юбви к полному списку того второго курса, которому  премного  обязан
"последующими десятилетиями"...
   "Что же за всем этим следует? Следует  жить..."  Я  написал  в  давнишней
статье, что наше училище - лучшее в мире. Объяснил исчерпывающе: мы  учились
возле Арбата (старого) - это уже  аргумент;  Театр  Вахтангова  -  серьезный
аргумент: у нас высшего  качества  юмор,  педагоги,  красавицы,  методика  и
традиции...
   Теперь стал старше и слов на ветер стараюсь не бросать. Теперь не  скажу:
"Наше училище - лучшее в мире". А скажу так. Если была когда-либо  идеальная
театральная школа,  то  это  именно  наша,  образца  1950  -  1960-х  годов.
Атмосфера нашего обучения словно исключала возрастные различия. Все  щукинцы
были равно молоды - от шестидесятилетних Мансуровой, Львовой или  Захавы  до
семнадцатилетних первокурсников. Исключение составляли, может  быть,  только
завхоз Майборода и тов. Серебрякова из  учебной  части  -  постоянные  герои
эпиграмм и шутливых зарисовок. Мы гордились даже специальным подбором кадров
в училище: осветитель по фамилии Слепой, пожарник - Горелов, а  буфетчица  -
Неелова.
   В конце 50-х -  начале  60-х  годов  в  вахтанговской  школе  была  такая
атмосфера, из которой мог произрасти "праздник  игры".  Первый  элемент  или
составная часть ее - взаиморасположенность. Во многом опять-таки  "виновата"
весенняя погода в общественной и  культурной  жизни  страны.  В  описываемое
время резко изменялись репертуар, стиль постановок, даже  социальная  обойма
персонажей. Вместо  трубоголосых  генералов  от  всех  инфантерий  по  сцене
заходили, заколобродили  обыкновенные  люди  с  их  заботами.  Первые  пьесы
Розова, первые спектакли  Эфроса!  Повеяло  озоном  после  грозы,  очищались
легкие у творцов и очевидцев. На этом  фоне  -  как  хорошо  быть  студентом
такого прекрасного института!
   Ритуал  "посвящения"  первокурсников.  Дипломники  раздают   каждому   по
гвоздике. Объясняется: это любимые цветы Бориса Васильевича  Щукина.  Отныне
через все обучение пройдут имена учителей и корифеев сцены.  Отмечу  важное:
близким людям Вахтангова, Щукина,  Горюнова  -  всем,  кто  теперь  вошел  в
историю, было в то время каких-нибудь  бодрых  пятьдесят  с  небольшим  лет.
Рассказы о Мастерах постоянно шли во время  занятий  и  в  коридорах.  Связь
времен  оживала,  крепла,  звенела  смехом.  В  соединении  юмора  и  цепкой
наблюдательности    рождается    мимолетный    рисунок    случая.    Опытные
актеры-педагоги  показывают  мастерски,  рельефно,   гравюрно   -   животики
надорвешь. И надрывали. Без "показа",  актерского  анекдота,  поддразнивания
знакомых лиц не проходила ни одна репетиция.
   Вахтанговской школе на роду  было  написано  стать  генератором  игрового
зрелища. В аудиториях штудировали элементы "системы". По крупицам складывали
и  шлифовали  образы  персонажей.  Учились:  каждый  человек  носит  в  себе
неповторимые  особенности.  Как  их  выразить,  как  повторить?   Внутреннее
содержание раскроется не раньше, чем ты, актер, вникнешь в  мир  героя,  его
мыслей, его биографии.  Но  человека  отличает  богатейшая  картина  внешних
проявлений. И студентам задают на дом, а потом их проверяют на занятиях: как
твой тип топает по улице, как дышит, как говорит,  как  держит  голову,  как
смотрит на партнера. Из этих кропотливо отобранных маленьких "как" в  случае
везения, а точнее, в случае труда и таланта, вырастает конечное наиважнейшее
-  способ   существования   на   сцене.   Унылая   грамотность,   бесцветное
правдоподобие - отвергнуты. Театру потребны особые, немаловажные, обобщенные
и совершенно оригинальные  -  при  абсолютной  достоверности!  -  образы.  И
студенты-щукинцы из аудиторий  в  коридоры  переносят  удачно  скопированные
походки,  гримасы,  акценты  и  говорки...   Училище   гудит   от   показов,
зарисовок... Мансурова говорит: "У нас самая счастливая профессия! Мы  можем
работать  постоянно!  Я  лучше  всего  готовлюсь  к  роли,   когда   еду   в
троллейбусе". Пороги, разделяющие часы занятий и отдыха, стерты. Наш  объект
- весь мир. И мир этот - оглушительно интересен. Мы  репетируем  "Недоросля"
Фонвизина. Педагог - Е.Г.Алексеева (та, которую до небес вознес в статье  об
ее Виринее сам Луначарский). Многие хнычут: Алексеева скучна, она  не  умеет
показать. А я доволен. У педагога те же задачи, но метод новый:  не  "собою"
изображать, а словами, подсказками "наводить" на образ. Она требовательна  и
добра, красива, женственна, чуть вальяжна в  работе,  речь  ее  протяжна,  и
очень хорош - почти из А.Н.Островского - ее  язык.  Я  репетирую  Вральмана.
