что-то задумал! не хочет сидеть в зале - посадим в барак. И
посадили. А он и там, в бараке, мог быть только художником. Творил из  любой
скорлупы, травки, кефирной  фольги,  творил  лики  Мадонны,  иконки,  дивные
миниатюры; он в блатных соседях разбудил художников... И это уже  не  миф  -
реальность тюрьмы под Винницей.
   Чуть ли не ежедневно  шла  переписка  Лили  Брик  и  Сергея  Параджанова.
Восьмидесятилетняя "муза поэзии русского авангарда" билась, добивалась...  и
добилась! Освободили. Легенда помогла мифу. Лиля - Сереже.  И  это  -  быль.
Хоть и чудо, но - быль. Я -  один  из  свидетелей.  Лиля  Юрьевна  (заметим,
бесправная, отринутая, оболганная властными журналистами) помогала  Рузанне,
сестре Сергея, Гарику - племяннику - находить новые и новые ходы-выходы.
   В 1976  году  ситуация  казалась  безнадежной.  В  1977-м,  в  Париже  на
гастролях, я услыхал от друзей Л.Ю., что Луи Арагон и  ряд  видных  деятелей
Франции возглавили Комитет спасения Параджанова. Рузанна приезжала в  театр,
сидела в кабинете Любимова, ездила  к  С.Герасимову,  С.Бондарчуку.  На  дне
рождения доктора Л.Бадаляна я  увидел  председателя  Госкино  Л.Кулиджанова.
Спросил его: как, мол, вы себя чувствуете,  когда  Параджанов  в  тюрьме,  в
ужасных условиях, когда он плачет от унижений  и  безысходности?  Кулиджанов
твердо ответил: "Мы сделали все, что  могли.  Мы  втроем,  с  Бондарчуком  и
Герасимовым, обратились  "наверх".  И  генеральный  прокурор  Союза  Руденко
ответил: "Не  могу.  Это  украинская  прерогатива"".  У  зубров,  облаченных
титулами и властью, - не вышло. У Лили Брик - вышло. Помню,  она  показывает
очередной (122-й? 213-й?) роскошный и трагический  коллаж  Сережи  и  дважды
громко перечитывает место из его письма: "Делайте что-нибудь! Не  уставайте!
Каждый день - хоть что-нибудь!" Лиля рассказывала: "Не эти, мол,  начальники
кино, а клоун Юрий Никулин - не походами наверх, а пешком, ну, не пешком, на
поезде, но сам! - приехал в лагерь... Сережа пишет,  что,  желая  хоть  чуть
облегчить  себе  жизнь,  он  сказал  начальнику:  дайте  полегче  работу,  я
задыхаюсь... вам мои друзья могут сказать, что я  болен,  -  знаете  артиста
Никулина? И тут начальник, мол, вдарил ему - ах ты, трепач, кто - ты и кто -
Никулин?! Он - народный артист, а ты - зэк. И вдруг является сам Ю.Никулин и
- к начальнику: "Помогите  моему  другу!"  И  сразу  дали  работу  терпимую,
облегчили муки". Еще время прошло, и Л.Ю. вызвала  "тяжелую  артиллерию"  из
Парижа. Советская власть искала случая помириться с Луи Арагоном. Он проклял
ее после советских танков в  Праге.  Лили  Брик  умолила  Арагона  приехать.
Поводом было вручение Международной премии  Мира  греческому  поэту.  Арагон
прилетел, вручил премию и встретился с членами Политбюро - все  по  сценарию
Л.Ю.! И Сергей Параджанов вышел на свободу...
   Через год умерла Л.Ю.Брик. Еще через год театр Любимова приехал в Тбилиси
с  гастролями.  Параджанов  не  стал  соревноваться   в   гостеприимстве   с
театральным  обществом,  с  правительством  или  с  коллективом  Театра  им.
Руставели  -  он  просто  всех  победил.  Правительство  и  общество   театр
обласкали, москвичей задарили, закормили и задобрили комплиментами. Актеры с
благодарностью  принимали  то,  что  заслужили  игрой  на  сцене.  А  Сергей
Параджанов позвал всех нас к себе домой. Человек сорок  вполне  избалованных
актеров полезли круто в горку, на  ул.  Котэ  Месхи.  Тбилисский  дворик,  а
посередине - могучее дерево. Старые скрипучие лестницы.
   Балконы второго этажа нависают буквой "П" над  деревом...  Может,  только
киевский друг Сергея, Давид Боровский, знал  полную  правду:  никакого  дома
нет, есть  у  него  кровать,  есть  стол,  есть  коридор,  ну,  и,  конечно,
родственники,  соседи,   друзья...   Актеры   активно   погуляли   в   "доме
Параджанова"... Вино лилось, песни струились, балконы ломились  от  фруктов,
глаза слезились от восторгов, тосты ошеломляли артистов,  забавные  творения
украшали чудо-дерево... Актеры получили незаслуженный подарок: мне  кажется,
Параджанов и на сцене-то нас не видел, и театр ему не очень нравился, но ему
"просто захотелось позвать "Таганку" к себе домой". С Высоцким у  него  была
отдельная встреча - там же, на ул. Котэ Месхи. С Аллой Демидовой, с  Давидом
Боровским, с Ю.П.Любимовым. Но встречи "именные" - это  нормальное  дело,  а
весь театр во дворе... Это - только Сережа...
