лименты. Но хотелось, конечно, верить.
   Впоследствии я несколько раз приглашал И.М. и его жену Саломею Михайловну
на свои премьеры. И почти всегда за традиционным ужином после спектакля И.М.
соединял новые впечатления с моим комическим типом из Бертольта Брехта.
   Два случая связывают в памяти И.М.  и  поэзию...  Первый.  Встречаемся  в
радиостудии  на  ул.  Качалова.  Режиссер  у  пульта,  я  жду  рядом,  а  за
герметическим  окном,  у  микрофона  -  Смоктуновский.  Читает  лирику  Евг.
Евтушенко. Читает, как привык играть - самотеком чувств, нарушая  все  рамки
строфы, строки, рифмы... Режиссер корректирует гения сцены, а мне  замечает:
вот, мол, вы любите авторское чтение, а у И.М. нет этого в привычке,  он  не
стихи читает, а переживает  -  "по  системе  Станиславского".  Однако  голос
прекрасен, нюансы хороши, да что говорить - такой мастер! Мастер вышел, я  -
на его место, читаю того же поэта другие стихи. На ходу успели поздороваться
и попрощаться. Через час, отчитавши, захожу к режиссеру, удивляюсь: И.М.  не
ушел, дослушал мое чтение. Пока расписываюсь в ведомости, выслушиваю  резкую
критику. Дескать, зачем ты занудно "раскачиваешь строчки", как  поэты,  если
слушателю надо давать чувства и мысли? Меня  задело  за  живое,  я  в  ответ
спародировал "актерскую манеру", которая убивает строй стиха,  душу  поэзии,
зато самоуверенна и самозванна - как  будто  слушатель  поверит,  что  "дядя
самых честных правил" - не Онегина дядя, а его, актера, и не Пушкин  сочинил
стихи, а на актера так нахлынуло, накатило... Я язвил. Смоктуновский  язвил.
Нас помирил режиссер: "Товарищи, можно и так, и так..."
   Через некоторое время нас опять свела поэзия: молодой  режиссер  поставил
со студентами композицию по  ранним,  футуристическим,  стихам  Маяковского.
Зрители - особенные (по тогдашнему сказать  -  "левые"),  актеры  -  хоть  и
самодеятельные, но гордые и с апломбом: а как же! Почти запрещенного периода
стихи! И смело, формально, как "на Таганке"! И Смоктуновский, и я - почетные
гости. Кончается на сцене странный спектакль. И.М. шепчет мне строго: "Веня,
они нас позовут к себе, но я дам тебе слово. Я эту ахинею не люблю, а  ты  -
любишь и сам так, как они, читаешь... Извини, я шучу, ты -  лучше,  но  я  -
ничего в этой манере и в этих футуризмах не смыслю". Я требую, чтобы говорил
он, ибо "генерал на свадьбе" - конечно, не я. Он очень обидит молодежь, если
отмолчится и т. д. И  мы  оказались  за  кулисами,  лицом  к  лицу  с  юными
"футуристами". И.М. опять шепчет, с  испугом  поглядывая  на  разгоряченных,
юных и гордых. Я обращаюсь к Саломее Михайловне: "Скажите  ему  как  жена  -
нельзя, чтобы он молчал, пусть два слова скажет". "Надо сказать два  слова",
- согласилась "Саломка" (так называл  жену  И.М.).  Началось.  Я  приготовил
речь. Жду. Смоктуновский медленно начал: "Как хорошо, что вы нас  позвали...
Как приятно слушать свежие голоса... Как был бы  счастлив  Маяковский..."  И
вдруг - все быстрее, энергичнее - пошел, пошел... Наверное, полчаса  говорил
И.М, и сам  увлекся,  и  нас  увлек...  О  праве  юности  играть  и  мыслить
по-своему... О русской поэзии  начала  века.  О  дерзости  Маяковского  и  о
дерзости Товстоногова - в период работы над "Идиотом"... Мне осталось кратко
поблагодарить компанию "футуристов" и подтвердить вышесказанное. А студенты,
конечно, охотно поверили комплиментам артиста, как я  сам  поверил  -  после
"Галилея".

