и?..
     - Браво,  Рамзес,  великолепно! - взревел  Лихо-нин. - И что  тут долго
толковать, ребята? Берите профессора под жабры и сажайте на извозчика!
     Студенты, смеясь и толкаясь, обступили Ярченко, схватили  его под руки,
обхватили за талию. Всех их одинаково тянуло к женщинам, но ни у кого, кроме
Лихонина,  не  хватало смелости взять  на себя  почин.  Но  теперь  все  это
сложное, неприятное и лицемерное  дело счастливо  свелось к простой,  легкой
шутке над  старшим товарищем.  Ярченко и  упирался, и сердился,  и  смеялся,
стараясь  вырваться.  Но  в это время к возившимся  студентам подошел рослый
черноусый городовой, который уже давно глядел на них зорко и неприязненно.
     -  Господа стюденты, прошу не скопляться.  Невозможно!  Проходите, куда
ишли.
     Они двинулись гурьбою вперед. Ярченко начинал понемногу смягчаться.
     -  Господа, я,  пожалуй, готов с вами  поехать... Не подумайте, однако,
что меня убедили софизмы египетского фараона Рамзеса... Нет, просто мне жаль
разбивать компанию...  Но  я  ставлю  одно условие: мы там  выпьем,  поврем,
посмеемся и все прочее... но  чтобы ничего больше, никакой грязи... Стыдно и
обидно думать, что  мы, цвет  и  краса  русской  интеллигенции,  раскиснем и
пустим слюни от вида первой попавшейся юбки.
     - Клянусь! - сказал Лихонин, поднимая вверх руку.
     - Я за себя ручаюсь, - сказал Рамзес.
     - И я!  И  я!  Ей-богу,  господа,  дадимте  слово...  Ярченко  прав,  -
подхватили другие.
     Они  расселись по  двое  и  по трое  на извозчиков,  которые уже давно,
зубоскаля и  переругиваясь, вереницей  следовали за ними, и поехали. Лихонин
для  верности сам  сел  рядом  с приват-доцентом, обняв  его за талию,  а на
колени к  себе  и соседу посадил маленького Толпыгина, розового  миловидного
мальчика, у  которого, несмотря на его двадцать три года, еще белел на щеках
детский - мягкий и светлый - пух.
     - Станция у Дорошенки! - крикнул Лихонин вслед  отъезжавшим извозчикам.
- У Дорошенки остановка, - повторил он, обернувшись назад.
     У ресторана Дорошенки все остановились, вошли в общую залу и столпились
около стойки. Все были сыты, и никому не хотелось ни пить, ни закусывать. Но
у  каждого  оставался еще в душе темный след  сознания,  что вот сейчас  они
собираются сделать  нечто  ненужно-позорное,  собираются принять  участие  в
каком-то судорожном, искусственном  и вовсе не веселом веселье. И  у каждого
было стремление  довести себя через опьянение  до того туманного и радужного
состояния, когда все-все равно и  когда голова  не знает, что делают руки  и
ноги и что болтает язык. И, должно быть, не одни студенты, а все случайные и
постоянные посетители Ямы испытывали  в большей или меньшей  степени  трение
этой внутренней душевной занозы, потому что Дорошенко торговал исключительно
только поздним вечером  и ночью, и никто у него не засиживался, а так только
заезжали мимоходом, на перепутье.
     Пока  студенты пили коньяк,  пиво  и водку, Рамзес  все приглядывался к
самому  дальнему  углу  ресторанного зала, где  сидели двое: лохматый, седой
крупный старик  и против него, спиной к  стойке, раздвинув по столу  локти и
опершись подбородком на сложенные друг на  друга кулаки,  сгорбился какой-то
плотный, низко остриженный господин в сером костюме. Старик перебирал струны
лежавших перед ним гуслей и тихо напевал сиплым, но приятным голосом:
     Долина моя, долинушка, Раздолье широ-о-о-окое.
