поздно. Кофе он пить не мог,
- несколько раз подносил кружку ко рту, но рука дико вздрагивала, и пить,
не рискуя облить себя, было невозможно. Единственное, что можно было
сделать, не выдавая себя, - это закурить. Берг воровато закурил.
  - Вы что же не пь„те? - спросила Наташа.
  - Я горячий не пью.
  Бергу показалось, что все заметили, как у него дрожат руки, и смотрят на
него с презрительным недоумением.
  - Наташа, - сказал Симбирцев, - расскажет многое, что вам необходимо
знать, прежде чем начать поиски. Было бы хорошо собраться всем вместе.
  - Да, конечно, - пробормотал Берг.
  Наташа вынула из сумочки коробку папирос. Берг, стараясь изобразить
рассеяность, хотел потушить папиросу в пепельнице, но опоздал.
  - Будьте добры, - сказала она. Берг похолодел: так и есть! Она просит
прикурить. Он изогнул руку, уп„рся локт„м в столик и в сторону, в бок
протянул папиросу. Папироса д„ргалась. Наташа крепко взяла его за руку и
спокойно прикурила.
  - Вы больны, - сказала она. - У вас психастения. Вам надо серь„зно
лечиться.
  Инженер прищурился на дым, щ„лки его глаз смеялись.
  - Она медичка. - Он показал папиросой на Наташу. - Вылечит, будьте
спокойны. Ну, так где же мы встретимся?
  - Можно у нас, - робко предложил Берг. - В воскресенье . Там хорошо,
снегу уже навалило.
  - А лыжи у вас есть? - спросила Наташа.
  - Есть. У Нелидова... то есть у Батурина, есть две пары.
  - Ну вот, прекрасно. - Симбирцев встал. - В воскресенье
одиннадцатичасовым я приеду с Наташей, поговорим, потом пошляемся по лесу.
Зам„тано. А сейчас я пош„л.
  Берг тоже встал, начал заст„гивать пальто. " Удеру, - подумал он. - Как
глупо вс„ вышло!"
  - Вы куда?
  Он сделал отчаянную попытку догадаться, куда пойд„т Наташа, чтобы назвать
как раз противоположный район.
  - Мне на Пресню, к приятелю.
  - Значит, нам вместе. Мне к Арбатским воротам. Ид„мте!
  Берг пош„л как на казнь. " О ч„м бы заговорить?" - думал он и мычал.
  - Да... что я хотел сказать... да... вот это самое...
  - Вы уедете, и вас вс„ пройд„т. - Наташа тронула его за локоть. - Вам
надо переменить обстановку.
  Берг рассердился.
  - Ничего у меня нет. То есть я совершенно здоров. Попросту холод собачий,
я никак мне могу согреться. В поезде зябнешь, в Москве - зябнешь - кому
нужен этот холод, не понимаю. Самое нелепое время - зима!
  - А я люблю зиму. Вы южанин, вам конечно трудно.
  - Я еврей!
  Наташа засмеялась. На глазах е„ даже появились слезинки. Смеялась она
легко, будто что-то бегучее и звонкое лилось из горла.
  Она взяла Берга за рукав.
  - Ну так что ж, что еврей? Вы сказали это так, будто выругали меня.
Ужасно смешно и... мило. Ну, а теперь расскажите мне про вашего страшного
капитана. Капитана я боюсь, - она искоса взглянула на Берга. - Говорят, он
ненавидит женщин и одной рукой двигает комод. Он не будет рычать на меня?
  - Пусть попробует, - пробормотал Берг хвастливо, тотчас же подумал: "Как
пошло, боже, как пошло! - и ущипнул себя через карман пальто за ногу. -
Идиот!"
Наташа шла быстро. Берг глядел украдкой в е„ зеленоватые глаза, и зависть
и инженеру засосала под ложечкой. Зависть к инженеру и ко всем хорошо
выбритым, уверенным мужчинам, которые так весело и непринужд„нно
обращаются с насмешливыми женщинами.
