итаец.
  Берг отвернулся от Батурина, плечи его опустились. Он слабо махнул рукой,
будто отмахиваясь от кошмара.
  - Берг! - сказал Батурин ж„стко. - Она любила вас, Берг, до последней
минуты.
  У Берга вырвался странный писк. Он прислонился к спинке дивана, и было
видно, с каким напряжением он сдерживает спазмы.
  Батурин хотел сказать, что Валя спасла его тогда, на Неве, когда он
сказал ей о ненависти, но Нелидова впилась когтями в его руку, нагнулась
вплотную к лицу и прошептала:
  - Не смейте, иначе я буду кричать! Я не знаю, в ч„м дело, но а брошусь на
вас. Что вы делаете? Вы одержимый.
  - Нет, - ответил Батурин, - теперь ему будет не страшно умереть. А если
мы выживем, он переболеет и выкинет к ч„рту сво„ оскорбл„нное еврейство. Я
хочу человечности! - почти крикнул он и повернулся всем корпусом к
Нелидовой. - Чего вы боитесь! Раны заливают йодом, а не фруктовой водой.
  Нелидова вскочила. Ночь, мутные лампочки, бледное и пьяное лицо Батурина,
показавшееся ей прекрасным, плеск воды в коридоре, ч„рный ураган, летевший
с востока плотной воздушной стеной, - вс„ это могло быть только сном.
Захотелось проснуться, впустить в иллюминаторы жаркое неторопливое солнце.
  Она вскрикнула, бросилась к Бергу, стала на колени перед диваном,
судорожно гладила его спутанные волосы и что-то шептала, как шепчут
обиженным детям. Батурин снова сел, опустил голову на ладони и тихо сказал:
  - Берг, милый, не плачьте. Она простила вс„, она любила вас до последней
минуты.
  Глан сидел уставившись в лужицу воды на полу. Она вс„ росла и росла. Глан
проследил, откуда ид„т вода, и вздохнул, - текли иллюминаторы. Ему было
жаль Берга, но в словах Батурина он чувствовал большую выстраданную правду.
  - Я не сержусь, - вдруг тихо сказал Берг. - За что я могу сердиться на
вас, Батурин?
  Через несколько минут Берг затих и, казалось, уснул. Нелидова уснула,
стоя около него на коленях. Голова е„ упала на красный вытертый бархат
дивана. Глан дремал, просыпался, думал о том, что спать нельзя, - можно
незаметно проспать смерть, - не не мог пересилить изнеможенья.
  Батурин просидел до утра. На рассвете он вскочил: сквозь седую муть
урагана, в темноте, слабо разбавленной водянистым светом, мрачно ревел
пароходный гудок. Батурин оглянулся, - все спали. Он потушил лампочку и,
хватаясь за поручни, поднялся наверх в рубку.
  Горизонт ходил над головами, над ним лежали тяж„лые грузные тучи. Батурин
вгляделся, - это были горы, - их заносило ежеминутно пеной и дожд„м.
  - Что это? - спросил он помятого официанта в расст„гнутой рубахе.
  - Новороссийск. - Официант безразлично посмотрел на Батурина. - Вон,
глядите, порт видать.
  Горы ныряли в волнах, и шторм гремел, не стихая; но Батурин знал, что
через несколько часов будет милая т„плая земля, и улыбнулся.

