и  множил  мнения  по
законам собственной арифметики, а потом совершал поступок  -  спектакль  или
выход "на ковер" - решительно по-своему.
   Я  помню  наши  страхи  и  растерянность,  когда  за  час  до   спектакля
"Послушайте!" была оцеплена Таганская площадь, по театру заходили  чужие  "в
штатском", и нам стало ясно, что сегодня -  последний  вечер,  ибо  ожидался
приезд во второй ряд партера не кого-нибудь там,  а  члена  Политбюро  Петра
Шелеста, одного  из  главных  вдохновителей  бронетанковой  стужи  "пражской
весны". Спустя сутки мы узнали, что этот случай -  абсурдное  совпадение,  и
соратник генсека Брежнева просто решил отдохнуть с семьей, а не убедиться  в
тлетворности антисоветского Театра на Таганке. Но  это  узнается  завтра,  а
пока мы все в  отчаянии:  как  быть,  как  играть  и  что,  по  совпривычке,
вырезать, удалить? Мы-то хорошо знали, какие места  в  спектаклях  возмущали
власти и в Москве, и в ЦК, и лично тов. Фурцеву -  министра  культуры...  На
наше смятение ответил отец "Таганки". Он собрал своих  трепещущих  детей  за
кулисами, выслушал наши предложения о сокращениях и  решительно  постановил:
"Не будем давать им карты в руки. Если они чего решили - какая разница,  что
резать, а что не резать. Мы же уверены в том,  что  играем?  Вот  и  давайте
играть без сомнений. Я считаю, надо наоборот: не скрывать и не темнить перед
ними. Если это последний раз - пускай хоть  себе  и  нормальным  зрителям  в
радость. Ничего не надо сокращать, ничего не надо скрывать - играем в полную
силу, вы меня поняли?" Так и играли.

   Репетируем Эрдмана!
   "Играют "Самоубийцу", как легкую комедию - про "те времена" - а  время  у
нас сегодня очень страшное. Что изменилось? Разрешили трепаться,  а  система
осталась - и создается  более  страшное  положение...  Урвать  и  убежать  -
психология временщиков..."

   В те годы  бывало  не  раз:  очередной  разгром  "Павших  и  живых"  либо
"Послушайте!" - и сразу вакуум вокруг Юрия Петровича. Когда назревала драма,
в доме Любимова замирал телефон, никто не терзал просьбами  о  билетах.  Это
говорило о самом худшем. Но крепка поддержка дома и его своенравной  хозяйки
(тогдашней жены Любимова Л.В.Целиковской), на эти времена принимавшей  образ
декабристки. И дом становился крепостью.
   Я помню, из кого состоял самый близкий круг друзей  театра,  друзей  Юрия
Петровича.  На  защиту  "Товарищ,  верь!"  или   "Живого"   на   расширенных
художественных советах подымались и говорили  (под  запись  стенографисток!)
Петр Капица, Владимир Тендряков, Натан Эйдельман,  Сергей  Параджанов,  Петр
Якир, Мария Мейерхольд, Альфред Шнитке, Булат Окуджава... Рядом с Ю.П. часто
видели  В.Войновича,  В.Аксенова,  Г.Владимова,   Л.Копелева,   В.Максимова,
М.Ростроповича,   А.Галича.   Р.   и   Ж.Медведевых,    Е.С.Гинзбург...    К
пятидесятилетию  Александра  Солженицына  Любимов   с   Карякиным   сочинили
телеграмму и отправили ее в Рязань -  от  всего  театра.  Когда  потекли  на
газетные полосы дрожащие подписи послушно разгневанных деятелей  культуры  и
науки, некоторые, как известно, уклонились от греха. В науке  -  такие,  как
П.Л.Капица. В искусстве - такие, как О.Ефремов и  Ю.Любимов.  Юрий  Петрович
вежливо объяснял настойчивым предлагателям: "Напечатайте его  романы,  дайте
почитать то, что нам предлагаете обвинять! Как я могу возмущаться  тем,  что
мне неизвестно? Кто не верит? Кому? Вам?  Партии?  Конечно,  верю,  если  вы
искренне против Солженицына. Но вы  требуете,  чтобы  я  от  себя  подписал,
правда? Вот и дайте мне почитать..." Ю.П. сообщал гостям  своих  спектаклей:
"Вы слыхали? Говорят, Фурцева вызвала Рихтера и зашумела  о  Ростроповиче  -
как, мол, вы терпите  такое,  вы  гордость  советской  музыки,  а  этот  ваш
коллега, который месяц греет у себя на  груди  Солженицына!  На  что  Рихтер
невозмутимо изрекает: понял, Екатерина Алексеевна, я, мол, исправлюсь, а  то
и вправду засиделся писатель у Славы в гостях, завтра я его к себе  приглашу
на дачу, пусть живет!.. Ну и видок, говорят, был у мадам министерши!" А Олег
Ефремов встретил писателя на улице Горького, обнял и зазвал к себе  во  МХАТ
на премьеру.
