Испания?" -
"Толстяк  в фуражке. Вот он..." и так далее.  С историей дело шло не  лучше.
Лихонин  не учитывал  того,  что она  с ее детской душой, жаждущей  вымысла,
легко   освоилась  бы  с  историческими  событиями   по   разным  смешным  и
героически-трогательным анекдотам, а он, привыкший натаскивать к экзаменам и
репетировать  гимназистов четвертого  или пятого класса,  морил ее именами и
годами.  Кроме  того, он был  очень нетерпелив,  несдержан, вспыльчив, скоро
утомлялся, и тайная, обыкновенно скрываемая, но все возраставшая ненависть к
этой девушке, так  внезапно и нелепо перекосившей всю  его жизнь, все чаще и
несправедливее срывалась во время этих уроков.
     Гораздо большим успехом пользовался, как педагог, Нижерадзе. Его гитара
и мандолина всегда видели в столовой, прикрепленные лентами к гвоздям. Любку
более  влекла  гитара  своими  мягкими  теплыми  звуками,  чем  раздражающее
металлическое  блеяние  мандолины. Когда Нижерадзе приходил к  ним  в  гости
(раза три или  четыре в неделю,  вечером), она сама снимала гитару со стены,
тщательно вытирала ее платком и  передавала  ему. Он, повозившись  некоторое
время с настройкой, откашливался, клал ногу на ногу, небрежно отваливался на
спиику  стула и  начинал  горловым, немного хриплым,  но  приятным  и верным
тенорком:
     Паридетльскай завукэ пацилуя Разыдалея ва начиной  тишииее, Оя, пылакая
серадаца чаруя, Дасытупин валюбленной чяте-
     За мига савиданья...
     И при этом  он делал вид,  что млеет от собственного пения,  зажмуривал
глаза, в страстных местах потрясал головою или во время пауз, оторвав правую
руку от струн, вдруг на секунду окаменевал и вонзался в глаза Любки томными,
влажными, бараньими глазами. Он знал бесконечное множество романсов, песенок
и старинных  шутливых штучек. Больше  всего  нравились Любке всем  известные
армянские куплеты про Карапета:
     У Карапета есть буфет," На буфете есть конфет, На конфете есть портрет,
- Этот самый Карапет.
     Куплетов   этих   (они  да  Кавказе  называются  "кин-тоури"   -  песня
разносчиков)  князь  знал беспредельно много, но  нелепый припев  был всегда
один и тот же;
     Браво, браво, Катенька,
     Катерин Петровна,
     Не целуй меня в щека,
     Целуй на затылкам.
     Пел эти куплеты Нижерадзе всегда уменьшенным голосом, сохраняя на  лице
выражение  серьезного удивления  к Карапету, а  Любка смеялась  до  боли, до
слез,  до нервных  спазм.  Однажды,  увлеченная,  она не удержалась и  стала
вторить, и у них пение вышло очень согласное. Мало-помалу,  когда постепенно
она перестала стесняться  князя,  они все чаще и чаще  пели  вместе. У Любки
оказалось очень  мягкое и низкое, хотя  и маленькое,  контральто, на котором
совсем  не   оставила  следов  ее  прошлая  жизнь  с  простудами,  питьем  и
профессиональными излишествами. А главное-что уже  было случайным  курьезным
даром божиим-она  обладала  инстинктивною,  прирожденною  способностью очень
точно, красиво  и  всегда оригинально вести второй  голос.  Настало  уже  то
время, под  конец их знакомства, когда не Любка князя, а, наоборот, князь ее
упрашивал спеть какую-нибудь из любимых народных  песен,  которых она  знала
множество. И вот, положив локоть на стол и подперев по-бабьи голову ладонью,
она заводила под бережный, тщательный тихий аккомпанемент:
     Ой,  да  надоели  мне ночи, да  наскучили, Со  милым, со  дружком, быть
разлученной! Ой,  не  сама  ли  я,  баба,  глупость  сделала,  Моего  дружка
распрогаевала:
     Назвала его горьким пьяницей!..