Алексеева, ухватившись за малейшую смелость в моем показе, за  миллиметровое
заострение рисунка, подбадривает рассказом...  Только  что  вышел  спектакль
"Идиот" у  вахтанговцев.  Ремизова  -  постановщик,  Алексеева  -  режиссер,
Гриценко - князь Мышкин.
   - Как он интересно нас всех замучил! - восклицает Елизавета Георгиевна. -
Все ползком крадутся поначалу, присматриваются,  прислушиваются.  А  Николай
Олимпиевич на вторую репетицию приходит: "Вот я такого  типа  заметил..."  И
вдруг  сморщился,  съежился  -  пошел  по  комнате.  Ремизова  обрадовалась:
"Отлично, это Мышкин! Давайте его сюда". А он: "Нет,  а  еще  вот  какого  я
видел. Кажется, тоже хороший..." И опять  удивляет  всех  совсем  новым,  но
совершенно точным, как будто мы его сами только что видели на Арбате. "Стоп!
- кричит Ремизова. - Это  готовый  князь.  Давайте  его  сюда".  А  Гриценко
назавтра еще трех типов - и все разные, и все,  понимаете,  годятся!  Но  за
этими зарисовками - бездна труда, отбора, верного глаза...  ну,  и  таланта,
конечно же...
   Важнейшее достижение школы - самостоятельные  отрывки.  Сегодня  это  уже
заимствовано и другими теавузами,  тогда  это  было  нашим  "специалитетом".
Рядом с текущими, выписанными на доске работами с  мастерами  -  собственный
выбор, личный вкус, своя режиссура и свой особый день. В этот  день  в  зале
показа - не продохнуть. Педагоги кафедры мастерства актера сидят  широко,  в
глубине нашего гэзэ (гимнастического зала) на возвышении. В центре  -  вечно
бодрый, динамичный, отутюженный и румяный, любимый  всеми  директор  Захава.
Слева и справа от него - его соратники и сотоварищи  по  вахтанговству  20-х
годов, наши учителя... Только что здесь бывал, да покинул  стены  училища  и
Рубен  Симонов.  Расхождения  и  распри  между  двумя  ветеранами  тщательно
скрываются, но результат их очевиден и печален. Захава, поставив "Гамлета" с
Астанговым, покинул театр. Рубен Николаевич, выпустив отрывки на французском
языке на третьем курсе, хлопнул дверью училища. Его дом - театр, у Захавы  -
училище. На том и расстались. Однако  вернемся  к  самостоятельному  показу.
Сцена в гэзэ не имеет  подмостков,  но  кулисы  и  занавес  на  местах.  Зал
обширен. Много окон. Вдоль окон и стен - станок, то есть  длинный  шест  для
занятий танцами. В  левом  заднем  углу,  у  входа  -  рояль.  Правая  стена
отгорожена длинной черной портьерой, идущей от комнаты № 30  (где  готовятся
на выход) и до правого входа на сцену...
   Вы вошли в гэзэ. Темно, но яркие фонари высветили занавес. Справа от вас,
по стене, примыкающей к двери, бежит до потолка шведская стенка:  днем  этот
зал расписан до минуты, в нем  учатся  танцам,  сцендвижению,  фехтованию  и
просто физкультуре. Между кафедрой и сценой - рядов десять стульев. Наш гэзэ
для непросвещенного посетителя -  уродлив  по  форме.  Он  сплющен  в  длину
зрительного зала, зато сильно разбежался в ширину: как города  вдоль  Волги.
Если вам не занято место, прибейтесь хоть к двери, а то вас сомнут. Студенты
не деликатничают в такие дни: кто успел, тот и  сел  (даже  на  уши  другого
студента). Обратите внимание: на шведской стенке, как  нотами  или  птицами,
уже все забито публикой. Снизу доверху. А слева, а везде? А  шуму-то,  шуму!
Но постучал в ладоши, звякнул звоночком дежурный старшекурсник - все утихло.