  "Шаркуны!" - подумал он о них словами капитана.
  На Арбатской площади они расстались. Берг вздохнул, размял плечи и
закурил "Червонец". Он чувствовал себя как грузчик, сбросивший пятипудовый
мешок, сдвинул кепку, и насвистывая пош„л по Пречистенскому бульвару к
храму Христа.
  Снег казался ему душистым и даже т„плым. В домах шла уютная зимняя жизнь:
кипятили кофе, смеялись дети, жаром тянуло от батарей отопления, и сухой
янтарь солнца брызгал в глаза женщин. Ущипл„нное место на ноге сильно
болело.
  До воскресенья Берг прожил в снежном дыму, в глубокой созерцательности.
Он починил старый пиджак, достал утюг и разгладил брюки, выстирал рубашку.
Капитан помогал ему советами.
  На дачу Берг возвращался раньше всех, ещ„ засветло. До приезда капитана
он лежал у него на продавленном диване. Миссури спала рядом, от шкурки е„
тянуло теплом. За окнами морской водой зеленели глухие закаты. С верхушек
сосен сыпался снег. Воздух похрустывал, как л„д, и дым уходил столбами к
небу.
  "Антициклон, - думал Берг. - Тишина!"
Потом в синем окне очень далеко и низко, над самой рамой, зажигали
звезду, и Берг засыпал.
  Отъезд задерживался из-за денег. По словам капитана, "гадили главбухи" -
народ неромантичный и сомневающийся.
  Раздраж„нные приказы ускорить выдачу денег главбухи принимали как каприз
реб„нка и, поправляя очки, шли к начальству объясняться и разводить
руками. Но чающим денег они внушали,что пока не свед„н баланс, денег дать
нельзя и настаивать на выдаче просто глупо.
  Капитан и Симбирцев злились, Берг и Батурин ждали терпеливо - они
предпочитали выехать позже, к весне.
  Берга будил капитан.
  - Опять не дали, сволочи, денег! - гремел он, стаскивая пальто. - Всем
главбухам камень на шею и в реку. Сидят на падушечках от геморроя и
кудахчут, как квочки.
  Геморрой был высшей степенью падения в глазах капитана. О людях, не
заслуживающих внимания, он говорил: "У него же гемморой, разве вы не
видете!"
Воскресенье прошло в тишине и оранжевом солнце. Берг умывался и пел, -
вода пахла сосной и снегом.

  Прочь, тоска, уймись, кручинушка,
Аль тебя и водкой не заль„шь!-

  пел Берг, плескался и фыркал. Батурин в сво„м обычном веде - с засунутой в
угол рта папиросой и прищуренным глазом - возился с лыжами, мазал их
д„гтем и натирал тряпкой до сверхъестественного блеска.
  Капитан прибирал комнату, половицы стонали под его ботинками. Он бранился
с Миссури по-английски. С ней он говорил всегда по-английски, чтобы не
забывала языка. Миссури, растопырив пятерню, яростно вылизывала лапу,
вывернув е„ и держа перед собой, как зеркало и искоса поглядывала на
капитана.
  - Я тебе посмотрю, - бормотал капитан. - Продажная тварь! Где сосиски?
  Миссури зевнула. Капитан крикнул через стену Батурину:
  - Слопала сосиски! Ч„рт е„ знает, чем теперь лирика угощать. Сбегайте в
кооператив, притащите какой-нибудь штуковины.
  Батурин пош„л. День прозрачно дымился. Шапки снега на заборах казались
страшно знакомыми, - где-то он читал об этом, в старом романе - не то
Измайлова, не то Бобрыкина.
  Когда он вернулся, солнце вкось ударило в глаза через золотистые волосы.