   Из дневника 2000 года.
   Апрель. У нас в гостях Вл. Паперный. Узнаю много нового о старых кумирах.
В возрасте 16 лет он снимался  у  А.Эфроса  в  фильме  "Високосный  год"  со
Смоктуновским  в  главной  роли.  После  съемок   Эфрос   сказал:   "Сыграли
по-настоящему только двое. Смоктуновский - потому,  что  он  все  может  как
актер, и Вадик  Паперный  -  потому,  что  он  ничего  не  может...  И  еще:
Смоктуновский чувствует  каждого  и  дает  ему  то,  чего  тот  ждет.  Точно
поворачивается к человеку той стороной, которую ожидают. Так что какой он на
самом деле - никто никогда не узнает".

   На премьере таганковского "Гамлета" Смоктуновский в зале был всеми  сразу
отмечен - живой кумир и прославленный принц датский из  фильма  Г.Козинцева.
Пусть говорят что угодно об умении И.М.  ласково  лицемерить  похвалами,  но
никто как он не мог бы так вскочить с места в финале и, забыв о  регалиях  и
возрасте, плача и крича "браво", воодушевлять зрительный зал.  Никто  другой
не пошел бы, зная цену мировой славе своего Гамлета, по гримерным,  по  всем
переодевающимся и вспотевшим жильцам  кулис,  не  целовал  бы  всех  подряд,
приговаривая неистово "спасибо, милый друг,  это  было  гениально"  -  всех,
включая электриков и рабочих сцены, сгоряча спутав их с актерами.
   Ночью, выпивая и закусывая у меня дома со своими  друзьями-финнами,  И.М.
сумел убедить в серьезной подоплеке своих восторгов,  удивил  беспощадностью
своего огорчения...
   - ...Я же умолял Козинцева не делать из меня красавца, не играть из чужой
роскошной жизни! Вот вы и доказали, что я был  прав!  Вы  играете  так,  что
публика забывает о классике и старине! Ошибки ваши меня не  интересуют!  Это
живые, настоящие чувства, как настоящий этот петух слева от меня...  Как  он
бился, как он рвался улететь! Я у вас тоже играл - это я был петухом, рвался
и  орал:  "Козинцев  -  м..!"  Нецензурность  слова  вполне  соответствовала
нетипичности волнения.
   После "Часа пик" И.М. сделал памятное  признание:  "Вот  теперь  Любимов,
кажется, начал работать с актерами, начал отделывать характеры, а не  только
потрясать зал звуком и светом. Я бы, наверное, сейчас  согласился  играть  у
Юры... Но только, извини, прыгать и мотаться  на  маятнике,  как  ты,  я  бы
отказался..."
   В тот вечер Смоктуновский весело подтвердил: да, он когда-то  стучался  в
двери долюбимовской "Таганки". И он,  и  Евгений  Лебедев.  И  их  обоих  не
приняли в труппу  тогдашнего  Театра  драмы  и  комедии...  "Потому  что  мы
показались плохими артистами! Меня  часто  называли  заумным,  чудаческим  и
малоспособным..."
