пости
почти совсем  был чужд.  Его  скорее влекли  к себе в  деле  острота, риск и
профессиональное самолюбие. К  женщинам  он был совершенно  равнодушен, хотя
понимал их и  умел ценить, и был в этом отношении похож на хорошего  повара,
который при тонком понимании дела страдает хроническим отсутствием аппетита.
Чтобы уговорить, прельстить женщину, заставить ее сделать все, что он хочет,
ему не требовалось никаких усилий: они сами шли на его  зов и становились  в
его .руках беспрекословными, послушными  и  податливыми. 'В  его обращении с
ними  выработался  какой-то  твердый,  непоколебимый,  самоуверенный апломб,
которому они так же  подчинялись,  как  инстинктивно  подчиняется строптивая
лошадь голосу, взгляду и поглаживанию опытного наездника.
     Он  пил  очень  умеренно,  а без  компании  совсем  не  пил.  К еде был
совершенно равнодушен. Но, конечно, как у всякого человека, у него была своя
маленькая  слабость:  он страшно  любил одеваться и  тратил  на  свой туалет
немалые   деньги.   Модные   воротнички   всевозможных   фасонов,  галстуки,
брильянтовые запонки, брелоки, щегольское  нижнее белье  и шикарная  обувь -
составляли его главнейшие увлечения.
     С  вокзала он прямо поехал в "Эрмитаж". Гостиничные носильщики, в синих
блузах и форменных шапках, внесли его вещи в вестибюль. Вслед за  ними вошел
и он под руку с своей женой, оба нарядные, представительные, а он-таки прямо
великолепный, в своем широком, в виде  колокола, английском пальто,  в новой
широкополой   панаме,   держа  небрежно   в  руке  тросточку   с  серебряным
набалдашником в виде голой женщины.
     - Не полагается без права жительства, - сказал,
     глядя  на  него свер-ху  вниз, огромный, толстый швейцар, храня на лице
сонное и неподвижно-холодное выражение.
     - Ах,  Захар!  Опять  "не  полагается"! - весело  воскликнул Горизонт и
потрепал  гиганта  по плечу.- Что  такое "не полагается"? Каждый раз вы  мне
тычете этим самым своим "не полагается". Мне всего только на три дня. Только
заключу  арендный договор с графом Ипатьевым  и сейчас же уеду. Бог с  вами!
Живите себе хоть один  во всех номерах. Но вы только поглядите, Захар, какую
я вам привез игрушку из Одессы! Вы таки будете довольны!
     Он  осторожным,  ловким,  привычным  движением  всунул  золотой в  руку
швейцара, который уже держал ее за спиной приготовленной и сложенной в  виде
лодочки.
     Первое, что сделал Горизонт, водворившись в  большом, просторном номере
с альковом, это  выставил в коридор  за  двери номера шесть пар великолепных
ботинок, сказав прибежавшему на звонок коридорному:
     -  Немедленно все вычистить! Чтобы блестело, как зеркало! Тебя Тимофей,
кажется? Так ты меня должен знать:  за  мной труд никогда не пропадет. Чтобы
блестело, как зеркало!
     IV
     Горизонт жил  в гостинице "Эрмитаж" не более трех суток, и за это время
он успел повидаться с тремястами людей. Приезд  его как будто оживил большой
веселый портовый город. К  нему  приходили  содержательницы контор для найма
прислуги,  номерные   хозяйки   и  старые,  опытные,  поседелые  в  торговле
женщинами,  сводни.  Не  так  из-за   корысти,  как  из-за  профессиональной
гордости, Горизонт  старался во  что  бы то  ни  стало выторговать как можно
больше процентов, купить женщину как можно  дешевле. Конечно, у него не было
расчета в том, чтобы получить десятью  - пятнадцатью рублями больше, но одна
мысль о  том, что  конкурент  Ямпольский получит при  продаже более, чем он,
приводила его в бешенство.
     После  приезда,  на  другой день,  он отправился  к  фотографу  Мезеру,
захватив с собою  соломенную девушку  Бэлу, и  снялся с ней в  разных позах,
причем  за  каждый  негатив  получил  по три рубля, а женщине  дал по рублю.
Снимков было двадцать. После этого он поехал к Барсуковой.
     Это  была женщина,  вернее  сказать,  отставная  девка, которые водятся
только на  юге России,  не то полька, не  то  малороссиянка, уже  достаточно
старая и богатая для того,  чтобы  позволить  себе роскошь содержать мужа (а
вместе  с  ним  и кафешантан),  красивого  и ласкового  полячка. Горизонт  и
Барсукова встретились,  как старые  знакомые. Кажется,  у  них  не  было  ни
страха, ни стыда, ни совести, когда они разговаривали друг с другом.