У окна сидела Наташа в свитере. Инженер ходил по комнате, насвистывая
фокстрот. Берг накрывал на стол, а капитан, улыбаясь, показывая
единственный передний зуб, возился с кофейником. Запах кофе был
удивительно крепок: казалось, зима и дощатые стены пахнет кофе. Окна
запотели, и солнечный свет стал апельсиновым.
  За кофе капитан строго и по заранее намеченному плану допросил Наташу:
куда уехала Нелидова, как она одевается, каков е„ муж ( фамилия его
оказалась Пиррисон ), были ли у них знакомые на юге, а если были, то где,
и в конце потребовал точных примет Пиррисона.
  Куда уехала Нелидова - Наташа не знала. Вернее всего, на Кавказское
побережье - в Новороссийск, Туапсе, Батум. Но, может быть, она в
Ростове-на-Дону. Уехала она с Курского вокзала, е„ никто не провожал,
билет у не„ был до Ростова.
  Пиррисон - бывший киноартист. Он больше насвистывал, чем говорил. (
Наташа с упр„ком взглянула на Симбирцева ), был как-то неприятно весел,
жил давно завед„нными рефлексами.
  - Не человек, а сплошная привычка. Румяный, в круглых очках. Весил шесть
пудов.
  - Субчик неважный, - определил капитан.
  Знакомые на юге были, кажется у Пиррисона, в Тифлисе. Приметы Нелидовой
Наташа не стала перечислять, а вынула из сумочки фотографию и передала
капитану.
  Капитан разглядывал долго, глаза его нахмурились, как в штормовую погоду.
Разглядывая карточки он закончил словами:
  - Да... с ней будет много возни...
  Он передал карточку Батурину. Батурин взглянул, медленно поднял голову и
растерянно улыбнулся.
  - Что за ч„рт! Эту женщину я сегодня видел во сне. Сны я запоминаю редко.
  - Начинается чертовщина!
  Капитан ни разу в жизни не видел ни одного сна и был уверен, что они
снятся только женоподобным мужчинам и старухам.
  - Удивляюсь, почему вы до сих пор не купили себе Мартына Задеку?
  Берг, к которому вернулось самообладание, сделал скучающее лицо.
"Молчаливый этот Батурин, а между тем полон сантиментов".
  Но Батурин сон не рассказал. Враждебность к этому сну напугала его, он
покраснел и перев„л разговор на другую тему.
  В сны он, конечно не верил. Но власть их над ним была поразительна.
Бывало так: много раз он встречался с человеком и не видел в н„м ничего
любопытного, не приглядывался. Потом во сне этот человек сталкивался с ним
в средневековом городе или в голубом, вымытом дождями парке, и Батурин как
бы очищал его от скорлупы обыденной жизни.
  Невольно, почти не созновая этого, Батурин начал и в жизни стремиться к
тому, что он видел во сне. Это занятие приобрело характер азартной игры.
Сны толкали его на неожиданные поступки: в действиях Батурина не было даже
нам„ка на план, на связанность.
  Вс„ это быстро старило. В конце концов даже азартная эта игра с
действительностью потеряла острый свой вкус. Много времени спустя Батурин
понял - почему. Сны были отзвуками виденного, - они не давали и не могли
дать новых ощущений. Батурин вращался в беспорядочном и узком кругу
прошлого, преломленного сквозь стекляшки этих снов. Прошлое тяготило его.
Дни обрастали серым мхом, беззвучностью, бесплодностью.
  Батурин дош„л до абсурдов. Однажды ему приснилось, что он ночью
заблудился в лесу. Вечером этого дня Батурин уш„л в лес и пров„л в н„м
ночь, забравшись в глухую чащу. Был сентябрь; в лесу, ч„рном от осени,
сладко пахла и чавкала под ногами мшистая земля. Казалось, что десятки
гигантских кошек крадутся сзади. Батурин боялся курить. Утром синий и
тягучий рассвет никак не мог разогнать туман, и земля показалась Батурину
очень неприглядной.