"Начинаем   показ   самостоятельных   работ   студентов    второго    курса.
Художественный руководитель курса - и.о. доцента Владимир  Абрамович  Этуш!"
Всё тихо, все в ожидании чудес. Одна непослушница -  занавеска  справа.  Она
шуршит, морщит, за нею пробегают на выход, там  -  магия  кулис,  там  царят
дрожь в коленках, нервный шепот и бесконечные "ни пуха ни пера! - к черту! -
иду!". И они выходят. То есть мы. К черту в пекло  -  на  публику.  Диапазон
этих вечеров - безграничен. От нелепых провалов одних до  сказочных  взлетов
других. Подражательство и чепуха, комическое и слезы - все тут. Здесь сильно
раскаются те, кто плохо подготовился, кто поверил в  либеральное  увещевание
педагогов:  "Самостоятельные  отрывки  -  это  необязательная  вещь.  (Врут,
необходимейшая...) Оценок вам  никто  не  ставит  (неправда,  еще  какие)...
Выводов никто не делает (ложь, и выводы, и  выходы  -  все  отсюда)...  Наша
традиция - отмечать только положительное в самостоятельных  показах  (так  я
тебе и поверил), да,  только  положительное.  Кафедра  ставит  две  отметки.
Высшая - "плюс", другая - "поощрение"..." Зато удача в выборе  и  исполнении
роли, малейшие признаки  фантазии,  игры,  красок  и  мастерства  -  стократ
отблагодарятся. Я думаю, что самым одаренным в эти дни  является  зрительный
зал. Я уже много с тех пор побывал и в институтах, и в школах, и за границей
в подобных же заведениях (не говоря уже о самих театрах): такого отзывчивого
зала я не встречал.
   Это ведь очень понятно: училище соединило людей только по признаку жажды,
и на этой ступени театра никто никого локтями не теснит. Всем места хватает,
прочь зависть, наушники и подхалимы; нам жить вместе только четыре  года,  и
мы зависим друг от друга таким образом, что каждый каждому только в  помощь,
а в преграду никто. Это дальше - когда за зарплату, когда в старых театрах -
там будет все... да. А здесь - учеба, бескорыстное сотрудничество и праздник
игры. Конечно, для тех, кто работает. Идут иногда споры на тему: что  важнее
- труд или талант? На это мудрый учитель  выдает  байку:  "Рубен  Симонов  и
Борис Щукин давно-давно сидели  как-то  в  театре  и  оба  вздыхали...  "Эх,
Борис-Борис, - говорит Рубен, - мне бы твою работоспособность - я  бы  таким
артистом стал..." А Щукин ему в ответ: "Эх, Рубен-Рубен, мне бы твой  талант
- я бы таким артистом стал...""
   Вот и судите сами... Живые рассказы живейших участников истории  любимого
театра.  Цвет  преподавательского  состава  -  это  не  педагоги  из   числа
неудачников сцены, а лучшие из актеров этого театра, обладающие передаточным
даром учительства. Наш список учителей громок  и  горделив:  Ульянов,  Этуш,
Андреева, Любимов, Синельникова, Шухмин, Борисов, Катин-Ярцев.
   Учителя...
   Борис Евгеньевич Захава
   Цитирую собственную запись в дневнике 1961 года:
   "О нем писать трудно, как и о Новицком: и с тем и с  другим  я  и  теперь
поддерживаю живую связь, уже "без связи" с училищем. Сначала это был  просто
всесильный и единственный. Затем, после многих  занятий  с  ним,  -  земной,
обаятельный человек коренастого вида. Затем Педагог № 1.  Затем  -  тот,  от
которого многое зависит... А уже на старших курсах - любимый,  осознанный  и
"свой" Борис Евгеньевич. Даже для некоторых упрощенно и уважительно: "Боря".
   До революции - кадетский корпус, коммерческий  институт...  кстати,  наши
преподаватели пластики часто ставили в пример Б.Е. - его лаконичный,  всегда
оправданный, всегда изящный жест. Самое поразительное состоит в том, что  он
никакой не администратор. Его твердое  "нет",  зафиксированное  канцелярией,
при наличии слез и жалостливых слов можно запросто поменять на "да". И  этим
безошибочно пользуются  десятки  поколений  щукинцев  (в  основном  дамского
пола). Несмотря на известный риск, именно он, Захава, протянул  руку  помощи
замечательным  специалистам:  и   вот   изгнанный   проректор   Литинститута
П.И.Новицкий - профессор Училища им. Щукина, а бывший соратник С.Михоэлса  и
директор школы ГОСЕТа М.С.Беленький -  доцент  кафедры  марксизма-ленинизма,
одни из самых лучших, дорогих педагогов. Когда-то Б.Е.  перемещали  с  поста
руководителя школы, но ученики тех лет свидетельствуют: ничто практически не
менялось, Захава оставался неназванным главой училища.
