народы,  страны  и, почем знать, может
быть, даже целые планетные миры?
     Нечто,  подобное  этому  непостижимому року,  пронеслось  и  над Ямской
слободой,  приведя ее к  быстрой и скандальной гибели. Теперь вместо  буйных
Ямков  осталась  мирная,  будничная  окраина,  в  которой  живут огородники,
кошатники, татары,  свиноводы  и мясники с ближних боен. По ходатайству этих
почтенных  людей,  даже  самое  название  Ямской   слободы,   как  позорящее
обывателей своим прошлым, переименовано в Голубевку, в честь купца Голубева,
владельца  колониального   и  гастрономического  магазина,  ктитора  местной
церкви.
     Первые  подземные  толчки этой  катастрофы  начались в разгаре лета, во
время ежегодной летней ярмарки, которая в этом году  была сказочно блестяща.
Ее необычайному успеху, многолюдству и  огромности заключенных на ней сделок
способствовали многие  обстоятельства: постройка в окрестностях  трех  новых
сахарных  заводов и  необыкновенно обильный  урожай  хлеба и  в  особенности
свекловицы;   открытие  работ   по  проведению  электрического   трамвая   и
канализации;
     сооружение  новой  дороги  на  расстояние в  семьсот  пятьдесят  верст;
главное же - строительная горячка, охватившая весь город, все банки и другие
финансовые учреждения  и всех  домовладельцев.  Кирпичные  заводы  росли  на
окраине  города,  как  грибы.  Открылась   грандиозная  сельскохозяйственная
выставка.  Возникли  два  новых  пароходства,  и  они вместе  со старинными,
прежними, неистово конкурировали друг с другом, перевозя груз и богомольцев.
В конкуренции они дошли  до того, что понизили цены  за  рейсы с  семидесяти
пяти копеек  для третьего класса  до пяти, трех,  двух и даже одной копейки.
Наконец,  изнемогая  в  непосильной  борьбе,  одно   из  пароходных  обществ
предложило  всем  пассажирам  третьего  класса  даровой  проезд.  Тогда  его
конкурент  тотчас  же  к  даровому проезду присовокупил еще полбулки  белого
хлеба.  Но  самым  большим  и  значительным  предприятием  этого  года  было
оборудование обширного речного порта, привлекшее  к себе сотни тысяч рабочих
и стоившее бог знает каких денег.
     Надо еще  прибавить,  что  город  в  это  время  справлял  тысячелетнюю
годовщину своей знаменитой лавры, наиболее чтимой и наиболее  богатой  среди
известных  монастырей  России. Со всех  концов России, из Сибири, от берегов
Ледовитого океана,  с крайнего юга, с побережья Черного и Каспийского морей,
собрались  туда бесчисленные  богомольцы  на  поклонение  местным  святыням,
лаврским  угодникам, почивающим глубоко под  землею, в  известковых пещерах.
Достаточно того сказать,  что монастырь давал приют  и кое-какую пищу сорока
тысячам человек ежедневно, а те, которым не хватало места, лежали  по  ночам
вповалку, как дрова, на обширных дворах и улицах лавры.
     Это было какое-то сказочное лето. Население  города увеличилось чуть ли
не втрое всяким  пришлым  народом.  Каменщики,  плотники, маляры,  инженеры,
техники, иностранцы, земледельцы, маклеры,  темные  дельцы,  речные  моряки,
праздные бездельники, туристы, воры, шулеры - все они  переполнили город,  и
ни в одной, самой грязной, сомнительной гостинице не было свободного номера.
За квартиры платились бешеные цены.  Биржа играла широко, как никогда ни до,
ни после этого  лета.  Деньги миллионами так и текли ручьями из одних  рук в
другие, а из этих в третьи. Создавались в один  час  колоссальные богатства,
но зато многие прежние  фирмы  лопались,  и  вчерашние  богачи  обращались в
нищих.  Самые простые  рабочие  купались и  грелись  в этом  золотом потоке.
Портовые  грузчики,   ломовики,  дрогали,   катали,  подносчики  кирпичей  и
землекопы до сих пор еще помнят,  какие  суточные деньги  они зарабатывали в
это сумасшедшее  лето. Любой  босяк при разгрузке барж с арбузами получал не
менее  четырех-пяти  рублей   в  сутки.  И  вся  эта  шумная   чужая  шайка,
одурманенная легкими деньгами, опьяненная  чувственной красотой  старинного,
прелестного города,  очарованная сладостной теплотой южных ночей,  напоенных
вкрадчивым  ароматом белой акации, - эти  сотни тысяч ненасытных, разгульных
зверей во образе мужчин всей своей массовой волей кричали: "Женщину!"