  Сны определяли все его привязанности, влюбл„нность, самую жизнь,
несколько смутную, п„струю, когда грани отдельных событий пререплетаются
так прочно, вживаются друг в друга так крепко, что ядро события
отыскивается с трудом.
  Он переменил несколько профессий. В каждой была своя острота,
разбавленная в конце концов скукой. Сейчас Батурин случайно был
журналистом. Раньше он был вожатым трамвая, матросом на грязном грузовом
параходе на Днепре, прапорщиком во время германской войны, дрался с
Петлюрой и Махно, заготовлял табак в Абхазии.
  Жизнь шла скачками, в постоянной торопливости, в сознании, что главное
ещ„ не пришло. Всегда Батурин чувствовал себя так, будто готовился к
лучшему. Одиночество приучило к молчаливости. Вс„ перегорали внутри.
Никому о себе он не рассказывал.
  Батурин пробовал писать, но ничего не вышло - не было ни сюжета, ни
ч„ткой фразы. Больше двух страниц он написать не мог, - казалось слащаво,
сентиментально. Писать он бросил.
  Ему было уже за тридцать лет. Он был одинок, как Берг и капитан, - это их
сблизило. Встретились они в Москве, в редакции. Капитан и Берг жили у
приятелей и каждую ночь ночевали на новом месте. Батурин притащил их к
себе в Пушкино.
  Больше всего тяготило Батурина то, что он чувствовал себя вне общей
жизни. Но одно из е„ миллионных кол„сиков не зацепляло его. Он жил в
отчуждении, разговоры с людьми были случайны. Берг это заметил.
  - Вы случайный человек, - сказал ему как-то. С таким же успехом вы могли
бы жить в средние века или в ледниковый период.
  - Или совсем не родиться - добавил Батурин.
  - Пожалуй... Что вам от того, что вы жив„те в двадцатом веке, да ещ„ в
Советской России? Ничего. Ни радости, ни печали. Генеральша, которую
разорили большевики, и та живее и современнее вас: она хоть ненавидит. А
вы что? Вы - старик!
  Разговор этот больно задел Батурина, - он понимал, что Берг прав.
  - Что же делать? - спросил он и натянуто улыбнулся.
  Берг пожал плечами и ничего не ответил.
  В этом пожатии плеч Батурин проч„л большое продуманное осуждение таких
людей, как он, - оторванных от своего века, выхолощенных, бесстрастных.
  "Не то, не то" - мучительно думал он. Тоска его по самой простой'
доступной всем жизнерадостности стала невыносимой. Он приходил к капитану,
доставал водку, пил, и это успокаивало.
  Поиски, на которые он согласился, пугали: он предчувствовал обилие
скучной возни, но вместе с тем чудились в них прекрасные неожиданности,
встречи.
  " А вдруг найд„тся выход? - думал он, усмехаясь. - Чем ч„рт не шутит".
  Размышления его прервал возглас Наташи:
  - Ну что ж, пойд„м мы на лыжах? Я свои привезла.
  Пошли втро„м: Наташа, Берг и Батурин. Капитан остался с Симбирцевым, -
они заспорили о лирике. Спор принял затяжной и бурный характер. Им было не
до прогулки.
  В лесу на снег ложился розовый свет. Батурин ударил палкой по сосне - она
зазвенела. С вержушки сорвалась и тяжело полетела ч„рная птица.
  - Расскажите подробнее о Нелидовой.
  - А вы расскажите сон?
  - Расскажу.
  - Ну ладно. Я расскажу, как Нелидова встретилась с Пиррисоном. Они
встретились в Савойских Альпах зимой двадцать первого года.
  - Где? - спросил Берг. Он плохо управлялся с лыжами и отставал.