     -  Мадам Барсукова!  Я вам могу  предложить что-нибудь  особенного! Три
женщины:  одна  большая,  брюнетка,   очень   скромная,   другая  маленькая,
блондинка,  но  которая, вы  понимаете, готова на все,  третья  - загадочная
женщина, которая только улыбается и ничего не говорит,  но много обещает и -
красавица! Мадам Барсукова глядела на него и недоверчиво покачивала головой.
     - Господин Горизонт! Что вы  мне голову дурачите? Вы хотите то же самое
со мной сделать, что в прошлый раз?
     - Дай бог  мне так жить, как  я хочу  вас обманывать!  Но главное  не в
этом. Я вам еще  предлагаю совершенно интеллигентную женщину. Делайте с ней,
что хотите. Вероятно, у вас найдется любитель.
     Барсукова тонко улыбнулась и спросила:
     - Опять жена?
     - Нет. Но дворянка.
     - Значит, опять неприятности с полицией?
     -  Ах!  Боже  мой!  Я с  вас  не беру больших денег:  за  всех  четырех
какая-нибудь паршивая тысяча рублей.
     -  Ну, будем  говорить откровенно:  пятьсот.  Не хочу покупать  кота  в
мешке.
     -  Кажется,  мадам  Барсукова, мы с  вами не  в первый раз имеем  дело.
Обманывать я вас не буду  и сейчас же ее привезу сюда.  Только  прошу вас не
забыть, что вы  моя тетка, и в этом направлении, пожалуйста, работайте. Я не
пробуду здесь, в городе, более чем три дня. Мадам Барсукова, со всеми своими
грудями, животами и подбородками, весело заколыхалась.
     - Не будем торговаться из-за мелочей.  Тем более  что ни вы меня, ни  я
вас  не обманываем.  Теперь  большой  спрос на  женщин. Что  вы  сказали бы,
господин Горизонт, если бы я предложила вам красного вина?
     - Благодарю вас, мадам Барсукова, с удовольствием.
     -  Поговоримте как старые друзья. Скажите,  сколько вы зарабатываете  в
год?
     -  Ах, мадам, как сказать?  Тысяч двенадцать, двадцать  приблизительно.
Но, подумайте, какие громадные расходы постоянно в поездках.
     - Вы откладываете немножко?
     - Ну, это пустяки: какие-нибудь две-три тысячи в год.
     - Я  думала, десять, двадцать... Горизонт насторожился. Он  чувствовал,
что его начинают ощупывать, и спросил вкрадчиво:
     -  А   почему  это  вас  интересует?   Анна  Михайловна  нажала  кнопку
электрического  звонка и приказала нарядной горничной дать кофе с  топлеными
сливками  и  бутылку  шамбертена.  Она  знала  вкусы  Горизонта.  Потом  она
спросила.
     - Вы знаете господина Шепшеровича? Горизонт так и вскрикнул:
     - Боже мой! Кто же не знает Шепшеровича! Это-бог, это - гений!
     И,  оживившись,  забыв,  что  его  тянут  в  ловушку,  он   восторженно
заговорил:
     - Представьте себе,  что в прошлом году сделал Шепшерович! Он  отвез  в
Аргентину тридцать  женщин из  Ковно, Вильно,  Житомира.. Каждую из  них  он
продал  по  тысяче рублей,  итого,  мадам, считайте,-  тридцать,  тысяч!  Вы
думаете на этом Шепшерович успокоился? На  эти деньги,  чтобы  оплатить себе
расходы  по пароходу, он  купил несколько негритянок и рассовал их в Москву,
Петербург, Киев, Одессу и
     в  Харьков.  Но вы знаете, мадам, это не человек, а орел. Вот кто умеет
делать дела!
     Барсукова ласково положила ему руку на колено. Она ждала  этого момента
и сказала дружелюбно:
     -  Так  вот я вам и предлагаю, господин... впрочем,  я не знаю, как вас
теперь зовут...
     - Скажем, Горизонт...
     -  Вот  я  вам и предлагаю,  господин Горизонт,- не найдется  ли  у вас
невинных девушек?  Теперь на них громадный спрос. Я с вами играю в открытую.
За  деньгами мы  не постоим. Теперь  это в  моде.  Заметьте,  Горизонт,  вам
возвратят ваших клиенток совершенно в том же виде, в каком они были. Это, вы
понимаете, - маленький разврат, в котором я никак не могу разобраться...