     В один месяц  возникло в городе несколько десятков новых увеселительных
заведений -  шикарных  Тиволи,  Шато-де-Флеров, Олимпий,  Альказаров  и  так
далее,  с  хором и с  опереткой,  много  ресторанов и портерных,  с  летними
садиками,  и  простых  кабачков  -  вблизи  строящегося  порта.  На   каждом
перекрестке  открывались ежедневно "фиалочные заведения" - маленькие дощатые
балаганчики, в каждом  из которых под  видом  продажи кваса торговали собою,
тут же  рядом за перегородкой  из  шелевок, по  две, по  три старых девки, и
многим матерям и отцам тяжело и памятно это лето по унизительным болезням их
сыновей, гимназистов и кадетов. Для приезжих, случайных гостей потребовалась
прислуга, и тысячи крестьянских  девушек  потянулись из окрестных деревень в
город.  Неизбежно, что спрос на проституцию  стал  необыкновенно  высоким. И
вот, из  Варшавы,  Лодзи, Одессы,  Москвы и даже из  Петербурга,  даже из-за
границы наехало бесчисленное множество иностранок, кокоток русского изделия,
самых  обыкновенных  рядовых  проституток и  шикарных  француженок  и венок.
Властно сказалось развращающее  влияние сотен миллионов шальных денег.  Этот
водопад золота как будто захлестнул,  завертел и потопил в себе весь  город.
Число краж и убийств возросло  с поражающей быстротой.  Полиция, собранная в
усиленных  размерах,   терялась   и  сбивалась  с   ног.   Но  впоследствии,
обкормившись  обильными  взятками,  она  стала  походить  на  сытого  удава,
поневоле  сонного и ленивого. Людей убивали ни за что ни про что,  так себе.
Случалось, просто подходили среди бела. дня где-нибудь на малолюдной улице к
человеку  и спрашивали:  "Как твоя  фамилия?"-"Федоров".-"Ага, Федоров?  Так
получай!" - и распарывали  ему живот  ножом. Так в  городе и  прозвали  этих
шалунов  "подкалывателями", и  были между ними имена,  которыми как будто бы
гордилась городская хроника: Полищуки, два брата (Митька и Дундас), Володька
Грек, Федор Миллер, капитан Дмитриев, Сивохо, Добровольский, Шпачек и многие
другие.
     И днем и ночью на главных улицах ошалевшего города стояла,  двигалась и
орала толпа, точно на пожаре. Почти  невозможно  было описать,  что делалось
тогда на Ямках. Несмотря на то, что хозяйки увеличили более чем вдвое состав
своих  пациенток  и втрое увеличили цены, их бедные, обезумевшие девушки  не
успевали  удовлетворять  требованиям   пьяной  шальной   публики,  швырявшей
деньгами, как щепками. Случалось, что в переполненном народом зале, где было
тесно, как на базаре, каждую девушку дожидалось по семи, восьми, иногда даже
по десяти человек. Было поистине  какое-то сумасшедшее,  пьяное, припадочное
время!
     С него-то  и начались все злоключения Ямков, приведшие их к  гибели.  А
вместе  с Ямками погиб и знакомый нам  дом толстой старой  бледноглазой Анны
Марковны.
     II
     Пассажирский  поезд  весело  бежал с  юга  на  север, пересекая золотые
хлебные  поля и прекрасные  дубовые  рощи,  с грохотом проносясь по железным
мостам над светлыми речками, оставляя после себя крутящиеся клубы дыма.
     В купе второго класса, даже при открытом окне, стояла страшная духота и
было жарко. Запах серного дыма  першил в горле. Качка  и жара совсем утомили
пассажиров, кроме одного, веселого, энергичного, подвижного еврея, прекрасно
одетого, услужливого, общительного  и  разговорчивого.  Он  ехал  с  молодой
женщиной, и сразу было видно, особенно по ней, что они молодожены: так часто
ее лицо  вспыхивало неожиданной краской при каждой, самой маленькой нежности
мужа. А когда она подымала свои ресницы, чтобы  взглянуть на него, то  глаза
ее сияли, как звезды, и становились  влажными. И лицо ее было так прекрасно,
как бывают только прекрасны лица у  молодых влюбленных еврейских девушек,  -
все  нежно-розовое,  с розовыми губами,  прелестно-невинно очерченными, и  с
глазами такими черными, что на них нельзя было различить зрачка от райка.