  - В Са-вой-ских Аль-пах в двадцать первом году; Не-ли-дова была
ки-ноартисткой во Фран-ции, слышите? - прокричала Наташа. - Их труппу
отправили в горы; снимали фильм "Белая смерть". В группе работал Пиррисон,
- он играл охотников, апашей и полицейских. Снимали пирушку с танцами в
горном кабачке. В съ„мке участвовали тамошние жители, дровосеки, а главным
был угольщик, дедушка Павел. За вес„лый нрав его назначили чем-то вроде
режисс„ра при дровосеках. В кабачке затопили камин, зажгли юпитера, хотя
дровосеки были против этого, - по их мнению, можно было снимать при свете
ламп, да и от снега было совсем светло.
  Налезло много народу, выпили для храбрости подогретого вина. Молодой сын
кабатчика засвистел на окарине, дровосеки начали хлопать в ладоши, пошла
пляска, и операторы пустились накручивать ленту. К стене были прислонены
охотничьи ружья. Нелидова рассказывала, что до сих пор помнит запах в
кабачке, - пахло смолой от стен, винным паром и духами.
  Артисты опьянели от причудливой этой экскурсии в горы и танцевали почище
молодых дровосеков. Дровосеки были добродушные, тяж„лые люди. Они страшно
хлопали друг друга по спине и на пари одной дробинкой белку.
  В разгар пляски дедушка Павел поднял руки и закричал:
  - Стой, а потерял свою трубку!
  Танцы прекратились. Артисты бросились искать трубку. Операторы перестали
накручивать ленту.
  - Крутите, идиоты! - заорал режисс„р и схватился за голову. - Прозевали
чудесный момент! Крутите, ослы!
  Во время поисков рука Нелидовой встретилась под дощатым столом с рукой
Пиррисона. Пиррисон пожал е„ пальцы. Юпитер зашипел и ударил им в глаза.
  - Целуйтесь! - закричал режисс„р, набрасывая на одно плечо упавшую
подтяжку. - Целуйтесь, вам говорят! Так, прекрасно. Нашли трубку?
Продолжайте танцы. Больше шуму, больше шуму, тогда будет веселей!
  Он любил подбирать фразы, как бы из детских песенок. Метался и кричал он
по дурной привычке - шуму и веселья было и так достаточно.
  Нелидова поняла, что Пиррисон поцеловал е„ не для фильма. Снег, горы,
гостиница, где камины топили еловыми щепками - вс„ это вскружило ей
голову. Дальше вс„ пошло, как обычно. В двадцать третьем они с Пиррисоном
переехали в Россию.
  Вышли к Серебрянке. На берегу шатрами стояли ели, чувствовался север. К
вечеру зазеленело небо. Остановились, достали папиросы. У Наташи на бровях
таяли снежинки, она смахнула их перчаткой. Прикуривая у Берга ( рука его
теперь почти не дрожала ), она подняла глаза. Берг отшатнулся. Тьма
зрачков, ресницы мокрые от снега, как от сл„з, глядели на него "крупным
планом".
  - Да, правда, вы совсем здоровы, - сказала медленно Наташа.
  - Вот психастеник. - Берг показал на Батурина.
  Батурин промолчал, отолкнулся палками и быстро скатился с горы. Наташа
скатилась за ним и упала. Когда Батурин помогал ей подняться, она спросила:
  - Расскажете сон? Расскажете? Я страшно любопытная.
  - Эх, пропад„м, отец! - Берг восторженно ринулся с горы. Он свалился,
потерял лыжи. Лыжи умчались впер„д, подпрыгивая и обгоняя друг друга, явно
издеваясь над ним. "Сволочи", - подумал Берг и побежал, проваливаясь и
падая, вдогонку.
  Обратно шли медленно. В синем, как бы фарфоровом небе перебегали снежные
зв„зды, скрипели лыжи.
  - Ну, как ваш сон?
  - Глупый сон, но раз вы настаиваете, я расскажу.