   В 1978 году я режиссировал звуковую диск-пластинку "Было на свете сердце"
на фирме "Мелодия". Романтические рассказы М.Горького я перемешал,  придумал
какую-то острую драматургию и упрямо добивался, чтобы основной  текст  читал
И.М. "Только вы, -  ворожил  я  ему,  -  можете  хрестоматийный,  надоевший,
картонный текст спасти своей  метафизикой  интонаций".  Артист  был  страшно
занят - и в театре, и в кино. Снимался в Болгарии. Но я снова находил его и,
пользуясь его расположением, патетически звал вернуть раннему Горькому славу
оригинального таланта. "В него уже никто давно не верит, - кричал  я,  -  но
ведь не только мы в детстве, но даже такие  писатели,  как  Толстой,  Чехов,
Бунин, Ходасевич, Бабель,  -  все  его  уважали!  Какая  интересная  задача:
прочесть Горького так, чтобы у всех мурашки от волнения забегали!" Пластинка
записана.  Главные  роли  сыграли  И.Смоктуновский  и  Е.Коренева.   Любимые
артисты, они порядком истрепали режиссерские  нервы.  Елена  впервые  играла
"звуком" и была невероятно самокритична, до  истерики.  Смоктуновский  стоял
рядом у микрофона и подливал масла в огонь. Делился опытом работы на  радио:
как дышать, чтобы не "заплевывать" микрофон, как держать  расстояние,  чтобы
звук отражал линию  темперамента...  Время  катастрофически  таяло,  и  я  в
отчаянии вторгся в их диалог: "Иннокентий Михайлович, извините, время  идет,
а мы стоим". Боже мой,  как  он  испугался!  Покраснел,  извинился,  ушел  с
головой в текст и стал послушен, как дитя! Дело не во  мне,  дело  в  корнях
настоящего актерства. Актер может забыться, удалиться куда-то в  сторону  от
профессии, но в его генетике, в его  гигиене  ремесла  заложено  уважение  к
дистанции. Актеру - играть, режиссеру - ставить... И чистота труда, гордость
за творимое предполагают соблюдение дистанции. Композитор  сочиняет,  Рихтер
исполняет. И актеру-мастеру неважно, кто  именно  сегодня  режиссирует,  его
знак качества - исполнительская профессия. И это было уроком для меня.
   В те дни, что мы писали пластинку,  И.М.  неизменно  восхищал  еще  одной
чертой, как говорится, старого, доброго воспитания. Он появлялся в студии на
улице Станкевича не за минуту, как  большинство,  а  за  час.  Без  показухи
(вопреки сплетням), а из  соображений  личного  комфорта  вынимал  из  сумки
тапочки (чтоб не заскрипеть башмаками) и термос с чаем и с молоком...
   В 1989 году в Крыму  снимался  фильм  "Ловушка  для  одинокого  мужчины".
Иронический детектив по французской пьесе. И опять меня удивил И.М. Для роли
жулика-клошара он приготовил совершенно новые и, как показалось  на  съемке,
невыигрышные краски характера. Какие-то дикие ужимки, нелепые  интонации  (в
одной фразе голос его кувыркался то тенором, то баритоном, то  фальцетом)...
Молодец Алексей Коренев, режиссер, он не усомнился  в  интуиции  мастера.  А
Смоктуновский теребил оператора Анатолия Мукасея: вышло? я не  переиграл?  В
том-то и фокус, что часто на площадке кажется корявым то, что  на  экране  -
выигрывает.
   Съемки проходили в Ялте, где всех тянуло к  отдыху  и  спокойному  режиму
работы, а И.М. приехал на 2  дня,  с  утра  до  ночи  прикидывал  и  зубрил.
Дурачился  в  гостинице  перед  выездом:  "Давай   махнемся   ролями?   Твоя
интереснее, а?" Я согласился: "Вам же хуже: я  ведь  ни  своего,  ни  вашего
текста не знаю, а вы-то, небось, как всегда..." Он вздохнул  в  ответ:  "Да,
как всегда". Он знал всю роль так, будто отыграл ее на  сцене  своего  МХАТа
раз сто.
   Если в том краю, куда ушел навсегда Смоктуновский, мне придется  ответить
ему лично, какие его роли меня больше всего восхитили, я отвечу так: Мышкин,
Куликов ("Девять  дней"),  Деточкин  ("Берегись  автомобиля")  и  еще  одна,
которую увидеть повезло мне одному.