     Не стесняясь присутствия трех посторонних людей, он поминутно  расточал
ласки, и, надо сказать, довольно грубые, своей  спутнице. С бесцеремонностью
обладателя,  с  тем особенным эгоизмом влюбленного,  который  как  будто  бы
говорит всему миру: "Посмотрите, как мы  счастливы, - ведь это и вас  делает
счастливыми, не правда  ли?" - он  то гладил  ее  по ноге, которая  упруго и
рельефно  выделялась под  платьем, то  щипал  ее за щеку, то щекотал  ей шею
своими жесткими, черными,  завитыми кверху  усами... Но хотя он и сверкал от
восторга,  однако что-то хищное, опасливое, беспокойное мелькало в его часто
моргавших  глазах,  в  подергивании  верхней губы  и  в жестком  рисунке его
бритого,  выдвинувшегося  вперед  квадратного  подбородка,  с едва  заметным
ушибом посредине.
     Против  этой влюбленной парочки помещались  трое пассажиров:  отставной
генерал,  сухонький,  опрятный  старичок,  нафиксатуаренный,  с  начесанными
наперед  височками;  толстый  помещик, снявший  свой крахмальный  воротник и
все-таки задыхавшийся  от жары  и  поминутно вытиравший  мокрое лицо  мокрым
платком,  и  молодой пехотный  офицер.  Бесконечная  разговорчивость  Семена
Яковлевича (молодой человек уже успел уведомить соседей, что его зовут Семен
Яковлевич Горизонт) немного утомляла и раздражала пассажиров, точно жужжание
мухи, которая  в знойный летний  день  ритмически  бьется об  оконное стекло
закрытой душной комнаты. Но он все-таки умел подымать настроение:  показывал
фокусы, рассказывал еврейские анекдоты, полные тонкого, своеобразного юмора.
Когда его жена уходила  на платформу освежиться, он  рассказывал такие вещи,
от которых  генерал  расплывался в  блаженную улыбку,  помещик ржал, колыхая
черноземным животом, а подпоручик, только год выпущенный из училища, безусый
мальчик, едва сдерживая смех и любопытство, отворачивался  в сторону,  чтобы
соседи не видели, что он краснеет.
     Жена  ухаживала  за   Горизонтом  с  трогательньм,  наивным  вниманием:
вытирала ему  лицо платком,  обмахивала его веером, поминутно поправляла ему
галстук.  И   лицо   его  в   эти  минуты   становилось  смешно-надменным  и
глупо-самодовольным.
     - А позвольте узнать, - спросил, вежливо покашливая, сухонький генерал.
- Позвольте узнать, почтеннейший, чем вы изволите заниматься?
     -  Ах, боже мой!  - с  милой откровенностью возразил Семен Яковлевич. -
Ну, чем  может  заниматься  в  наше время  бедный  еврей?  Я  себе  немножко
коммивояжер и комиссионер. В  настоящее время я далек от дела.  Вы,  хе! хе!
хе!  сами понимаете,  господа.  Медовый месяц, -  не красней, Сарочка, - это
ведь  не по три раза в год повторяется. Но потом мне  придется  очень  много
ездить  и работать. Вот  мы приедем  с  Са-рочкой в город, нанесем визиты ее
родственникам, и  потом опять в путь. На первый вояж  я думаю взять с  собой
жену. Знаете, вроде свадебного  путешествия. Я представитель Сидриса и  двух
английских фирм. Не угодно ли поглядеть: вот со мной образчики...
     Он очень быстро достал из маленького  красивого, желтой  кожи, чемодана
несколько  длинных  картонных складных книжечек  и с ловкостью портного стал
разворачивать их,  держа за один конец, отчего створки их быстро падали вниз
с легким треском.
     - Посмотрите, какие прекрасные образцы: совсем не уступают заграничным.
Обратите внимание.  Вот, например, русское, а  вот английское трико  или вот
кангар  и  шевиот.  Сравните, пощупайте, и вы убедитесь, что русские образцы
почти  не  уступают  заграничным. А ведь это говорит  о  прогрессе, о  росте
культуры.  Так  что  совсем  напрасно Европа  считает  нас, русских,  такими
варварами.
     Итак, мы нанесем наши семейные визиты, посмотрим ярмарку, побываем себе
немножко в Шато-де-Флер, погуляем, пофланируем, а  потом  на  Волгу, вниз до
Царицына, на  Черное  море,  по  всем  курортам и опять к  себе на родину, в
Одессу.
     - Прекрасное путешествие, - сказал скромно подпоручик.