  НОРД-ОСТ

  Штормы проветривают сердце. Батурин явственно ощутил это. Он проснулся в
холодной каюте. Яркий день леденел за иллюминаторами. Пароход скрежетал на
стальных тросах и якорях, наглухо пришвартованный к пристани.
  Они остановились в Новороссийске. Почти все пассажиры сошли и уехали
дальше по железной дороге. Осталось их четверо, старик - пароходный агент
из Батума, норвежец из миссии Нансена - доброжелательный и громоздкий - и
несколько почерневших, как уголь, замученных морской болезнью грузин.
  Батурин увидел знакомую картину - в густом небе сверкало льдистое солнце.
Ветер обрушивался с гор исполинским водопадом, - Батурин как бы видел
потоки воздуха. Свет этого дня был под„рнут сизым нал„том. Солнце казалось
восковым, тени резкими, как зимой. Воздух был изумительно чист: норд выдул
вс„, ун„с в море всю пыль; он мощно полировал и вентилировал блещущий
город.
  Через молы широкими взмахами перекатывал и гудел прибой. Пароходы стояли
на якорях, работая машинами. Дыи так стремительно отрывало от труб, что
пароходы казались погасшими, бездымными. Краски приобрели особую яркость,
даже ржавые днища шаланд горели киноварью и лаком.
  В каюте пахло ветром и человеческим теплом. Глан лежал на верхней койке и
читал. Берг спал, подрагивая. Ему было холодно.
  Батурин долго смотрел в иллюминатор, потом сказал Глану:
  - Хорошо бы отстаиваться ещ„ недельки две.
  Глан рассеянно согласился, не отрываясь от книги.
  Батурин чувствовал необычайную л„гкость. Платье как бы потеряло вес. На
щеках появился сухой румянец.
  "Осень!" - думал он, и у него замирало сердце.
  По утрам перед чаем Батурин выпивал стакан холодной чистой воды, потом
это стали делать норвежец и Нелидова. У воды был вкус осени. Она слегка
горчила, как черенки опавших листьев, и освежала мозги глотком водки.
  Берг много курил, играл в шахматы с норвежцем, временами беспомощно
улыбался, и тогда Батурин думал, что он ещ„ совсем мальчик и некому о н„м
позаботиться. У Берга снова болело сердце, особенно на ветру, - он
бледнел, и глаза еого мучительно выцветали.
  По вечерам Глан танцевал в кают-компании чеч„тку. На танцы собиралась
команда. Глан выходил, вскриривал: "Эх, Самара!" - и начинал выбиваьть
такую бешенную дробь, изредка приседая и хлопая ладонью по полу, что у
матросов захватывало дух. С Гланом состязался боцман Бондарь, тяж„лый и
черноусый, - большой любитель пляски и пения. Норвежца танцы приводили в
детское восхищение. Он хлопал в ладоши и покрикивал в такт:
  - Го-го-го, га-га-га...
  Нелидова стала проще. В свитере она казалась девочкой. Плаванье ей
нравилось. Просыпаясь, она тихо стучала в стенку каюты над головою Глана и
спрашивала:
  - Неужели вы ещ„ спите?
  Глан прикидывался спящим и начинал страшно храпеть, сотрясая каюту.
  Вставать никто не хотел. Долго ещ„ лежали, переговариваясь через стенку,
потом Глан прыгал, как медведь вниз на все четыре лапы, и ш„л мыться -
мохнатый и маленький.
  Умываясь около камбуза, он рассказывал кокам китайские анекдоты и
показвал несложные фокусы, - жал кулак, и из него натекало полстакана
воды. Коки крутили головой и удивлялись: ловкий какой человек! Глана сразу
и крепко полюбили на пароходе. Матросы величали его по имени-отчеству:
Наум Львович - и вели разговоры о многочисленных видах чеч„тки:
ростовской, одесской, самарской, орловской и других, показывая иногда
замысловатые колена.
  Батурин начал писать. Пока получалось что-то неясное о морях, о великой
л„гкости исцеления, когда земная тяжесть переста„т давить на плечи и
смерть кажется такой же нестрашной, как песня, осень, как сама жизнь.
  Берг замечал, что Батурин пишет, но ничего не спрашивал. Самый процесс
писания он считал вещью более интимной, чем любовь, чем самые сокровенные
тайны, в которых не всегда признаются даже себе. Можно говорить только о
готовых вещах, когда они отомрут и отпадут от писателя. Пока не перерезана
пуповина, о вещи нельзя ни спрашивать, ни рассказывать, - эту идею Берг