   Однажды И.М. защищал... квартирные интересы моей семьи. Знаю, я  один  из
многих, кому сердечно и легко помог артист в обыденной жизни.  Но  сейчас  я
говорю об актерской стороне дела. Мы направлялись к  зампреду  Моссовета  по
жилищным делам. У меня на руках документы, по которым давно  уже  полагалось
разделить большую квартиру. За два часа перед нашей  поездкой  Смоктуновский
подробно допросил меня: как кого в семье зовут? сколько лет  тестю?  чем  он
знаменит? что выгоднее подать в разговоре? сколько метров у каждой  семейной
ячейки? Дома перед выходом нас благословила на победу до  слез  трогательная
Саломея  Михайловна,  подала   И.М.   пальто   -   "специальное,   красивое,
представительское". Тут я начал  трястись  от  волнения:  такая  подготовка!
такое пальто! Но то ли было дальше... И.М. взошел в кабинет начальника,  как
Ангел Доброй Вести. К нему и к его лауреатскому знаку с почтением  склонился
чиновник, даже не кивнувший при этом мне, обыкновенному.
   Иннокентий-Ангел немедленно принялся очаровывать хозяина  кабинета,  а  я
зажмурился и зажался. Я такого никак не ожидал. Изумительно сверкая улыбкой,
великий лицедей  убедил  начальника  в  два  счета:  что  я  таких-то  высот
покоритель (в искусстве), что семья моя - это гордость всей Страны  Советов,
что  метров  столько-то,  а  орденов  и  заслуг  у  тестя  столько-то...  Он
жонглировал именами, цифрами, эпитетами, снова цифрами... Как он мог столько
удержать в голове!
   ...Я вез И.М. домой, мы заехали в школу за его дочкой Машенькой, а  когда
я очухался от впечатлений, то спросил Смоктуновского, откуда такие  познания
в дипломатии и неужели двух часов подготовки хватило, чтобы столько удержать
в памяти?
   И.М. обворожительно изумился: "Дорогой мой, у меня ведь одна профессия  и
нет другой! Я вынужден относиться серьезно  каждый  раз!  Как  я  мог  перед
этим... долбодуем быть самим собой? Я обязан был сыграть такого же... из его
же круга... а как иначе?"
   Чиновник не сделал ничего из того, о чем его просили, но это  неважно.  Я
его все равно люблю: мы оба были  зрителями  уникального  спектакля.  Одного
Артиста.
   1995 год. Я вернулся в  Москву  в  сентябре,  и  у  меня  не  было  шанса
надеяться на прежнюю роскошь: позвонить  и  узнать,  что  во  всем  виноваты
дурацкие слухи. Раньше были надежды. Нынче умирают мифы.
   УМЕР, КАК МОЛЬЕР
   1987 год, 17 августа, гастроли театра "Современник" - Хабаровск. Здесь 16
часов,  в  Москве  8  утра.  Звоню  Табакову  из  автомата.   Прими,   Олег,
телефонограмму:

   Дурачине по причине
   очень давнего восторга,
   мне не спится
   на границе
   очень Дальнего Востока.
   Дорогой мой Табаков,
   Будь здоров со всех боков!

   Вместо веселого ответа - ужасное сообщение.  Чем  живет  сегодня  Москва:
умер Андрей Миронов. В Риге, на гастролях,  через  пять  дней  после  смерти
А.Папанова. Настоящее черное горе. Оно амортизируется дальностью расстояний,
долго кажется бредом. Постепенно обрастает подробностями.  И  все  тревожнее
посматривали в театре на  Игоря  Квашу:  Андрей  -  его  друг,  и  дальность
расстояний убивает его еще больше...
   В "Известиях" было сказано, что Миронов  умер  на  сцене  -  как  Мольер.
Страшно - на  руках  ближайшего  друга  -  Шуры  Ширвиндта.  А  Гриша  Горин
сопровождал движение машины в Москву, и население и  милиция  салютовали  по
всей тысяче километров пути.