     - Что и говорить, прекрасное, - согласился  Семен  Яковлевич, - но  нет
розы  без  шипов.  Дело  коммивояжера  чрезвычайно трудное и  требует многих
знаний, и не так знаний дела, как знаний, как бы это сказать... человеческой
души. Другой человек и не хочет  дать заказа, а ты его должен уговорить, как
слона, и  до тех  пор уговариваешь,  покамест  он  не почувствует  ясности и
справедливости твоих слов. Потому  что я берусь только исключительно за дела
совершенно чистые, в  которых нет никаких сомнений.  Фальшивого  или дурного
дела  я  не возьму, хотя  бы мне  за это предлагали  миллионы.  Спросите где
угодно, в любом магазине, который торгует сукнами или  подтяжками Глуар, - я
тоже представитель  этой  фирмы, -  или  пуговицами Гелиос,  -  вы  спросите
только, кто такой Семен Яковлевич Горизонт,  - и вам каждый ответит:  "Семен
Яковлевич,  - это  не человек, а золото,  это человек  бескорыстный, человек
брильянтовой честности".  -  И Горизонт уже  разворачивал длинные  коробки с
патентованными подтяжками и показывал блестящие  картонные листики, усеянные
правильными рядами разноцветных пуговиц.
     -  Бывают большие  неприятности,  когда  место  избито,  когда  до тебя
являлось много  вояжеров.  Тут  ничего  не сделаешь:  даже  тебя  совсем  не
слушают, только махают себе  руками. Но это только для других. Я - Горизонт!
Я  сумею его уговорить,  как  верблюда  от  господина  Фальцфейна  из  Новой
Аскании.  Но еще  неприятнее бывает,  когда  сойдутся  в  одном  городе  два
конкурента  по  одному  и  тому  же  делу.  Да  и  еще  хуже  бывает,  когда
какой-нибудь  шмаровоз и сам не  сможет ничего и тебе же дело портит. Тут на
всякие хитрости пускаешься: напоишь  его пьяным  или  пустишь куда-нибудь по
ложному  следу.  Нелегкое  ремесло!  Кроме   того,  у  меня  еще  есть  одно
представительство  - это вставные  глаза  и зубы. Но дело невыгодное. Я хочу
его бросить.  Да  и всю эту  работу подумываю  оставить.  Я понимаю,  хорошо
порхать, как мотылек, человеку молодому, в цвете сил, но раз имеешь жену,  а
может быть и целую семью... - Он игриво похлопал по ноге женщину, отчего  та
сделалась пунцовой и необыкновенно  похорошела. - Ведь нас,  евреев, господь
одарил за  все  наши несчастья  плодородием... то хочется иметь какое-нибудь
собственное дело, хочется, понимаете, усесться на  месте,  чтобы была и своя
хата,   и  своя  мебель,  и   своя  спальня,  и   кухня.  Не  так  ли,  ваше
превосходительство?
     - Да... да... э-э... Да, конечно,  конечно, - снисходительно  отозвался
генерал.
     -  И  вот  я  взял  себе  за  Сарочкой небольшое  приданое. Что  значит
небольшое  приданое?!  Такие  деньги, на  которые  Ротшильд  и поглядеть  не
захочет, в моих руках уже  целый капитал. Но надо сказать, что и у меня есть
кое-какие сбережения. Знакомые фирмы дадут мне кредит. Если господь даст, мы
таки себе  будем  кушать кусок  хлеба  с  маслицем  и  по  субботам  вкусную
рыбу-фиш.
     - Прекрасная рыба: щука по-жидовски! - сказал задыхающийся помещик.
     -  Мы откроем себе  фирму  "Горизонт и сын". Не  правда ли, Сарочка, "и
сын"? И вы, надеюсь, господа, удостоите меня своими почтенными заказами? Как
увидите вывеску "Горизонт и сын", то прямо и вспомните, что вы однажды ехали
в вагоне вместе с
     молодым человеком, который адски оглупел от любви и от счастья.
     - Об-бязательно! - сказал помещик.
     И Семен Яковлевич сейчас, же обратился к нему:
     -  Но  я  тоже  занимаюсь  и  комиссионерством. Продать  имение, купить
имение, устроить вторую закладную  - вы не  найдете лучшего специалиста, чем
я,  и притом  самого  дешевого.  Могу вам  служить, если  понадобится,-и  он
протянул с поклоном  помещику свою визитную карточку, а кстати уже вручил по
карточке и двум его соседям.
     Помещик полез в боковой карман и тоже вытащил карточку.