   Мы оказались в компании с ним еще в одном семейном доме. Я  спросил,  что
он собирается снимать. Сергей  разразился  фигурной  бранью  на  всех  -  на
прошлых, нынешних, будущих чиновников и коллег. Ничего снимать,  мол,  я  не
буду, а буду делать шляпы, занавеси, ковры и куклы... В Киеве не было жизни,
здесь ее тоже нет. О "Таганке" произнес возвышенный  тост,  Любимова  и  нас
назвал гениальными. Отвечая добром за добро, я предложил  тост  памяти  Лили
Брик, которая разбиралась в настоящих гениях, один  из  которых  -  за  этим
столом... Сергей прервал меня  грубовато,  все  выпили,  а  после  этого  он
сострил на счет Л.Ю. так глупо, что всем  стало  не  по  себе.  Хозяин  дома
переключил внимание гостей  на  что-то  веселое,  и  застолье  продолжалось.
(Через  десять  лет  в  предсмертном  письме   будет   написано   -   "самая
замечательная из женщин".) Вернувшись  в  Москву,  я  пытался  в  кругу  его
ближайших друзей, в доме Инны  и  Васи  Катанян,  найти  объяснение  выходке
Сергея; в ответ только разведение рук и: "Это  -  Сережа..."  А  вот  другая
сцена, через восемь лет, когда я  и  сам  должен  был  объяснять  ужасное  и
прекрасное в одном лице разведением рук - "Это - Сережа...".
   1987-й, январь, мы с Галей гостим в Тбилиси. Репетиция  "Короля  Лира"  у
Р.Стуруа, встречи  с  актерами,  премьера  моей  пьесы  "Али-баба"  в  ТЮЗе,
концерты, застолье, поездка в Кахетию на праздник столетия Сандро  Ахметели,
Театр марионеток Резо  Габриадзе...  Водоворот  счастья.  И  две  встречи  с
Сергеем Параджановым, которые опять перевешивают на весах  впечатлений:  все
остальное было счастьем, а это - театром и только театром.  Повторяю:  уходя
от Сергея по  ул.  Котэ  Месхи,  я  прозрел  на  его  счет,  сообразив,  что
Параджанов никакого отношения к нашей жизни не имеет, ибо сам - не из жизни,
а - из искусства. Захочет - удивит, захочет - возмутит, захочет - обольстит,
захочет - оскорбит и т. д.
   Сцена в трех частях
   Первая часть: мы с Галей взошли на горку, обошли  чудо-дерево,  поднялись
на этаж. Гарик Параджанов радушно встретил, но попросил извинить дядю Серго:
он в постели и неважно себя чувствует. Дверь открывается. Мы  входим.  Сразу
видим Сергея и сразу слышим громкие приветствия - прямо из-под одеяла:  "Кто
это неважно себя чувствует?  Я  себя  важно  чувствую!  Это  Смехов  неважно
чувствует, потому что "Таганка" - поганка! Где твой любимый Любимов, Смехов?
Он на хорошем пайке, в солнечной Италии? Он опять  играет  в  диссидента?  А
бедные артисты опять кушают дерьмо?.." Ни объяснить, ни остановить его  было
невозможно.
   Конец первой части: неопрятное  одеяло,  косматая  седая  борода,  тучный
Фальстаф бранится, свидетели смущены, я - зол.
   Решаюсь на прощальный контрмонолог: "Сережа! У  меня  был  шанс  показать
любимой Галке Сережу в Тбилиси. Я использовал этот  шанс.  У  тебя,  Сережа,
теперь осталось два  шанса.  Первый:  показать  моей  прекрасной  жене,  что
Параджанов  -  монстр,  умеющий,  не  слезая  с  грязной  постели,  обливать
малохудожественной грязью своих друзей. И второй: доказать, что я был  прав,
когда обещал ей встречу с художником, которого мы очень любим. Оба шанса - в
твоих руках, а мы можем так же легко уйти,  как  и  пришли".  Пауза.  Из-под
одеяла раздается короткое: "Постойте в коридоре десять минут.  Не  уходите".
Мы вышли, и друзья шепотом пробуют уговорить Галку не  спешить  с  выводами,
ибо, как им кажется, Сергей придумал что-то особенное.  Поверить  в  хорошее
трудно, но мы решаем подождать. За дверью слышатся звуки какой-то  работы  -
движение мебели, звон посуды. Нас снова приглашают войти.
   Вторая часть - ослепительный театр. Как  мы  смели  не  разглядеть  этого
богатства: дом сверкает тысячью красот.  Стулья,  стол,  абажуры,  этажерки,
куклы на стенах, портреты и скатерти - это же все  из  сказок,  все  ручное,
штучное, невиданное. Как две Алисы, мы попадаем в параджановское Зазеркалье.