   С одним из самых своих близких друзей-академиков Любимов порвал  сразу  и
навсегда,  узнав,  что  тот  подписался  под  анафемой  Андрею   Дмитриевичу
Сахарову. Но своим отношением к Сахарову, к Солженицыну или к  арестованному
Сергею  Параджанову  Юрий  Петрович,  конечно,  не  бравировал.  Чувства  не
скрывал, но и  не  афишировал.  Время  было  такое,  что  надо  было  беречь
собеседника, если тот боится, хотя втайне и разделяет твои чувства.
   В конце мрачного шестьдесят восьмого года мы ехали вместе поездом в город
Дубну к академику Г.Н.Флерову на какой-то юбилей. В поезде  Ю.П.  без  конца
отвлекается от насущного разговора  по  поводу  "Часа  пик"  (о  замысле,  о
распределении ролей) - то есть от всего, что меня близко касалось по работе.
Отвлекается постоянно - угнетавшим  его  мотивом:  Прага,  танки,  Александр
Дубчек. Никогда не забуду выражения лица Юрия Петровича  и  его  слов:  "Ах,
какой мужик! В самый разгар  событий  Дубчек  говорит  на  весь  мир  -  "не
забудьте о нас тогда, когда мы сойдем с первых полос ваших газет"".
   И второе. Мы сдаем паспорта в гостинице города Дубны. Нас ищут  в  списке
брони. И администратор произносит: "Есть! Любимов  с  супругой.  Пожалуйста,
ваши документы..." Его прервал гневный голос Людмилы Васильевны Целиковской:
"Что-о-о-о?! Перепишите у  себя  в  бумажке  -  не  Любимов  с  супругой,  а
Целиковская с супругом!"

   Репетируем Эрдмана:
   "Это все разговоры: старые спектакли, новые спектакли... новые часто  уже
рождаются старыми, а то, что давно,  но  крепко  сделано,  -  оно  держится.
Искусство не измеряется временем, оно временем проверяется. И я  восстановил
"Живого" и "Преступление", потому что зачем терять хорошие вещи?.."
   "Там на Западе - все наоборот. Театры доходов не  приносят.  Там  артисты
специально на стороне зарабатывают, чтобы иметь право поиграть в театре..."
   "Ему стыдно, Шопен!* Это - стыд! Советский человек чаще всего бесстыден и
лжив... извините меня, я сам советский человек, это и меня касается... Идешь
по Японии, сакура цветет ихняя, и видишь сразу  советских  людей,  ото  всех
отличаешь моментально: наш идет, "главный", а вокруг холуи наши..."
   "Николай Робертович жизнь свою в грош не  ставил,  и  его  рассуждения  о
самоубийстве были очень особенные..."
   "Что? Берию? Конечно, видел, да я сто раз вам рассказывал. Да бросьте, не
слыхали, вы хотите, чтобы я байки трепал, а не работал... И Сталина видел  -
как он раков ел... а Мао - нет, не видел, я в тот день не был в "Метрополе",
что? Чего вы ржете, я часто в "Метрополе" бывал..."