изредка развивал, сравнивая процесс писания с беременностью. Вещи,
прочитанные в неоконченном виде, он называл "выкидашами" и сулил им
судьбу мертворожд„нных. Батурин соглашался с ним, - для него процесс
писания был мучителен и прекрасен.
  Каждое утро Батурин вставал со страхом - не стих ли шторм, но, взглянув
за окно, успокаивался: море бесновалось, вскидывая высокие гребни пены.
Значит, можно писать. Шторм длился девять дней.
  О Пиррисоне и капитане не говорили. Чувство оторванности от мира,
владевшее всеми, было чудесным облегчением. Мир был отрезан ветром,
штормовым морем и тесными переборками парохода. Не могло быть ни
телеграмм, ни писем, ни встреч.
  - Эх, вот так бы жить и жить, - вздыхал Глан и погружался в чтение. Читал
он Гюго "Труженники моря", некоторые фразы заучивал даже наизусть.
  - Кто вы, собственно, такой? - спросил его однажды Батурин. - Вечно вы
ездите, но куда? Есть же у вас цель, какой-нибудь конечный пункт.
  - Ни черта вы не понимаете, - рассердился Глан, - моя профессия -
попутчик. Вы, очевидно, думаете, что земля не шарообразная, а плоская и
Коперник дурак. Мы жив„м на шаре. Какой, к ч„рту, конечный пункт, когда у
шара вообще нет концов. Я всегда двигаюсь впер„д. Поняли? Знаете совет
Джека Лондона: "Что бы ни случилось, держите на запад". Что бы ни
случилось, я всегда покрываю пространства.
  В ночь на седьмой день шторма Батурин проснулся от торопливого стука в
стену. Стучала Нелидова.
  - Это вы? Что случилось?
  Нелидова ответила, но он не расслышал: сотрясая палубу, гневно заревел
гудок, ему ответили гудки с других пароходов. Ночь стонала от их
тревожного и протяжного крика. Батурин повернул выключатель, -
электричество не горело. Он быстро оделся, накинул пальто и поднялся в
верхнюю рубку. За ним поднялясь Нелидова. В т„мной холодной рубке курил у
окна, отогнув занавеску, старик агент.
  - Что случилось?
  "Рылеева" сорвало с якорей, - ответил агент спокойно, - нес„т на скалы.
Конечно, он не выгребет: у енго машины дрянные. Сядет. Спасти его
невозможно.
  - Почему же гудят?
  - Так, больше чтобы тем, рылеевцам было легче. Может быть и спасутся...
  Нелидова стала на колени на диван и прижалась к окну. В ч„рном гулк и
р„ве, в выкриках пароходов надвигалась неизбежная гибель. Нелидова
вскрикнула.
  - Смотрите - огонь!
  Во тьмк был виден бьющийся под ветром столб тусклого пламени.
  - Это из трубы, - сказал агент. - "Рылеев" работает машинами при
последнем издыхании.
  Долетел спокойный мужественный гудок, - океанский, в три тона. Он гудел с
короткими перерывами, потом стих. Как по команде, стихли все пароходы.
Глухая ночь и гром прибоя вошли в каюту и создали неожиданное впечатление
глубокой тишины.
  - Слава богу, спасся, - сказал агент. - Пароходы, вы знаете, гудками
разговаривают. Это "Трансбалт" прогудел, что вс„ благополучно.
  Наутро узнали, что "Рылеева" проносило под самым бортом "Трансбалта". С
"Трансбалта" успели подать буксиры. "Рылеев" принял их, отшвартовался у
борта "Трансбалта" и, неистово работая машинами, спокойно отстаивается. В
бинокль было видно, как он жался к "Трансбалту", будто дет„ныш к мат„рому
киту. Оба согласно качались и густо дымили.
  Нелидова отвернулась от окна и спросила Батурина:
  - Скажите правду, вы и сейчас так думаете так, как там... в Керчи?
  Батурин молчал.
  - Что же вы молчите? Не бойтесь, я не испугаюсь.
  Батурин закурил. Она взглянула на него при свете спички. Он застенчиво
улыбался.
  - Я так и знала, - сказала она ш„потом, чтобы не слышал старик-агент. -
Вы не могли решить иначе. Вы шли к смерти, как одержимый. Было страшно на
вас смотреть. А теперь, правда, вс„ прошло.
  - Шторм проветривает голову. Убивать я не буду. Но обезвредить надо.
  - Я не говорю о н„м, - значительно и медленно ответила Нелидова. - Я
говорю о вас. Пиррисон для меня не существует. Слышите!
  Агент чиркнул спичкой. Нелидова быстро отвернулась, встала и пошла в
каюту. Батурин долго ещ„ сидел вместе с агентом, курил и молчал. У агента
была старческая бессоница. Часов в пять утра из темноты каюты Батурин