Сережа теплой рукой ведет Галю - и меня следом - от чуда к чуду... Разве это
посуда? Разве это утварь? Каждая вещь в его руках - экспонат Ренессанса. Или
барокко. Или - модерна. Склеил днищами два фужера - пожалуйте, средневековый
бокал. Как лица на портретах Арчимбольдо слеплены из фруктов и  овощей,  так
обычные предметы быта, когда их подносишь к глазам, оборачиваются гирляндами
из плодов воображения художника. Сергей подробно и  остроумно  демонстрирует
галерею фотографий: это - я в детстве, это - я постарше, но советская власть
не дремлет, это - моя красавица Светлана, рядом с которой  я  стою  копейку,
поэтому ее нет рядом, а я стою так дорого нашему государству, это - Киев  со
мной, но пусть он теперь будет без меня, это - мой другая жена  (фото  юного
красавца), это - мои родные, без которых я бы... и  т.  д.  Обед  прошел  "в
теплой дружественной атмосфере". Такого вина  и  такого  торта  мы  с  Галей
больше не пробовали.
   Часть третья. Назавтра, как было назначено Сергеем,  мы  вдвоем  и  он  с
Гариком - в пустом зале тбилисского Дома  кино.  Фильм-фантазия  Параджанова
"Пиросмани", в двух частях. Через полчаса - молчим, слова сказать не  можем.
Сочинитель фильма посидел, посидел и прервал молчание: "Значит, ничего  себе
фильм?" - "Сережа, потрясающе!  Спасибо  огромное!"  -  "Ну  вот,  а  другие
говорят: приехал в Грузию,  чтобы  испараджанить  нам  нашего  Нико!  Правда
понравилось?" В этот момент кинооператор  возвращает  Сергею  две  бобины  с
пленкой фильма. Мы подымаемся, выходим  на  проспект  Руставели.  "Если  так
понравилось - на, возьми на память".  И  мы  получаем  незаслуженный  дар  -
авторский экземпляр фильма "Пиросмани". Я пробую отказаться...  "Нет,  Веня,
ты бери, я знаю, что я делаю. Если в Москве покажете друзьям - хорошо.  Если
увидите  Шеварднадзе  -  покажите  ему,  пусть  министр  увидит,  мне   тоже
пригодится..."
   В Москве мы  действительно  несколько  раз  показали,  где  могли,  фильм
Сергея. В том числе - "по большому блату" -  в  конференц-зале  МИДа,  после
моего концерта. Но  в  зале,  конечно,  министров  не  было,  были  ценители
искусства, которые режиссеру  "пригодиться"  не  могли.  Однако  перестройка
совершила доброе дело, и в 1988 году двух "бывших негодяев" -  С.Параджанова
и О.Иоселиани - приглашают в Роттердам на триумфальный слет лучших  мастеров
кино под девизом "режиссеры XXI века" или  что-то  в  этом  же  почтительном
роде. Сережа звонит из дома Катанянов (из квартиры Лили Брик!) и просит меня
срочно одолжить ему две  бобины  с  фильмом  "Пиросмани",  поскольку  больше
нечего показать в Роттердаме, а других копий  не  имеется.  Он,  разумеется,
клянется, что вернет мне свой подарок. Я, разумеется,  моментально  лечу  на
Кутузовский и "сдаю валюту", то есть фильм. И он, разумеется, ничего мне  не
вернул, зато по приезде из  Роттердама  похитил  из  дома  друзей  фамильные
реликвии и еще много чего "нашалил" в своем роде... "Это - Сережа..."
   Перед  смертью  он  вымолил  прощение  у  оскорбленных  друзей,   написал
трогательно о Л.Ю.Брик, смущал до слез "несережиной" интонацией  прощального
покаяния... Не стало Сергея Параджанова, и его  душа  вернулась  туда,  куда
рвалась из каждой клеточки его творений - в облака мифологического обитания.
И на сцене театра памяти торжествует только художник Параджанов - без земных
расчетов, без моральных претензий...
   В 1981 году в Театре на  Таганке  запрещали  спектакль  памяти  Владимира
Высоцкого. Юрий Любимов собрал в  зале  крепкую  компанию  людей  искусства,
науки, политики.  Выступавшие  в  защиту  нашего  спектакля  были  горячи  и
прекрасны: Б.Ахмадулина, Я.Зельдович, П.Капица, Ю.Карякин,  И.Смоктуновский,
Г.Гречко... Составляли  письмо,  собирали  подписи.  Среди  защитников  один
выделялся и словом, и телом. Седобородый, взъерошенный,  распахнутый  Сергей
Параджанов обнадежил возбужденную общественность: спектакль - святой,  никто
его закрыть не посмеет, ибо глава католической церкви,  Папа  Римский,  ему,
Сереже, обещал вмешаться. И еще больше возб