     Горизонт потупился, потер голову и сказал:
     - Видите ли, у меня есть жена... Вы почти угадали.
     - Так. Но почему же почти?
     - Мне стыдно сознаться, что она, как бы сказать... она мне невеста...
     Барсукова весело расхохоталась.
     - Вы знаете. Горизонт, я никак не могла ожидать, что вы такой мерзавец!
Давайте вашу жену, все равно. Да неужели вы в самом деле удержались?
     - Тысячу? - спросил Горизонт серьезно.
     -  Ах! Что за пустяки: скажем, тысячу. Но скажите, удастся ли мне с ней
справиться?
     - Пустяки!-сказал самоуверенно Горизонт.  - Предположим,  опять  вы-моя
тетка, и я оставляю  у вас жену. Представьте  себе, мадам Барсукова, что эта
женщина в  меня влюблена, как кошка. И если  вы скажете  ей,  что для  моего
благополучия она должна сделать то-то и то-то, - то никаких разговоров!
     Кажется, им больше не о чем было разговаривать. Мадам Барсукова вынесла
вексельную бумагу, где она с. трудом написала  свое имя, отчество и фамилию.
Вексель, конечно,  был  фантастический,  но  есть  связь,  спайка, каторжная
совесть. В  таких  делах  не обманывают. Иначе грозит  смерть. Все равно:  в
остроге, на улице или в публичном доме.
     Затем  тотчас же, точно привидение из люка, появился ее сердечный друг,
молодой полячок,  с высоко закрученными усами,  хозяин  кафешантана.  Выпили
вина,  поговорили о  ярмарке, о выставке,  немножко  пожаловались  на плохие
дела.  Затем  Горизонт  телефонировал  к  себе  в  гостиницу,  вызвал  жену.
Познакомил  ее  с  теткой  и  с  двоюродным  братом  тетки   и  сказал,  что
таинственные политические  дела  вызывают его  из города.  Нежно обнял Сару,
прослезился и уехал.
     V
     С приездом Горизонта  (впрочем,  бог знает,  как его звали:  Гоголевич,
Гидалевич,  Окунев, Розмитальский), словом,  с приездом этого  человека  все
переменилось на  Ямской  улице.  Пошли громадные  перетасовки.  От  Треппеля
переводили девушек  к Анне Марковне, от Анны Марковны - в рублевое заведение
и из рублевого  - в  полтинничное.  Повышений  не было: только понижения. На
каждом перемещении Горизонт зарабатывал от пяти  до  ста рублей. Поистине, у
него была энергия, равная приблизительно  водопаду Иматре!  Сидя днем у Анны
Марковны, он говорил, щурясь от дыма папиросы и раскачивая ногу на ноге:
     -  Спрашивается...  для  чего  вам  эта  самая Сонька?  Ей  не  место в
порядочном  заведении.  Ежели мы  ее сплавим,  то вы  себе  заработаете  сто
рублей, я себе двадцать пять. Скажите мне откровенно, она ведь не в спросе?
     -  Ах,  господин  Шацкий! Вы всегда сумеете уговорить!  Но  представьте
себе, что я ее жалею. Такая деликатная девушка...
     Горизонт  на  минутку  задумался.  Он  искал подходящей цитаты и  вдруг
выпалил:
     - Падающего толкни! И  я уверен, мадам Шайбес, что на нее  нет никакого
спроса.
     Исай Саввич, маленький, болезненный, мнительный  старичок,  но в нужные
минуты очень решительный, поддержал Горизонта:
     -  И очень просто. На нее действительно нет  никакого спроса. Представь
себе, Анечка,  что  ее барахло  стоит пятьдесят рублей, двадцать пять рублей
получит  господин  Шацкий,  пятьдесят рублей  нам с тобой останется. И слава
богу,  мы с ней развязались! По  крайней мере  она не будет Компрометировать
нашего заведения.
     Таким-то образом Сонька Руль, минуя рублевое заведение, была переведена
в  полтинничное,  где всякий  сброд  целыми ночами, как хотел, издевался над
девушками. Там требовалось громадное здоровье и большая нервная сила. Сонька
однажды задрожала от  ужаса  ночью,  когда Фекла, бабища  пудов  около шести
весу, выскочила на двор  за естественной надобностью и крикнула  проходившей
мимо нее экономке:
     - Экономочка; Послушайте: тридцать шестой человек!.. Не забудьте.