     - "Иосиф Иванович Венгженовский",  - прочитал вслух Семен  Яковлевич. -
Очень, очень приятно! Так вот, если я вам понадоблюсь...
     - Отчего же? Может быть... - сказал раздумчиво помещик. - Да что: может
быть, в  самом деле, нас свел благоприятный  случай! Я ведь как раз еду в К.
насчет продажи одной лесной дачи. Так, пожалуй, вы того, наведайтесь ко мне.
Я всегда останавливаюсь в Гранд-отеле. Может быть, и сладим что-нибудь.
     -  О!  Я  уже почти  уверен,  дражайщий Иосиф  Иванович,  -  воскликнул
радостный Горизонт и слегка кончиками пальцев  потрепал осторожно по коленке
Венгженовского. - Уж будьте покойны: если  Горизонт за что-нибудь взялся, то
вы будете благодарить, как родного отца, ни более ни менее!
     Через полчаса  Семен Яковлевич  и безусый подпоручик стояли на площадке
вагона и курили.
     - Вы часто, господин поручик, бываете в К.? - спросил Горизонт.
     - Представьте себе, только в первый раз. Наш  полк стоит  в  Чернобобе.
Сам я родом из Москвы.
     - Ай, ай, ай! Как это вы так далеко забрались?
     - Да так уж пришлось. Не было другой вакансии при выпуске.
     -  Да ведь  Чернобоб  же - это дыра! Самый  паскудный городишко во всей
Подолии.
     - Правда, но уж так пришлось.
     - Значит, теперь молодой господин офицер едет в К., чтобы немножко себе
развлечься?
     -  Да.  Я  думаю  там  остановиться  денька  на два,  на  три.  Еду  я,
собственно, в Москву.  Получил двухмесячный отпуск, но  интересно было бы по
дороге поглядеть город. Говорят, очень красивый.
     - Ох! Что вы  мне  будете  говорить?  Замечательный  город!  Ну, совсем
европейский город.  Если бы вы знали, какие улицы,  электричество,  трамваи,
театры! А  если  бы  вы  знали, какие  кафешантаны!  Вы  сами себе  пальчики
оближете. Непременно,  непременно  советую вам, молодой  человек,  сходите в
Шато-де-Флер, в  Тиволи,  а  также  проезжайте  на  остров.  Это  что-нибудь
особенное. Какие женщины, ка-ак-кие женщины!
     Поручик покраснел, отвел глаза и спросил дрогнувшим голосом:
     - Да, мне приходилось слышать. Неужели так красивы?
     - Ой! Накажи меня бог! Поверьте мне, там вовсе нет красивых женщин.
     - То есть как это?
     - А так:  там только  одни  красавицы.  Вы понимаете, какое  счастливое
сочетание кровей:  польская, малорусская  и еврейская.  Как  я  вам завидую,
молодой человек, что вы свободный и одинокий. В свое время я таки показал бы
там себя! И  замечательнее всего,  что необыкновенно  страстные  женщины. Ну
прямо как огонь! И  знаете, что  еще? -  спросил он  вдруг многозначительным
шепотом.
     - Что?! - испуганно спросил подпоручик.
     - Замечательно то, что нигде - ни  в Париже, ни в  Лондоне, - поверьте,
это мне рассказывали люди, которые видели весь белый свет,  -  никогда нигде
таких  утонченных способов любви, как  в этом  городе, вы не  встретите. Это
что-нибудь особенное,  как  говорят наши еврейчики.  Такие выдумывают штуки,
которые никакое воображение не может себе представить. С ума можно сойти!
     - Да  неужели?  - тихо  проговорил  подпоручик,  у которого захлестнуло
дыхание.
     -  Да накажи меня бог!  А впрочем, позвольте, молодой человек! Вы  сами
понимаете.  Я был холостой, и,  конечно, понимаете, всякий человек грешен...
Теперь уж, конечно, не то. Записался  в  инвалиды. Но от прежних дней у меня
осталась замечательная коллекция. Подождите, я вам сейчас покажу ее. Только,
пожалуйста, смотрите осторожнее.
     Горизонт  боязливо  оглянулся  налево и  направо и  извлек  из  кармана
узенькую  длинную  сафьяновую  коробочку, вроде  тех, в которых  обыкновенно
хранятся игральные карты, и протянул ее подпоручику.
     - Вот, поглядите. Только прошу осторожнее.
     Подпоручик  принялся  перебирать  одну   за   другой  карточки  простой
фотографии и цветной,  на которых во всевозможных видах изображалась в самых
скотских  образах,  в самых неправдоподобных положениях та  внешняя  сторона
любви, которая иногда  делает