     -  Позвольте-ка,  ведь  это  наш  сотрудник,  - сказал  Рамзес  и пошел
здороваться  с  господином  в сером  костюме. Через минуту  он подвел его  к
стойке и познакомил с товарищами.
     - Господа, позвольте вам представить моего соратника по газетному делу.
Сергей  Иванович  Платонов.  Самый ленивый  и самый  талантливый из газетных
работников.
     Все перезнакомились  с  ним,  невнятно пробурчав  свои  фамилии. " -  И
поэтому выпьем, - сказал Лихонин.
     Ярченко  же спросил  с утонченной  любезностью, которая никогда  его не
покидала:
     - Позвольте, позвольте, ведь я же с вами немного знаком, хотя и заочно.
Не вы ли были в университете, когда профессор Приклояский защищал докторскую
диссертацию?
     - Я, - ответил репортер.
     - Ах, это очень приятно, - мило улыбнулся Ярченко и для чего-то еще раз
крепко пожал  Платонову руку.  -  Я  читал потом  ваш  отчет:  очень  точно,
обстоятельно и ловко составлено... Не будете ли добры?.. За ваше здоровье!
     - Тогда позвольте и мне,  - сказал Платонов. - Онуфрий Захарыч, налейте
нам еще... раз, два, три, четыре... девять рюмок коньяку...
     - Нет, уж так нельзя... вы - наш гость, коллега, - возразил Лихонин.
     -  Ну, какой  же я ваш  коллега, - добродушно засмеялся репортер.-Я был
только  на первом курсе  и то  только полгода,  вольнослушателем.  Получите,
Онуфрий Захарыч. Господа, прошу... Кончилось тем, что через полчаса  Лихонин
и Ярченко ни за что не хотели расстаться с репортером и потащили его с собой
в Яму. Впрочем, он и не сопротивлялся.
     - Если я вам не  в тягость,  я буду очень рад, -  сказал он просто.-Тем
более, что у меня сегодня сумасшедшие деньги. "Днепровское  слово" заплатило
мне  гонорар,  а  это такое же чудо, как выиграть  двести тысяч  на билет от
театральной вешалки. Виноват, я сейчас...
     Он подошел к старику, с которым раньше сидел, сунул ему в руку какие-то
деньги и ласково попрощался с ним.
     - Куда я еду, дедушка, туда тебе ехать нельзя,
     завтра опять там же встретимся, где и сегодня. Прощай!
     Все  вышли  из  ресторана.  В дверях Боря  Собашников,  всегда  немного
фатоватый  и  без нужды высокомерный,  остановил  Лихонина  и  отозвал его в
сторону.
     - Удивляюсь  я тебе,  Лихонин, - сказал  он брезгливо. -  Мы  собрались
своей тесной компанией,  а тебе  непременно  нужно  было  затащить какого-то
бродягу. Черт его знает, кто он такой!
     - Оставь, Боря, - дружелюбно ответил Лихонин. - Он парень теплый.
     IX
     - Ну, уж это, господа, свинство! - говорил ворчливо Ярченко на подъезде
заведения Анны Марковны.-Если  уж поехали, то по крайности надо было ехать в
приличный, а не в какую-то трущобу. Право, господа, пойдемте лучше  рядом, к
Треппелю, там хоть чисто и светло.
     -  Пожалуйте,  пожалуйте,   синьор,  -  настаивал  Лихонин,  отворяя  с
придворной  учтивостью  дверь  перед приват-доцентом,  кланяясь и  простирая
вперед руку. - Пожалуйте.
     - Да ведь мерзость... У Треппеля хоть женщины покрасивее.
     Рамзес, шедший сзади, сухо рассмеялся.
     - Так,  так, так, Гаврила  Петрович. Будем  продолжать в  том же  духе.