   "У них у всех поднабобело!" (Все  смеются,  а  Ю.П.  удивлен:  разве  нет
такого слова?)
   "Здесь ты правильно выдал, но это мастерство, а мне не  надо  мастерства,
надо по-настоящему слезы почувствовать, а изображать и дурак может..."

   Вопреки всеобщему  правилу,  Любимов  в  плохие  минуты  никогда  не  был
растерян, вел себя прямо и твердо. А если где вызывал досаду или раздражение
- так только в дни благополучия, в эпоху культа своей личности. Впрочем,  он
сам это себе напророчил, когда поучал  таганковских  звезд:  "Пройти  огонь,
воду и медные трубы - никому не дано. Огонь и воду настоящие  мужчины  могут
еще как-то преодолеть, но медные трубы - никто пережить не в силах..."
   Парадокс времени в том, что власти, испытав Любимова огнями и водами,  на
последний свой шанс тогда не решились! А решились бы -  и  не  пожалели  бы.
Отсутствие  медных  труб  весьма  продуктивно  для  отечественной  культуры:
продлевает активную творческую  жизнь,  высветляет  портрет  художника.  Вот
таков парадокс. И самые яркие примеры - Эрдман и Высоцкий.

   Репетируем Эрдмана:
   "Я могу сейчас поставить "Собачье сердце" -  и  его  запретят!  Булгакова
неправильно ставят! Там  такое  написано  про  них  -  они  же  по  глупости
напечатали. И "Венецианского купца" могу поставить так, что его закроют..."
   "Эрдман - это ритм,  а  за  этим  -  точнейший  подтекст,  и  конструкция
тщательнейше выписана, он любую халтуру писал так же, как делал свои шедевры
- это кропотливейшая  нюансировка,  как  у  гениального  Шнитке...  но  этой
кропотливости не видно, вот в чем эффект..."

   1970   год.   Международный   фестиваль   польской   драматургии   выявил
единственность Любимова на фоне сотен его коллег.  Премьера  "Часа  пик"  по
повести Ежи Ставинского превзошла все ожидания начальства.  В  то  же  время
спектакли придворных театров, которым заранее приготовили первые места, тоже
превзошли - но худшие ожидания. Словом, и полякам, и нашим, и театроведам, и
политикам было очевидно: если кому-то давать, то Любимову, а  если  кому  не
давать, то...  Никому  и  не  дали,  это  решили  в  ЦК.  Конкурс  обернулся
посмешищем.  Правда,  не  смешно  стало,  когда  председатель  жюри   Леонид
Варпаховский хлопнул дверью и расстался с почетным титулом. Поляки требовали
дать Ю.П. "первую польскую" премию. Поляков вообще лишили права  на  премии.
Однако комедию доиграли. В  конференц-зале  Дома  актера  большие  чиновники
раздавали пятые и шестые премии взамен отмененных первых...

   Репетируем Эрдмана:
   "Николай Робертович, как  никто,  умел  быть  независимым.  Это  и  есть,
наверное, аристократизм духа, поэтому он был почти неуязвим.  Все  играли  с
режимом. И Мейерхольд играл с режимом, "комиссарил", и Маяковский, но Эрдман
никогда не играл. Он жил в стороне от режима, и у него - другая трагедия..."

   70-е годы. Большие поездки по столицам Союза. Почет и  богатые  приемы  у
партийной знати. Отличная пресса. И при этом - успех у зрителей.  Заграница.
Юрий Петрович привыкает давать  интервью,  отвечать  на  пресс-конференциях.