     К счастью, Соньку беспокоили немного: даже и в этом учреждении она была
слишком некрасива. Никто не обращал внимания на ее прелестные глаза, и брали
ее только в тех случаях, когда под рукой  не было никакой  другой. Фармацевт
разыскал ее и приходил  каждый вечер к  ней. Но трусость ли, или специальная
еврейская  щепетильность,  или, может  быть, даже физическая брезгливость не
позволяла  ему  взять и увести  эту девушку из дома. Он просиживал около нее
целые ночи и по-прежнему терпеливо ждал, когда она возвратится от случайного
гостя, делал ей сцены ревности и все-таки любил и, торча днем в своей аптеке
за прилавком и закатывая какие-нибудь вонючие пилюли, неустанно думал  о ней
и тосковал.
     VI
     Сейчас же при входе в загородный кафешантан  сияла разноцветными огнями
искусственная клумба, с электрическими  лампочками вместо цветов, и  от  нее
шла  в глубь  сада  такая  же огненная аллея  из  широких полукруглых  арок,
сужавшихся к концу.  Дальше была широкая, усыпанная желтым песком  площадка:
налево - открытая сцена, театр и тир, прямо - эстрада для военных музыкантов
(в виде раковины) и балаганчики с  цветами  и пивом, направо-длинная терраса
ресторана. Площадку ярко, бледно и мертвенно освещали электрические шары  со
своих высоких мачт.  Об их матовые  стекла,  обтянутые проволочными сетками,
бились тучи ночных бабочек, тени которых - смутные и большие-реяли внизу, на
земле-  Взад  и вперед  ходили  попарно  уже  усталою, волочащеюся  походкой
голодные женщины, слишком легко, нарядно и вычурно одетые, сохраняя на лицах
выражение беспечного веселья или надменной, обиженной неприступности.
     В ресторане были  заняты все столы,  -  и над  ними плыл сплошной  стук
ножей о  тарелки и  пестрый,  скачущий  волнами говор. Пахло сытным  и едким
кухонным  чадом. Посредине ресторана, на эстраде, играли  румыны  в  красных
фраках, все смуглые, белозубые, с  лицами усатых, напомаженных и прилизанных
обезьян. Дирижер оркестра, наклоняясь вперед и  манерно раскачиваясь,  играл
на   скрипке   и   делал   публике   непристойно-сладкие   глаза,  -   глаза
мужчины-проститутки.  И  все  вместе - это  обилие  назойливых электрических
огней, преувеличенно яркие  туалеты дам, запахи  модных  пряных  духов,  эта
звенящая  музыка,  с  произвольными  замедлениями темпа, со  сладострастными
замираниями в переходах, с взвинчиванием  в бурных местах, - все  шло одно к
одному, образуя общую картину безумной и глупой роскоши, обстановку подделки
веселого непристойного кутежа.
     Наверху,  кругом  всей залы,  шли  открытые хоры,  на  которые, как  на
балкончики, выходили двери  отдельных кабинетов. В одном из таких  кабинетов
сидело четверо - две дамы и двое  мужчин:  известная всей  России артистка -
певица  Ровинская, большая красивая женщина с длинными  зелеными египетскими
глазами  и длинным,  красным,  чувственным ртом, на  котором углы губ  хищно
опускались  книзу;  баронесса  Тефтинг,  маленькая,  изящная,  бледная,-  ее
повсюду  видели  вместе  с артисткой;  знаменитый адвокат  Рязанов и  Володя
Чаплинский,  богатый светский  молодой  человек, композитор-дилетант,  автор
нескольких маленьких  романсов  и многих  злободневных острот,  ходивших  по
городу,
     Стены  в  кабинете  были  красные с  золотым  узором.  На  столе, между
зажженными канделябрами, торчали из мельхиоровой вазы, отпотевшей от холода,
два белых осмоленных горлышка бутылок, и свет жидким, дрожащим золотом играл
в плоских  бокалах с  вином. Снаружи у дверей дежурил,  прислонись  к стене,
лакей,   а  толстый,  рослый,  важный  метрдотель,  у  которого   на  всегда
оттопыренном  мизинце  правой   руки   сверкал   огромный  брильянт,   часто
останавливался у этих дверей и  внимательно прислушивался одним ухом к тому,
что делалось в кабинете.
     Баронесса со скучающим бледным лицом лениво глядела сквозь лорнет вниз,
на  гудящую,  жующую,  копошащуюся  толпу.  Среди  красных,  белых, голубыми
палевых  женских  платьев  однообразные  фигуры мужчин  походили на  больших
коренастых черных жуков. Ровинская небрежно, но в то  же время  н пристально
глядела вниз на эстраду и на зрителей, и лицо ее выражало усталость,  скуку,
а  может  быть, и  то пресыщение  всеми  зрелищами,  какие  так  свойственны
знаменитостям. Ее  прекрасные  длинные,  худые  пальцы левой руки  лежали на
малиновом бархате, ложи. Редкостной красоты изумруды так небрежно  держались
на них, что, казалось, вот-вот свалятся, и вдруг она рассмеялась.