Осудим  голодного воришку, который  украл с лотка пятачковую булку,  но если
директор банка растратил  чужой миллион на рысаков и  сигары, то смягчим его
участь.
     - Простите, не понимаю этого сравнения,  - сдержанно ответил Ярченко. -
Да по мне все равно;
     идемте.
     -  И тем более, -  сказал Лихонин, пропуская вперед приват-доцента,-тем
более  что  этот дом хранит Е себе столько исторических  преданий. Товарищи!
Десятки студенческих  поколений смотрят  на нас с  высоты этих  вешалок,  и,
кроме того, в силу обычного права,
     Дети  и учащиеся здесь платят половину, как в  паноптикуме.  Не так ли,
гражданин Симеон?
     Симеон  не  любил,  когда  приходили большими компаниями, - это  всегда
пахло скандалом в недалеком будущем; студентов  же он  вообще презирал за их
мало  понятный ему язык, за склонность к  легкомысленным шуткам, за безбожие
и, главное-за то,  что  они постоянно  бунтуют против начальства и  порядка.
Недаром же в тот  день,  когда на Бессарабской площади казаки, мясоторговцы,
мучники и рыбники избивали студентов, Симеон, едва узнав об этом, вскочил на
проезжавшего  лихача и, стоя, точно  полицеймейстер, в пролетке, помчался на
место драки, чтобы  принять в ней участие. Уважал он людей солидных, толстых
и пожилых, которые приходили в одиночку, по секрету, заглядывали опасливо из
передней в залу, боясь  встретиться со знакомыми, и  очень скоро и торопливо
уходили,   щедро   давая   на   чай.   Таких   он   всегда   величал   "ваше
превосходительство".
     И  потому,   снимая  легкое  серое  пальто  с   Ярченко,  он  мрачно  и
многозначительно огрызнулся на шутку Лихонина:
     - Я здесь не гражданин, а вышибала.
     - С чем имею честь поздравить, - с вежливым поклоном ответил Лихонин.
     В зале  было  много народу. Оттанцевавшие приказчики сидели около своих
дам, красные  и мокрые, быстро  обмахиваясь платками;  от  них  крепко пахло
старой козлиной  шерстью.  Мишка-певец  и его  друг бухгалтер, оба лысые,  с
мягкими,  пушистыми  волосами  вокруг  обнаженных  черепов, оба  с  мутными,
перламутровыми, пьяными глазами, сидели друг против  друга, облокотившись на
мраморный столик, и  все  покушались  запеть  в  унисон  такими  дрожащими и
скачущими голосами, как будто  бы кто-то  часто-часто  колотил их  сзади  по
шейным позвонкам:
     Чу-у-уют пра-а-в-ду,
     а Эмма Эдуардовна и Зося изо всех сил уговаривали их не безобразничать.
Ванька-Встанька мирно дремал на
     стуле,  свесив  вниз  голову,  положив одну длинную ногу  на  другую  и
обхватив сцепленными руками острое колено.
     Девицы сейчас же узнали некоторых из студентов и побежали им навстречу.
     -   Тамарочка,   твой   муж  пришел-Володенька.   И   мой   муж   тоже!
Мишка!-взвизгнула  Нюра,  вешаясь на  шею  длинному,  носастому,  серьезному
Петровскому.-Здравствуй, Мишенька.  Что  так  долго не приходил? Я за  тобой
соскучилась.
     Ярченко с чувством неловкости озирался по сторонам.
     - Нам  бы как-нибудь...  Знаете ли... отдельный кабинетик,  - деликатно
сказал он подошедшей  Эмме Эдуардовне. - И  дайте, пожалуйста, какого-нибудь
красного вина... Ну там еще кофе... Вы сами знаете.
     Ярченко  всегда внушал прислуге и  метрдотелям доверие своей щегольской
одеждой и вежливым, но барским обхождением. Эмма  Эдуардовна охотно закивала
головой, точно старая, жирная цирковая лошадь.