Гастроли  по  стране  сокращаются.  За  рубежом  -  увеличиваются.  Огромные
портреты Любимова в лучших изданиях Запада. В Японии кричащий заголовок  над
портретом Ю.П.:  "Маг  света"...  Постановки  в  Италии,  Австрии,  Венгрии,
гастроли и премии в Югославии,  Германии,  Франции,  Финляндии...  Приемы  и
речи. Юрий Петрович все больше срывается на актеров. Усложняются отношения с
лицами, на которых явно падают тени  "медных  труб".  Киноуспехи  и  сольные
концерты, журнальные статьи, рассказы, песни  и  стихи  любимовских  актеров
радуют кого угодно, кроме самого Ю.П. Чем более придирчиво  Любимов  обижает
нашего брата, тем быстрее растет ответный  счет:  мы  столько  лет  на  него
пашем, мы для него... он бы без нас... и  т.  д.  У  меня  из  капустника  в
капустник переходила одна и та же тема в пародиях на  Любимова:  "Наш  театр
признают и ценят самые умные люди планеты! Столько лет  театр  держит  такой
уровень! А кто ему мешает? Только артисты!  Артисты  всё  готовы  развалить,
разбазарить - я хорошо это знаю, я сам был артистом..."
   Совершенно другой, теплый, мягкий добряк - Любимов дома, вне всяких бед и
забот. Счастливые минуты для актера, когда тебя и  понимают,  и  слушают,  и
высоко ценят... В 1967 году весной мы втроем летим на  такси  в  Кунцево,  в
"кремлевку",  где  лежит  Ю.П.  Дурное  подозрение  врачи  отбросили,  лечат
"боткинскую болезнь". Л.Целиковская применила свои связи, и нас допустили на
территорию "заповедника". Высоцкий, Золотухин и я угощаем на свежем  воздухе
осунувшегося Любимова фруктами с  рынка.  Он  заставляет  нас  самих  съесть
привезенное ("вы что, такие деньги на рынке оставлять, меня же здесь кормят,
сами знаете, как здесь кормят, а у вас денег кот наплакал - ешьте  витамины,
быстро, быстро"). Вопросы о театре, нетерпение мастера и наше хоровое пение:
"Не спешите, в театре  все  хорошо,  все  в  полном  порядке,  как  никогда,
лечитесь, и от всех горячий привет!"
   В день его пятидесятилетия, отыграв спектакль,  мы  втроем  оказались  на
квартире у Любимова-юбиляра. Столы "ломились"  и  перетекали  из  комнаты  в
комнату. Народу тьма, и, как обычно  в  актерской  жизни,  прийти  поздно  с
работы  -  это  означает  стать  "гвоздем"  программы.  На  нас   накинулись
любимовские друзья, но хлебосольная  хозяйка  отвоевала  нас  для  кормежки.
Тосты, комплименты, и опять - "сам не  свой",  теплый,  внимательный  добряк
Юрий Петрович...
   ...Я пришел к нему  домой,  читаю  свою  пьесу  по  сказкам  Андерсена...
Людмила Васильевна прерывает чтение: ну-ка, перетащите вдвоем книжные  полки
для ремонта!  Мы  перетаскиваем,  а  Любимов  смущенно  ворчит:  "Заставляет
человека чужими делами заниматься... Ты извини,  я  бы  и  сам  перетащил...
Спасибо огромное..."
   А вот иные краски на портрете. Жестокое,  грубое  выражение  неприязни...
Высоцкому приехать бы вовремя на репетицию "Гамлета", да  скромно  предстать
пред очи режиссера, да напялить на себя что похуже  -  тренировочный  костюм
родного производства - так нет же, нет! Явился на неделю позже, привез из-за
кордона новый "Мерседес", опоздал на час к репетиции...
   - Ну и где этот господин? Ага, спасибо, что посетили нас,  почтили  своим
вниманием...
   - Юрий Петрович, я вам все потом...