  Снилось ему вот что: сотни железнодорожных путей, отполированных
поездами, кажется в Москве, но Москва - исполинская, дымная и сложная, как
Лондон. Вагон электрической дороги - узкая, стремительная торпеда,
отделанная красным деревом и серой замшей. Качающийся ход вагона, почти
пол„т, гром в туннелях, перестрелка в ущельях пакгауза, нарастающий, как
катастрофа, вопль кол„с. Разрыв снаряда - встречный поезд, и снова глухое
гуденье полотна.
  Рядом сидела женщина - теперь он знает, это она, Нелидова; его поразила
печальная матовость е„ лица. Когда вагон проносился на скрещениях в
каком-нибудь сантиметре от перерезавших его путь таких же вихревых,
стеклянных поездов, она взглядывала на Батурина и смеялась. Около бетонной
стены она высунула руку и коснулась ногт„м струящегося в окне бетона,
потом показала Батурину ноготь, - он был отпалирован, и из-под него
сочилась кровь.
  Поля ударили солнечным ветром. Зел„ный свет каскадом пролетел по потолку
вагона. Женщина подняла глаза на Батурина; зелень лесов, их тьма чернели и
кружились в е„ зрачках. Тогда он услышал е„ голос, - она положила руку ему
на плечо и спросила:
  - Зачем вы поехали этим поездом?
  Трудно сказать, что он услышал голос. Гром бандажей, скреплений и рельсов
достиг космической силы. Скорее он догадался по движению е„ губ, сухих и
очень ярких.
  - Я жду крушения.
  - Почему?
  - От скуки.
  Мост прокричал сплошной звенящей нотой, - вода блеснула, свистнула, ушла
и с шумом ливня помчался лес.
  - Когда вам захочется, чтобы вас простили - сказала она, не глядя на
Батурин, - найдите меня. Я прощу вам даже то, чему нет прощения.
  - Что?
  - Скуку. Погоню за смертью. Даже вот этот палец ваш, - она взяла Батурина
за мизинец, - не заслуживает смерти.
  В конце вагона была небольшая эстрада. За ней - узкая дверь. Из двери
вышел китаец в европейском костюме. Кожа сухая, не кожа - лайковая
перчатка, и глаз под цвет спитого чая. Он присел на корточки, вынул из
ящичка змею и запел песню, похожую на визг щенка.
  Он похлопывал змею и пел, не подымая глаз. Морщины тысячелетней горечи
лежали около его тонкого рта. Он открыл рот, и змея заползла к нему в
горло. Он пел, слюна текла на подбородок, и глаза вылезали из орбит. Он
пел вс„ тише, это был уже плач - он звал змею. Когда она высунула голову,
ж„лтое лицо его посинело. Он схватил змеиную голову и изо всех сил начал
тащить наружу.
  - Довольно! - крикнул Батурин.
  Китаец выплюнул змею, она спряталась в ящичек. Китаец сидел и плакал.
  Пришла немыслимая раньше человеческая жалость, внезапная, как ужас.
Батурин бросился к китайцу, поднял его голову. Слезы текли по морщинам,
зубы стучали. Тысячелетнее, нет, гораздо более древнее горе тяжко душило
сердце. Нищета, смерть детей, войны, этот страшный своей ненужностью
опл„ванный труд.
  Батурин поднял китайца, усадил. Китаец гладил руками его рукава, прятал
голову, на серых его брюках чернели пятна сл„з.
  Подошла женщина и, не гляда на Батурина, повторила:
  - Когда вам нужно будет, чтобы вас простили, - найдите меня.
  Батурин взглянул на не„, - он ждал печальных глаз, стиснутых губ, - и
вздрогнул. Она смеялась, подняла к глазам ладони, быстро провела ими, и на
щеку Батурина брызнула т„плая влага.
  - Это роса, уже вечер! - крикнула она и бросилась к окну.
  Ветер рвал е„ платье, е„ сл„зы, е„ смех. Поезд гудел, замедляя ход на
гигантской насыпи по мощному и плавному закруглению, - впереди была
ве