     - Можно, можно... Пройдите,  господа, сюда, в гостиную. Можно, можно...
Какого  ликеру? У нас  только бенедиктин. Так бенедиктину? Можно, можно... И
барышням позволите войти?
     - Если уж это так необходимо? - развел руками со вздохом Ярченко.
     И  тотчас же девушки одна за  другой  потянулись в маленькую гостиную с
серой  плюшевой  мебелью  и голубым фонарем. Они входили,  протягивали  всем
поочередно непривычные  к рукопожатиям, негнущиеся ладони, называли коротко,
вполголоса, свое имя: Маня, Катя,  Люба... Садились к кому-нибудь на колени,
обнимали за шею и, по обыкновению, начинали клянчить:
     - Студентик, вы такой красивенький... Можно мне спросить апельцынов?
     - Володенька, купи мне конфет! Хорошо?
     - А мне шоколаду.
     -  Толстенький!  -ластилась  одетая   жокеем  Вера  к   приват-доценту,
карабкаясь к нему на  колени, - у меня есть подруга одна, только она больная
и не может
     выходить в залу. Я ей снесу яблок и шоколаду? Позволяешь?
     - Ну уж это выдумки про подругу! А главное, не лезь ты ко мне со своими
нежностями. Сиди,  как сидят умные дети, вот здесь,  рядышком на кресле, вот
так. И ручки сложи!
     - Ах, когда  я не могу!..-извивалась от кокетства Вера, закатывая глаза
под верхние веки. - Когда вы такие симпатичные.
     А  Лихонин  на  это профессиональное  попрошайничество  только важно  и
добродушно  кивал  головой,  точно Эмма Эдуардовна, и  твердил,  подражая ее
немецкому акценту:
     - Мощно, мощно, мощно...
     - Так я скажу, дуся,  лакею,  чтобы  он отнес  моей подруге  сладкого и
яблок? - приставала Вера.
     Такая  навязчивость  входила в  круг их негласных  обязанностей.  Между
девушками   существовало   даже   какое-то   вздорное,   детское,   странное
соревнование в умении "высадить гостя из денег",  - странное потому, что они
не  получали от  этого никакого барыша,  кроме разве некоторого благоволения
экономки или  одобрительного слова хозяйки. Но в  их мелочной, однообразной,
привычно-праздной жизни было вообще  много  полуребяческой, полуистерической
игры.
     Симеон принес кофейник, чашки, приземистую  бутылку бенедиктина, фрукты
и конфеты  в стеклянных  вазах и весело и легко захлопал пивными  и  винными
пробками.
     -  А  вы  что же не пьете? - обратился Ярченко к репортеру Платонову. -
Позвольте... Я не ошибаюсь? Сергей Иванович, кажется?
     - Так.
     - Позвольте предложить вам, Сергей Иванович,  чашку кофе. Это освежает.
Или, может быть, выпьем с вами вот этого сомнительного лафита?
     - Нет, уж  вы разрешите мне  отказаться. У меня свой напиток... Симеон,
дайте мне...
     - Коньяку! - поспешно крикнула Нюра.
     - И с грушей! - так же быстро подхватила Манька Беленькая.
     -  Слушаю,  Сергей  Иванович,  сейчас,  - неторопливо,  но  почтительно
отозвался  Симеон  и,   нагнувшись  и  крякнув,   звонко  вырвал  пробку  из
бутылочного горла.
     - В первый раз слышу, что в Яме подают  коньяк! - с удивлением произнес
Лихонин. - Сколько я ни спрашивал, мне всегда отказывали.
     -  Может  быть, Сергей Иваныч знает такое  петушиное слово?  -  пошутил
Рамзес.
     - Или состоит здесь на каком-нибудь особом почетном положении? - колко,
с подчеркиванием вставил Борис Собашников.