   - Не надо мне ваших объяснений,  Владимир  Семенович!  Знаю  я  вас  всех
насквозь! Ролью надо болеть, такие роли на дороге не валяются... Что вы  там
себе под нос бурчите?.. Это Шекспир, здесь дыхание должно  быть  широкое,  а
вы... что вы там бормочете? И в  каком  вы  виде  сюда  пожаловали?  Что  за
кокетка! Разве Гамлета можно в таком виде? Прилетел...  опоздал...  подкатил
на "Мерседесе"... и в бархатных  штанах...  о  чем  вы  думаете?  В  облаках
всемирной славы купаетесь? А  ну,  снимите  к  чертовой  матери  эти  брюки,
репетируйте в нормальной рабочей форме, или вообще не надо ничего!
   ...И никогда не знаешь, как лучше ему ответить.  Огрызнешься  -  получишь
горячую порцию "правды жизни", промолчишь  -  разозлишь  его  не  меньше,  и
разольется кипяток густой унижающей брани -  аж  пар  гуляет  над  прибитыми
актерами...
   Я однажды не выдержал, в 1975-м.  Терпел,  терпел  грубую  речь  в  адрес
своего товарища и вдруг психанул: "Зачем вы  унижаете  актера?  Он  уже  все
понял, а вы его совсем  хотите  уничтожить?  Мы  же  играем  самый  гуманный
репертуар..." И почернело небо над моей головой. Не было специальных  речей,
правда, но "отдельные реплики" в мою сторону, но ледяной  тон  обращения  ко
мне (сразу же - по имени-отчеству), и такие красноречивые  взгляды  по  ходу
репетиций... Мороз по коже...
   Вообще-то где-то с "Гамлета", с начала  семидесятых,  я  перешел  у  Юрия
Петровича в третью категорию обращений. Всего категорий было, скажем,  пять.
Когда он благоволил к актеру, то называл уменьшительным именем  и  на  "ты",
когда чуть хмурился - полным именем, когда сердит бывал не  на  шутку  -  на
"вы" и по имени с  отчеством.  Звучало  в  нашей  демократической  атмосфере
неестественно, но с явным упреком.  Ну,  в  ходе  репетиций  мне  предстояло
хлебнуть и худшего: по четвертой категории Ю.П. называл  меня  "Смехов"  или
даже "господин Смехов", а однажды, по пятой, обратился ко мне - не на  "ты",
не на "вы", а на... "он".

   Из дневника 1975 года.
   5 января. "Пристегните ремни". Прогон. Мама, папа и человек  100  "умных"
людей. Эльдар Рязанов: мало эмоций, о которых речь, спектакль будет все-таки
хорош, смотрится с вниманием, но драматургия слабовата. Аникст только  пожал
руку. Эскин сказал, что здорово, что всегда и теперь  очень  рад  за  театр.
Ю.П. мрачно проходит мимо без слов. Если я начал бы миловаться, принял бы  и
растер. Эпоха заглазных плевков.  Требуется  тотальное  послушание,  minimum
humor и maxi трепет, всех подозревает и забывает, что не он - для нас, а  мы
- для него... Вечером  "Гамлет"  с  хромым  занавесом  -  болен  Стас,  зав.
монтировочным  цехом.   Вчера   Толя   Дроздов,   рабочий   с   усугубленной
(подградусной) активностью, упал с крестовины кареты при установке "Товарищ,
верь!". Все хмурятся. В театре перестают любить или хотя бы хотеть  понимать
друг друга, словно лебедь, рак  и  щука.  Любимов,  поднимаясь  сумрачно  по
лестнице перед сценой с Розен Гильдами*: "Вы, Веня, начали  чересчур  легко,
чуть развязно, но потом сцену играли... верно играли". И  устало  взошел  на
причитающийся пьедестал. Или: "И взошел устало/на положенное пьедестало".
   15 февраля. Утро. "Ремни", совсем другие, люто приемные. Песня моя  -  на
аплодис, и все  такое.  14.30  -  собрание.  Ю.П.  -  в  Италию,  прощается,
неорганично ругает дисциплину, напоминает советские законы:  выгонять  и  не
пущать... Когда я вернусь - если  самолет  не  разобьется  -  я  посмотрю...