     -  Посмотрите, -  сказала она, -  какая  смешная  фигура,  или,  вернее
сказать,  какая  смешная  профессия.  Вот, вот на этого, который  играет  на
"семиствольной цевнице".
     Все поглядели по направлению  ее руки. Н  в  самом  деле, картина  была
довольно смешная.  Сзади румынского оркестра  сидел толстый, усатый человек,
вероятно,  отец, а  может быть, даже и дедушка многочисленного семейства,  и
изо всех сил свистел в семь деревянных свистулек, склеенных вместе. Так  как
ему было, вероятно, трудно передвигать этот инструмент между губами, то он с
необыкновенной быстротой поворачивал голову то влево, то вправо.
     - Удивительное занятие, - сказала Ровинская.-  А ну-ка вы,  Чаплинский,
попробуйте так помотать головой.
     Володя Чаплинский, тайно и безнадежно влюбленный в  артистку, сейчас же
послушно и усердно постарался это сделать, но через полминуты отказался.
     - Это невозможно, - сказал он, -  тут нужна или долгая тренировка, или,
может быть, наследственные способности. Голова кружится.
     Баронесса в это время отрывала лепестки у  своей розы  и  бросала их  в
бокал, потом, с трудом подавив зевоту, она сказала, чуть-чуть поморщившись:
     -  Но, боже мой, как скучно  развлекаются  у  вас в К.! Посмотрите:  ни
смеха,  ни пения, ни  танцев. Точно какое-то  стадо, которое пригнали, чтобы
нарочно веселиться!
     Рязанов лениво  взял свой бокал, отхлебнул немного и ответил равнодушно
своим очаровательным голосом:
     - Ну, а у вас, в Париже или Ницце, разве веселее? Ведь  надо сознаться:
веселье, молодость и смех навсегда  исчезли из человеческой жизни, да и вряд
ли  когда-нибудь  вернутся.  Мне  кажется,  что  нужно  относиться  к  людям
терпеливее.   Почем   знать,  может  быть  для  всех,  сидящих  тут,  внизу,
сегодняшний вечер-отдых, праздник?
     - Защитительная речь, - вставил со своей спокойной манерой Чаплинский.
     Но  Ровинская быстро  обернулась  к мужчинам,  и  ее длинные изумрудные
глаза сузились.  А это  у нее  служило  признаком гнева, от  которого иногда
делали  глупости и коронованные особы.  Впрочем, она тотчас же сдержалась  и
продолжала вяло:
     -  Я не понимаю, о чем вы говорите. Я не понимаю даже, для чего мы сюда
приехали. Ведь  зрелищ  теперь совсем нет на свете. Вот я, например,  видала
бои быков  в  Севилье, Мадриде  и Марсели -  представление,  которое,  кроме
отвращения, ничего не вызывает. Видала и бокс и борьбу - гадость и грубость.
Пришлось  мне  также  участвовать на охоте  на  тигра, причем я  сидела  под
балдахином на спине большого умного  белого  слона...  словом, вы это хорошо
сами знаете.  И от всей моей большой, пестрой, шумной жизни,  от  которой  я
состарилась...
     - О, что вы, Елена Викторовна! - сказал с ласковым упреком Чаплинский.
     - Бросьте, Володя, комплименты! Я сама знаю, что еще молода и прекрасна
телом, но, право,  иногда мне кажется, что мне девяносто лет. Так износилась
душа.  Я продолжаю,  Я  говорю, что за  всю  мою  жизнь только  три  сильных
впечатления врезались в мою душу. Первое - это  когда я еще девочкой видела,
как кошка кралась  за воробьем, и я  с ужасом и с  интересом  следила  за ее
движениями и за  зорким взглядом птицы.  До сих пор я и сама не знаю, чему я
сочувствовала  более: ловкости ли  кошки, или  увертливости воробья. Воробей
оказался  проворнее. Он  мгновенно взлетел  на дерево и начал оттуда осыпать
кошку такой воробьиной бранью, что я покраснела бы от стыда, если бы  поняла
хоть одно  слово. А  кошка обиженно  подняла  хвост трубою и старалась  сама
перед собою делать вид, что ничего особенного не произошло. В другой раз мне
пришлось петь в опере