   Уже в предсмертном состоянии, в "скорой помощи",  он  произнес  последний
монолог Фигаро и умер, не оставшись у зрителя в долгу. Он ведь упал на сцене
и не договорил монолога... Как Мольер.
   Он был сразу хороший артист. Сразу, с 1958 года, когда поступал к нам,  в
Щукинское училище. Авторитет его  родителей  был  столь  высок,  что  трудно
понять,  где  кончалось  удовольствие  видеть  их  сына,  а  где  начиналось
лицезрение его собственного обаяния.
   ...На щукинских  вечерах,  как  и  по  всей  стране,  робко  возрождалась
культура западного танца. Раскованно буйствует в  "буги-роке"  один  Андрюша
Миронов (из  мужского  персонала).  Первокурсник  легко  летает,  грациозен,
европейский шарм подчеркнут самоиронией - словом, хорошо  смахивает  на  тех
"стиляг", которых журнал "Крокодил" еще пару лет назад  "смахнул"  с  нашего
победоносного пути. Впрочем, в одежде Андрей весьма строг, подтянут и совсем
был бы похож на лорда, если бы не краснел на каждом шагу. Девичий стыд, надо
признаться, делал его простым, неизбалованным пареньком... Ада  Владимировна
Брискиндова, обратила наше внимание на младшего щукинца: Андрей  ежесекундно
и всепогодно, не для показухи, а по личному кодексу - выбрит, причесан,  при
галстуке и при крахмальном воротничке... Причем не какой-нибудь полукрахмал,
а тугая жесткость: ошейник аристократа...
   ...Стороннее наблюдение за Андреем могло вызвать  ложную  обиду:  "Ты  не
слишком зазнаешься, юноша?" Виноваты, конечно, и комплексы  "стороннего",  и
сумма внешних примет - фасонистая выправка, пружинистое парение над толпою и
небрежное скольжение в речи, где запросто слагаются репризы.
   Но при близком общении - все по-другому. Детская дотошность в  расспросах
о жизни, о семье, о театре, о вкусах, о слухах,  о  твоем  личном  мнении...
Умение хорошо вслушиваться, вглядываться в собеседника, а рядом -  искренняя
пренебрежительность к славе, "успехам". Всегда памятлив к общим  встречам  и
событиям и очаровательно благожелателен. Даже в мрачном расположении духа  -
готовность отозваться на юмор,  отдаться  течению  импровизации,  словесного
перепала.  И  думаешь  о  нем:  "Не  слишком  ли  он  скромен  и  прост  для
всенародного любимца?" ...На хабаровских гастролях грустно возвращаю артисту
Антону Олеговичу Табакову воспоминание о его детском  признании.  Маленького
Антошку спрашиваю, кого после отца от считает великим актером?  Или  лучшим?
Любимым? Ответ показался тогда пижонским забиячеством: "Я, дядь Вень, вообще
никого не считаю, кроме Миронова, он для меня самый первый - Андрей  Миронов
- среди всех вообще!" Сокрушенно кивает Антон Олегович; так и  было,  так  и
есть. И только что звонил в Москву, разыскивал Ларису, жену своего кумира.
   ...Начало 70-х годов -  много-много  счастливых  вечеров  в  доме  нашего
общего друга Игоря Кваши. Собрание громких имен - и актеров, и художников, и
врачей. И Гриша Горин, и Слава Голованов, и открытие огромной мастерской  на
троих (Л.Збарский, Б.Мессерер, В.Красный) на ул. Воровского... Я ощущаю себя
случайным зевакой на этих карнавалах талантов, где  Андрей  всегда  бывал  в
центре как веселых, так и серьезных разговоров. К тому же он один из  первых
(как и сам Кваша) владел магией автомобильных терминов, что по тем  временам
казалось столь же мудреной областью, как и космонавтика.