Перспективы богатые - приглашения в Югославию, Францию, Италию плюс: Гоголь,
Булгаков, "Кузькин", затем "Вишневосадый"  Эфрос,  Чехов  Паперного,  Василь
Быков и т. д. Многие ведущие артисты ведут  себя...  не  все,  но  многие...
Взвилась Гал. Ник.** - эпидемия  опозданий!  Нарушений!  Горевал  и  сетовал
Дупак - отменять ли пятидневку... Потом  отъезжающий  с  размаху  заорал  на
всех, скопом, огулом  (имея  в  виду  тех,  кого  здесь  нет,  -  на  Хмеля,
Высоцкого, Валерку, Зину, Аллу...). Встал Иванов и  шикарно  все  перевел  в
шутку - с пожеланием не омрачать шефа. С пожеланием счастливого лета и т. д.
Хохотнув, разошлись.
   Да, вчера Ю.П. спросил  о  кино,  как  снимаюсь,  затем  стал  советовать
хитрить, работать  только  с  учетом  крупности  плана,  на  крупном  искать
внутреннее разнообразие, живость глаза, не дрыгаться, не переигрывать...
   4 мая. Театр, телефоны. Вскользные беседы  с  Юр.  Петровичем.  "Всем  ни
черта не надо, разваливают роли, поверхностно..." - "А  как  моя  сцена?"  -
"Твоя ничего... правильно шла... да дело не в этом..."
   Ваще-то - крызис. Это да-с. Треба новых  иницитив  от  шефа.  Или  взрыв,
буча, выгон 15-20 человек или не знаю что. Все спектакли обросли  клопами  и
прыщами отсебятин, непониматин, чужеродинок и антитагановок...
   12  декабря.  На  "Галилее"  Алик  Марьямов,  Наташа,  Янек  -   польский
журналист. Любимов их усадил. Любимов в коридоре, один на один,  почтительно
сварганил поклон and рукопожатие каменной своей десницей. Эхма. Был  Любимов
боевой со девизы "Выстоять", "Противостоять", "Состояться!",  и  была  вкруг
него компания: Эрдман, Вольпин, Марьямов, Денисов, Шостакович и  др.  Однако
что же ныне? В здоровом  теле  нездоровый  защитный  дух  легкого  стяжания,
авторского взимания, самообольщения и отторжения любви и добра,  заключенных
в подчиненных. За 12  лет,  кроме  Шаповалова  и  Филатова,  -  ни  од-но-го
новогения, ни одного достойного прихода (а ушли Губенко, Любшин,  Эйбоженко,
Калягин, Демина...). И понять бы старику за 2 года до шестидесятилетия,  что
дом его не на глупых словах, не на страхе и  не  на  культе  держится  -  на
совести. Да, на совестливости  Высоцкого,  Золотухина,  Славиной,  Соболева,
Джабраилова, Додиной, Семенова,  Жуковой,  Полицеймаки,  Смехова,  Смирнова,
Шопена, Филатова, Демидовой, Ульяновой, Корниловой, Погорельцева, Кузнецовой
- старых горе-льефов на железном постаменте его сурьезного памятника.

   Замечу  попутно:  в  суровости   и   грубости   режиссеров   ничего   нет
оригинального - в нашей стране в особенности. Но для  портрета  Ю.П.Любимова
характерна одна светотень, весьма редкая для его собратьев  по  "тиранству".
Как бы ни ожесточились  отношения  с  актером  -  на  новые  работы  зло  не
распространялось. В январе 1979 года, когда  Володя  Высоцкий  продлил  свое
пребывание в США с концертами, а на Таганке без него спектакль "Преступление
и наказание" уже шел на выпуск, меня вызвал Любимов.
   - Я прошу тебя, Вениамин (это была эпоха, когда на  время  я  снова  стал
"ты" и без отчества), сегодня же возьми роль Свидригайлова и давай активно в
нее входи...
   - Как это? Володя приедет и...
   - Не надо мне про Володю! Надоели его штучки и  заграничные  вояжи!  Бери
рол