   Самый большой подарок студенту - это увидеть хохочущего Захаву на  показе
отрывков. Не забуду, как бегают в гэзэ наши глаза  -  со  сцены  на  Захаву.
Потрясающе хохочет.  Краска  заливает  его  лицо  сразу,  в  мгновение  ока.
Одновременно он выбрасывает короткие энергичные руки на  стол  и  так  резко
перегибается головою назад, через спинку стула... аж страшно:  не  упал  бы.
Потом вытирает глаза безукоризненным платком, а лицо все  еще  румяное,  как
крымское яблоко. Когда Саша Биненбойм, играя Сганареля,  упрямился  соврать,
что он лекарь (в "Лекаре поневоле" Мольера), и когда его, по наущению  жены,
Авшаров-Лука лупил бревном по хребту,  а  он  все  твердил  "не  лекарь,  не
лекарь,  не  лекарь...",  вдруг  количество  ударов   перешло   в   качество
"прозрения", и Саша, не меняя лица и голоса: "Не лекарь, не лекарь... Лекарь
я! Лекарь!" - твердо нашел спасительное слово - я видел, как грохнул зал  (и
сам я грохнул), какой восторг прокатился по рядам, но даже спиною,  кажется,
я бы отличил реакцию Захавы. Он отдавался хохоту  вдохновенно,  он  трудился
всем телом, его спасали только ноги и хорошая устойчивость на земле...
   Через десять лет в день семидесятипятилетия Бориса Евгеньевича Захавы  на
пятом этаже училища в знаменитом гэзэ состоялся  большой  семейный  праздник
щукинцев. Заканчивался один из первых сезонов "Таганки". Я  зычно  поздравил
ветерана-вахтанговца,  не  скрывая   романтического   пафоса   таганковского
представителя:
   Друзья мои! Прекрасен этот вуз!
   Он как Арбат неповторим и вечен.
   Привет тебе, Борис-профес-КутузИлларионович*, Евгеньич!
   Пока Захава здесь, я не боюсь:
   Нехай он над "системою" колдует,
   Наш вуз - козырный туз, и, значит, в ус
   Не дует!
   Подхалимажа за собой не зная,
   Клянусь быть искренним, покуда цел:
   Люблю грозу в начале мая
   И день рожденья ректора - в конце.
   Блюстители чиновного порядка
   Играют мимо нашенских ворот!
   О щукинцы! Рубите правду-МХАТку
   Во имя славное Принцессы Турандот!
   Быть молодым всегда красиво,
   Особенно, когда ты где-то стар...
   Мой милый маг, моя Россия**,
   Благослови сей Борин дар!..

   ...Когда  я  служил  в  Куйбышевском  театре,  мы  переписывались.  Борис
Евгеньевич отвечал подробными наставительными письмами. Но он был на Олимпе,
а я - на земле. И мне тогда показалось, что и он,  и  я  одинаково  одиноки,
хотя проживаем на разной высоте. Впоследствии  жизнь  не  стояла  на  месте,
что-то менялось в людях и... в богах. Сегодня  грех  судить  нашего  старого
классика.  О  чем-то,  пожалуй,  стоит  молча  пожалеть.  И  я   сожалею   о
превратностях и метаморфозах, хотя ностальгически верен образу Педагога №  1
Бориса Захавы. В конце 1976 года он умер. Низко кланяюсь памяти и имени его.

   К ритуалам того времени надо прибавить  отношения  между  курсами.  Никто
этого не объявлял, это сложилось само собой. Для  первокурсников  с  момента
получения  первой  гвоздики  и  до  июня  следующего  года  дипломники  (все
поголовно) суть первые люди, прекрасные актеры. Все,  что  они  делают,  как
играют,  что  говорят  и  во  что  одеваются,   непогрешимо,   некритикуемо.
Конкретное приложение ритуала - дипломные спектакли. Если третий и четвертый
курсы в  порядке  спецпрактики  участвуют  в  спектаклях  Театра  Вахтангова
(массовые сцены либо даже роли), то первокурсникам доверена  учебная  сцена.
Наше училище делит ее с Оперной студией  Консерватории.  И  вот  я  в  числе
пятерых-шестерых "рабочих сцены" являюсь перед спектаклем "Чудак" Н.Хикмета,
надеваю что похуже и...  "раз-два  -  взяли...".  Белые  оперные  балюстрады
уносятся, расставляются декорации, мебель, подвязываются  задники,  вешаются
кулисы-заглушки, их придавливаем грузиками кило по  пятнадцать  каждый...  В
19.30 - пожалуйте. Наш помреж Юра Авшаров дает звонки, и спектакль пущен!