услышал пение. Пел Глан.
  Уходят в море корабли, -
пел он вполголоса, -
Пылают крылья,
В огне заката крылья - паруса.
  - Беззаботный человек, - вздохнул агент. - Вот кому легко жить.
  Вечером, сидя в т„мной кают-компании, Глан зав„л странный разговор.
  - У меня дурацкая память. Я помню преимущественно ночи. Дни, свет - это
быстро забывается, а вот ночи я помню прекрасно. Поэтому жизнь кажется мне
полной огней. Ночь всегда празднична. Ночью люди говорят то, что никогда
не скажут дн„м ( Нелидова быстро взглянула на Батурина ). Вы заметили, что
ночью голоса у людей, особенно у женщин, меняются? Утром, после ночных
разговоров люди стыдяться смотреть друг другу в глаза. Люди вообще
стыдятся хороших вещей, например, человечности, любви, своих сл„з, тоски,
всего, что не носит серого цвета.
  - По ночам легко писать, - подтвердил Берг.
  - Принято думать, - продолжал Глан, - что ночь ч„рная. Это чепуха! Ночь
имеет больше красок чем день. Например, ленинградские ночи. Сам Гейне
бродит там по улицам со шляпой в руке, честное слово. Листва сереет. Весь
город залит не светом, а тусклой водой. Солнце понимается такое холодное,
что даже гранит кажется т„плым. Эх, ничего вы не знаете!
  Нелидова слушала затаив дыханье: таких странных людей она встречала
впервые.
  "Только в России могут быть такие люди", - думала она, всматриваясь в
неясный профиль Глана.
  Папироса освещала его обезьянье лицо. Берг лежал на диване и изредка
вставлял насмешливые слова.
  "Чудесная страна и поразительное время" - думала Нелидова. Вот этот Глан
- романтик, поклонник Гюго и чеч„тки, бездомный и любящий свою бездомность
человек - когда-то дрался с японцами на Дальнем Востоке. Он был ранен,
вылечил рану какими-то сухими ноздреватыми грибами и три недели питался в
тайге сырым беличьим мясом. Батурин был в плену у Махно, спина у него
рассечена шомполом, он был вожатым трамвая в Москве, может быть, возил е„,
Нелидову, и она даже не взглянула на него. Он знал труд; труд сделал его
суровым и проницательным, - так казалось Нелидовой.
  Берг воспитывался у поэта Бялика, два года прожил в Палестине ( был
сионистом ), арабы убили его брата. Потом, Берг возненавидел сионизм и
говорил, что всем - жизнью своей, резко переломившейся и сделавшей из него
писателя, тем, что он понял цену себе, всем лучшим он обязан Ленину.
  - А Ленин этого даже не знал, - смеялся Батурин.
  - Никто не задумывался над тем, - отвечал Берг, - как громадно было
влияние этого человека на личную жизнь каждого из нас. А об этом стоит
подумать.
  Больше всего поражало Нелидову то, что невозможно было точно определить
профессию этих людей. Да вряд ли и сами они могли е„ определить.
  Глан говорил: "Я - попутчик". Батурин называл себя "ничем". Один Берг был
писателем, но писал он мало, и в писательство его вклинивались целые
полосы совсем иных занятий. В плохие времена он даже играл на рынке в
шашки и зарабатывал этим до рубля в день.
  Главное, что притягивало Нелидову к ним - это неисчерпаемый запас
жизненных сил. Они спорили о множестве вещей, ненавидели, любили,
дурачились. Около них она ощущала тугой бег жизни, застрахованной от
старости и апатии вечным их беспокойством, светлыми головами.
  " А сколько бродит по земле мертвецов", - думала она, перебирая прошлое,
чопорный свой дом, мать, говорившую с детьми по-французски, матовый холод
паркета, страх перед тем, чтобы не выйти из рамок общепринятых норм.
  Утром Нелидова проснулась от непривычного чувства тишины и засмеялась:
синий и глубокий штиль качался над морем. Она открыла иллюминатор. Т„плый
воздух обдул каюту солью и миндал„м. Гремели леб„дки. Жарко сверкало
солнце, блестели радугами стаканы, блестели горы, город. Моряки в белом
перекликались на палубе. Пароход готовился к отплытию. Забытый шум жизни
взбадривал и веселил.
  Она поднялась на спардек и зажмурилась от света. Капитан откозырял ей и
оскалил зубы; Батурин сидел на планшире и, глядя на воду, пел какую-то
немудрую песенку.