     Репортер  вяло, не  поворачивая  головы,  покосился на Собашникова,  на
нижний ряд пуговиц его короткого франтовского кителя, и ответил с растяжкой:
     - Ничего нет почетного в том, что я могу  пить  как лошадь и никогда не
пьянею, но зато я ни с  кем и не ссорюсь и никого не  задираю. Очевидно, эти
хорошие  стороны моего характера  здесь  достаточно  известны, а потому  мне
оказывают доверие.
     - Ах, молодчинище! - радостно  воскликнул Лихонин, которого восхищала в
репортере  какая-то  особенная,  ленивая,  немногословная  и  в  то же время
самоуверенная небрежность. - Вы и со мной поделитесь коньяком?
     - Очень, очень  рад, - приветливо ответил Платонов  и вдруг поглядел на
Лихонин   а  со  светлой,  почти  детской  улыбкой,  которая   скрасила  его
некрасивое,  скуластое  лицо. - Вы  мне  тоже сразу  понравились. И  когда я
увидел вас еще  там, у Дорошенки, я сейчас же подумал, что вы вовсе не такой
шершавый, каким кажетесь.
     -  Ну  вот  и  обменялись  любезностями,  -  засмеялся  Лихонин.  -  Но
удивительно, что мы именно здесь ни разу с вами не встречались. По-видимому,
вы таки частенько бываете у Анны Марковны?
     - Даже весьма.
     - Сергей Иваныч у нас самый главный гость! -  наивно взвизгнула Нюра. -
Сергей Иваныч у нас вроде брата!
     - Дура! - остановила ее Тамара.
     -  Это мне  странное-продолжал Лихонин.-  Я тоже-завсегдатай. Во всяком
случае, можно только позавидовать общей к вам симпатии.
     -Местный  староста!-сказал, скривив сверху вниз губы, Борис Собашников,
но сказал  настолько  вполголоса,  что  Платонов,  если  бы захотел,  мог бы
притвориться, что он ничего не расслышал.  Этот репортер давно уже возбуждал
в Борисе какое-то слепое и колючее раздражение. Это  еще ничего, что он  был
не из своего стада.  Но Борис, подобно многим студентам (а также и офицерам,
юнкерам  и  гимназистам), привык  к тому,  что  посторонние "штатские" люди,
попадавшие случайно  в  кутящую студенческую компанию, всегда держали себя в
ней   несколько  зависимо.  и  подобострастно,  льстили  учащейся  молодежи,
удивлялись  ее смелости, смеялись ее  шуткам, любовались ее  самолюбованием,
вспоминали  со  вздохом  подавленной  зависти  свои студенческие  годы.  А в
Платонове  не  только  не  было  этого  привычного  виляния   хвостом  перед
молодежью,  но,  наоборот,  чувствовалось  какое-то рассеянное, спокойное  и
вежливое равнодушие.
     Кроме того, сердило Собашникова - и сердило мелкой ревнивой  досадой-то
простое и вместе предупредительное внимание, которое репортеру  оказывали  в
заведении все, начиная со швейцара и кончая мясистой, молчаливой Катей.  Это
внимание сказывалось в том, как его слушали, в той торжественной бережности,
с которой Тамара наливала ему рюмку, и в том, как Манька Беленькая заботливо
чистила  для него грушу, и в удовольствии Зои, поймавшей ловко  брошенный ей
репортером  через стол  портсигар,  в  то  время  как она  напрасно  просила
папиросу  у двух заговорившихся  соседей, и в том, что  ни одна из девиц  не
выпрашивала у него ни  шоколаду,  ни фруктов,  и в их живой благодарности за
его  маленькие  услуги  и угощение. "Кот!"  -  злобно  решил  было про  себя
Собашников, но и сам себе не поверил: уж очень  был некрасив и небрежно одет
репортер и, кроме того, держал себя с большим достоинством.