   Публика  любит  учебные  спектакли  -  за  свежесть  лиц  и  голосов,  за
возможность угадать судьбу и просто за театр, за праздник игры. А мы  в  эти
редкие, но горячие вечера "пролетарского труда" успеваем тоже  полюбоваться.
Замечательно, по-моему, играет Вася Ливанов - смешно, темпераментно,  остро.
Очень хороша пожилая  характерность  у  Алика  Бурова.  Красива  и  правдива
героиня - Кюна Игнатова. Очень  здорово  играет  харкактерную  героиню  Маша
Пантелеева. Смешно поет, слегка  наигрывает,  но  все  равно  нравится  Дима
Гошев. И очень приятен, обаятелен сам главный исполнитель  -  Вася  Лановой.
Это курс И.М.Рапопорта, а Вася - с курса Мансуровой, но он  пропустил  много
занятий из-за съемок в "Павле Корчагине", и его наказали, оставив на  второй
год. Наказание это вышло сомнительным: Вася уже играл в Вахтанговском театре
приличные роли,  и  Назыма  Хикмета  в  училище  также  можно  причислить  к
подаркам. Ну вот простое свидетельство иерархического  ритуала.  Я  встречаю
Ланового и сегодня. Разница в возрасте за много лет  благополучно  стерлась.
Знаю, что это совсем другой Вася. Но если неожиданно  увижу  его,  инстинкты
первокурсника мгновенно оживут: я снова мальчишка, а Вася  -  мастер.  И  не
только это: чего стоил фильм "Аттестат зрелости" с его главным героем. И  не
только он. А как блестели глаза щукинцев, когда из Парижа вернулась  Татьяна
Самойлова и они с Васей шли, накрепко обнявшись, - муж и жена, одна  сатана.
Таня была божественно хороша, она воплощала собой победную комету -  юную  и
неслыханно знаменитую. Она привезла из Франции "Золотую пальмовую ветвь", ее
узнал мир, так высоко оценивший  фильм  "Летят  журавли"...  Поэтому,  когда
Лановой выходил на  сцене  в  "Чудаке",  меня  покидало  всякое  критическое
начало.
   Самым  любимым  зрелищем  тогдашнего  выпуска  был   их   самостоятельный
спектакль "Три толстяка". Тут повезло курсу: и актерских талантов  много,  и
свои режиссеры-непоседы, и художники. "Толстяки" Юрия Олеши  вышли  озорные,
яркие,  фонтанные,  как  разрисованные  шары  у  одного  из  героев.   Самым
совершенным было исполнение роли доктора Гаспара  Арнери  Павлом  Сорокиным.
Наш Паша не был добряком, как его герой, но он тоже прожил невезучую  жизнь:
сиротство, голодное детство, война. Он был дьявольски талантлив  и  не  умел
врать на сцене. Доброта его доктора получилась воинственной, лукавой, едкой,
захватывающей. Да простят мне кинофилы, но  подобное  мне  увиделось  только
через много лет у Пазолини: иссушающая, беспощадная  доброта  его  Христа  в
"Евангелии от Матфея".
   Учеба выигрывала от ритуала. Нас обучали в классах. Нас обучала работа  в
дипломных  спектаклях.  Нас  обучали  посещения  Театра   Вахтангова,   сама
обстановка в кулуарах и традиции внимания старших к младшим. Готовую  сценку
принято показать тому, кому доверяешь. После  своих  занятий  старшекурсники
заходят к младшим, и до поздней ночи творится братская акция  помощи.  Павел
Сорокин, переодевшись и снявши грим, двигаясь к дому  по  Арбату,  продолжал
невольно процесс моего обучения - в простой беседе. Изредка  случаются  -  и
бывают очень полезны - смешанные курсовые работы. Скажем, когда я учился  на
третьем курсе, младшая студентка  Оля  Яковлева  предложила  сыграть  вместе
отрывок из книги Лескова "Обойденные". И на показе второго курса я  выступил
представителем "старшего поколения", мы оба получили по  "плюсу"  -  высшему
знаку показа. Кажется, отрывок  оказал  услугу  обоим  участникам.  Я  играл
некоторое подобие князя Мышкина. Для Яковлевой  героиня  Лескова  подсказала
выбор в пользу драматических ролей, а  не  инженю.  Мне  очень  хорошо  было
смотреть спектакли А.Эфроса, где играла Оля. К  70-м  годам  она  выросла  в