   ...На вечере 4  февраля  1983  года  в  "Современнике"  Андрей  со  своим
партнером Александром Ширвиндтом завершали  праздник  пятидесятилетия  Игоря
Кваши. Атмосфера в доме на Чистых прудах была примерно такой, какую сама Фея
могла заказать Золушке - к ее пятидесятилетию. Бывает иногда в театре  такое
стечение обстоятельств, что полный зал разного народа живет единым дыханием,
когда все как один счастливы и у всех один кураж, одна печаль, одни и те  же
ассоциации. Словно все играют в одну и ту же игру,  у  всех  разом  "ложится
карта", полная колода козырей, и все в крупном выигрыше.  В  картах  так  не
бывает, а в театре бывает.  Всех,  кто  в  тот  вечер  выходил  на  сцену  -
поздравлять, зачитываеть или острить от себя, - всем и каждому везло.  Меня,
например, "несло", как Остапа Бендера с голодухи - такой прием, такой народ,
такой фурор... Остапа с голодухи, а нас - от любви. Все были прекрасны  -  и
Ахмадулина,  и  Окуджава,  и  Юрский,  и  Арканов,  и  целые  коллективы,  и
представители с "адресами", ну и, конечно, Валентин Гафт -  ведущий  вечера.
Они только что отыграли булгаковского "Мольера" ("Кабала святош"),  которого
друг Миронова и поставил, и сыграл. Там  в  финале  (как  теперь  оказалось)
Кваша - Мольер умирал на сцене, точно "как Андрей Миронов"...
   Гафт  в  полурасстегнутом  костюме  Людовика  был  звонок   и   щедр   на
комплименты. Вся труппа, сидя на  сцене,  была  детски  смешливой.  Особенно
юбиляр, который задыхался от хохота и бил каблуком об пол... Так вот,  пиком
вечера, его триумфальной развязкой был финал:  Ширвиндт  без  единого  слова
играет на скрипке, бережно возлагая под щеку  иссиня-чистый  платок;  Кваша,
задерганный послушник, невпопад вторит припеву, а всей  песенной  галиматьей
сухо дирижирует Миронов. Он дирижировал скрипачом  и  пробами  сил  юбиляра,
куплетами-припевами и  перерывами  на  гомерические  раскаты  публики...  Он
действительно довел до слез, истерзал Квашу, пока тот не выучил  и  не  спел
припев гимна про себя самого. Куплет идеально исполнял  Андрей,  успевая  на
ходу глазами и  телом  намекнуть  имениннику  на  скорый  приход  припева...
вот-вот... вступай, брат! Опять не попал... Зал грохочет, юбиляр исступленно
лягает  каблуком  сцену.  Труппа  изнемогает  от  хохота...  И  только  двое
невозмутимы, как часть неживой природы: мрачен  фрачный  скрипач,  по  знаку
дирижера снова бросая подбородок на плечо, и адски серьезен Андрей  в  своем
просветительском рвении - научить Квашу петь  причитающийся  ему  гимн.  При
всем том он ухитряется оставаться самим собой  -  изящным,  пластичным,  как
циркач, и обаятельным,  как  Миронов!..  Добавлю,  что  всю  ночь  актерское
собрание гудело восторгами воспоминаний о вечере, буфетный подвал на  Чистых
прудах ходил ходуном от возбуждения и любви...
   В тот же год, весной, я летал дважды в Ялту, к моему товарищу  Александру
Митте на съемки его фильма. Как часто бывает у нас, я  дал  себя  обморочить
клятвами типа "картина погибнет,  если  ты  не  сыграешь  эту  роль",  "роль
гениальная, хотя в сценарии ее почти нет", "она небольшая, но от таких ролей
мастера не отка...", "только ты один, не считая, может быть, Марлона Брандо,
да и он не вытянет"... Словом, выворачиваешься в театре,  бюллетень  тебе  в
тоску, но летишь, даб