     Платонов  опять  сделал  вид,  что  не  расслышал  дерзости,  сказанной
студентом. Он только нервно скомкал
     в пальцах  салфетку  и  слегка  отшвырнул ее от себя.  И опять его веки
дрогнули в сторону Бориса Собашникова.
     -  Да,  я  здесь,  правда,  свой  человек,  -  спокойно  продолжал  он,
медленными кругами двигая рюмку по столу. - Представьте себе: я в этом самом
доме обедал изо дня в день ровно четыре месяца.
     - Пет? Серьезно? - удивился и засмеялся Ярченко.
     -  Совсем  серьезно.  Тут  очень недурно кормят, между прочим. Сытно  и
вкусно, хотя чересчур жирно.
     - Но как же это вы?..
     -  А  так,  что  я  подготовлял  дочку  Анны  Марковны,  хозяйки  этого
гостеприимного  дома, в гимназию. Ну и выговорил  себе условие,  чтобы часть
месячной платы вычитали мне за обеды.
     - Что  за  странная фантазия!-сказал Ярченко.- И  это  вы  добровольно?
Или... Простите,  я боюсь  показаться вам  нескромным... может  быть,  в это
время... крайняя нужда?..
     -  Вовсе нет. Анна Марковна  с меня  содрала раза в три дороже, чем это
стоило бы в студенческой столовой. Просто мне хотелось пожить здесь поближе,
потеснее, так сказать, войти интимно в этот мирок.
     - А-а! Я, кажется, начинаю понимать!-просиял Ярченко. - Наш новый друг,
-  извините  за  маленькую фамильярность,  -  по-видимому,  собирает бытовой
материал?  И, может  быть,  через несколько лет мы  будем иметь удовольствие
прочитать...
     - Трррагедию  из публичного  дома! - вставил громко, по-актерски, Борис
Собашников.
     В  то время,  когда репортер отвечал Ярченку,  Тамара  тихо  встала  со
своего  места,  обошла  стол и,  нагнувшись  над  Собашниковым, сказала  ему
шепотом на ухо:
     -  Миленький,  хорошенький, вы  бы лучше  этого  господина не  трогали.
Ей-богу, для вас же будет лучше.
     -  Чтой-та?  - высокомерно взглянул  на  нее студент,  поправляя  двумя
расставленными пальцами пенсне, - Он - твой любовник? Кот?
     -  Клянусь вам  чем хотите, он ни разу в  жизни ни  с одной из  нас  не
оставался. Но, повторяю, вы его не задирайте.
     - Ну да! Ну конечно! - возразил Собашников, презрительно кривляясь. - У
него такая прекрасная  зашита, как  весь публичный  дом. И, должно быть, все
вышибалы с Ямской - его близкие друзья и приятели.
     - Нет, не то,-возразила ласковым шепотом  Тамара.-А то, что  он возьмет
вас  за  воротник и  выбросит в  окно, как  щенка.  Я такой воздушный  полет
однажды уже видела. Не дай бог никому. И стыдно, и опасно для здоровья.
     - Пошла вон, сволочь! - крикнул Собашников, замахиваясь на нее локтем.
     - Иду, миленький,-кротко ответила Тамара и отошла от  него своей легкой
походкой. Все на мгновение обернулись к студенту.
     - Не буянь, барбарис!-погрозил ему пальцем Лихонин. - Ну, ну, говорите,
- попросил он репортера, - все это так интересно, что вы рассказываете.
     - Нет, я ничего не собираю, - продолжал спокойно и серьезно репортер.-А
материал  здесь  действительно  огромный,  прямо подавляющий, страшный...  И
страшны вовсе  не громкие фразы о торговле женским мясом, о белых рабынях, о
проституции, как о разъедающей  язве больших  городов, и  так  далее  и  так
далее... старая, всем надоевшая, шарманка!  Нет, ужасны будничные, привычные
мелочи,  эти деловые, дневные, коммерческие расчеты,  эта тысячелетняя наука
любовного обхо