  "БЕДНЫЙ МИША"

  Типографские машины предсмертно выли, выбрасывая грязные и сырые листы
газеты. Костлявый армянин в элегантном сером костюме стоял около них.
Одной рукой он перебирал янтарные ч„тки, другой держал капитана за
пуговицу кителя и нараспев читал стихи:

  Как леопарды в клетке, от тоски
Поэта тень бледна у вод Гафиза,
О зв„здная разодранная риза!
  О алоэ и смуглые пески!

  Капитан отводил глаза и сердился. Чтение стихов вслух он считал делом
стыдным. Ему казалось, что Терьян публично оголяется. Но Терьян не
смущался.

  Пылит авто, пугая обезьян,
Постой, шоф„р: ид„т навстречу Майя, -
Горит е„ подшива золотая.
  Как сладок ты, божественный Коран!

  Терьян передохнул.

  И катера над озером дымят.
  В пятнадцать сил... Тропические шлемы...
  Александрийские прекрасные триремы.
  И Энзели холодный виноград.

  Метранпаж Заремба - русый и громадный, с выбитыми передними зубами,
подмигнул капитану и почесал шилом за ухом.
  - Ну как? - спросил Терьян.
  - Собачий лай, - ответил капитан. - Что это за божественный Коран! Что
это вообще за хреновина! Неужели Мочульский напечатает эти стихи?
  - Люблю с вами разговаривать, - Терьян шаркнул лаковой туфл„й и
поклонился. - Мочульский напечатает, будьте спокойны, и я получу за это
турецкую лиру. На лиру я куплю доллары, на доллары лиры, на лиры доллары:
я спекулянт, я перещеголяю Камхи. Потом в мой адрес будут приходить
пароходы с пудрой, вязанными галстуками и сахарином.
  - Идите к свиньям! Не поясничайте!
  - Пойд„м лучше к "Бедному Мише", - предложил Терьян. - Заремба, мой лапы,
- номер в машине.
  Заремба подобрал с пола несколько свинцовых болванок - бабашек - и пош„л
к крану мыть руки. В раковине сидела крыса. Заремба прицелился в не„
бабашкой, попал, крыса запищала и спряталась в отлив. Заремба развернул
кран до отказа и злорадно сказал:
  - Ну, погоди, стерва, я тебя утоплю!
  Вода хлестала и трубила, Заремба вымыл жирные, свинцовые руки и натянул
кепку. Крыс он решил истребить: каждый день они залезали к нему в кассу с
заголовочными шрифтами, перерывали шрифт, гадили, грызли переборки. Потом
оказалось, что тискальщик Сер„жка клал после ухода Зарембы в кассу кусочки
хлеба и приманивал крыс. Когда Заремба узнал об этом, он показал Сер„жке
волосатый кулак и сказал спокойно:
  - Гляди, как кокну, - мокро станет!
  С тех пор Сер„жка бросил баловаться.
  Заремба работал в прежнее время цирковым борцом. Поддубный порвал ему
какую-то жилу, и тогда Заремба вернулся к своему основному занятию, - с
детства он был наборщиком. За спокойствие и отвращение к ссорам его
сделали метранпажем.
  Капитан в Батуме Пиррисона на застал. В конторе Камхи ему сообщили, что
Виттоль (Пиррисон) уехал куда-то на Чорох и верн„тся оттуда не раньше
недели. Капитан со скуки написал статью о механизации Батумского порта и
отн„с в редакцию "Трудового Батума". Редактор Мочульский принял е„ и
заказал ещ„ несколько статей.
  В редакции капитан познакомился с выпускающим Терьяном и стал навещать
типографию. Воздух типографии ему понравился, - пахло трудом. Через три
дня он был там своим человеком.
  Пошли к "Бедному Мише". Духан стоял на Турецком базаре, на берегу моря;
одна его дверь выходила на море, другая - на узкую улицу, запруженную
арбами и ишаками. На окне духана густыми персидскими красками - оранжевой,
зел„ной и синей - был нарисован бледный и унылый турок. Трубка беспомощно
вывалилась из его рук. Под турком была надпись "Бедный Миша" . На другом
окне краснел помидором толстяк со щеками, надутыми, как у игрока на
валторне. Он держал в руке вилку, с вилки свисал длинный шашлык, а с
шашлыка оранжевыми каплями стекало сало. Сало расплывалось в затейлевую
надпись: "Миша, когда покушал в этим духане".
  Толстяк смеялся, поджав круглые ноги, и умилял капитана. Около него
ч„рной пеной струилось из бочки вино.
  В духане было душно. Вечер золотым дымом л„г на море. Пароходы на рейде
застыли в тусклом стекле. Их синие трубы с белыми зв„здами напоминали
капитану Средиземное море. Он вытер платком обильный пот и сказал,
отдуваясь:
  - Ну и живоп„рня! Ну и климат, п„с его знает. Сыро и жарко, как на Таити.
Ночью плесень, дн„м жара, вечером лихорадка, тьфу! Дожди лупят неделями
без единой пересадки. Ч„рт его знает что! Недаром французские моряки зовут
Батум: Le pissoir de mer Noire.
  Терьян поперхнулся вином и засмеялся, отчего нос его, сухой и тонкий,
даже побелел.
  Турки в фесках и пот„ртых до блеска пиджаках играли в кости. Из-под брюк
белели их толстые носки. Ж„лтые мягкие туфли они держали в руках и
похлопывали ими по пяткам. На стене висел портрет Кемаль-паши: он скакал в
дыму по зел„ной земле, обильно орош„нной вишн„вой греческой кровью.
  Кофейня для турок была отделена от общей залы стеклянной перегородкой в
знак того, что турки не пьют спиртного и не едят поганой свинины,
подававшейся в "Бедном Мише".
  Капитан морщился от вина. Оно пахло бурдюком о переворачивало
внутренности, но действие его он считал целебным. Вино было почти ч„рное.
Капитан