     - Горьким  пьянице!  - повторял князь  вместе с  ней последние слова  и
уныло  покачивал  склоненной набок курчавой  головой, и  оба  они  старались
окончить  песню  так, чтобы едва уловимый  трепет  гитарных  струи и  голоса
постепенно стихали и чтобы нельзя было заметить, когда кончился звук и когда
настало молчание.
     Зато  с  "Барсовой кожей",  сочинением  знаменитого  грузинского  поэта
Руставели, князь Нижерадзе окончательно провалился. Прелесть поэмы, конечно,
заключалась для него в том,  как она звучала на родном языке, но едва только
он начинал нараспев читать свои гортанные, цокающие,  харкающие фразы,-Любка
сначала долго тряслась от непреодолимого смеха, пока, наконец,  не  прыскала
на  всю  комнату н разражалась длинным  хохотом. Тогда Нижерадзе  со злостью
захлопывал  томик  обожаемого писателя  и бранил Любку ишаком  и  верблюдом.
Впрочем, они скоро мирились.
     Бывали случаи, что  на Нижерадзе находили припадки козлиной проказливой
веселости.  Он  делал  вид,   что  хочет  обнять  Любку,  выкатывал  на  нее
преувеличенно страстные глаза и театральным изнывающим шепотом произносил:
     - Душя мой! Лучший  роза в саду Аллаха!  Мед и молоко на устах твоих, а
дыхание твое лучше, чем аромат шашлыка. Дай мне испить блаженство нирваны из
кубка твоих уст, о ты, моя лучшая тифлисская чурчхела!
     А она смеялась, сердилась, била его  по рукам и  угрожала  пожаловаться
Лихонину.
     - Вва! -  разводил князь руками. - Что такое Лихонин? Лихонин-мой друг,
мой  брат  и кунак. Но разве он знает, что такое любофф? Разве  вы, северные
люди, понимаете  любофф? Это мы, грузины, созданы для любви. Смотри, Люба! Я
тебе покажу сейчас, что такое любоффф! - Он  сжимал кулаки,  выгибался телом
вперед и так зверски  начинал вращать  глазами, так скрежетал зубами и рычал
львиным голосом, что Любку,  несмотря на то, что  она знала,  что это шутка,
охватывал детский страх, и она бросалась бежать в другую комнату.
     Однако, надо сказать, что для этого парня, вообще очень невоздержанного
насчет  легких случайных  романов, существовали особенные  твердые моральные
запреты, всосанные с  молоком матери-грузинки,  священные адаты относительно
жены  друга.  Да  и, должно  быть,  он  понимал,  - а надо сказать,  что эти
восточные  человеки,  несмотря  на их  кажущуюся  наивность, а может быть, и
благодаря  ей, обладают,  когда захотят, тонким  душевным чутьем, - понимал,
что,  сделав  хотя бы только  на  одну  минуту Любку  своей  любовницей,  он
навсегда лишится этого милого, тихого семейного вечернего уюта,  к  которому
он так привык. А он, который был на "ты" почти со всем университетом, тем не
менее чувствовал себя таким одиноким в  чужом городе и до сих пор чуждой для
него стране!
     Больше  всего  удовольствия  доставляли  эти  занятия  Соловьеву.  Этот
большой, сильный  и небрежный человек как-то невольно, незаметно  для самого
себя,  стал  подчиняться  тому   скрытому,  неуловимому,  изящному   обаянию
женственности, которое нередко таится под  самой  грубой  оболочкой, в самой
жесткой, корявой среде. Властвовала ученица, слушался учитель.  По свойствам
первобытной, но зато свежей, глубокой и оригинальной души Любка была склонна
не  слушаться чужого метода,  а  изыскивать  свои особенные странные приемы.
Так, например, она, как многие, впрочем, дети, раньше выучилась  писать, чем
читать.  Не она сама,  кроткая и уступчивая по натуре, а какое-то  особенное
свойство ее ума упрямо не хотело при чтении пристегивать гласную к согласной
или  наоборот; в письме  же  у  нее это выходило. К  чистописанию  по  косым
линейкам  она  вопреки  общему  обыкновению  учащихся  чувствовала   большую
склонность: писала, низко склонившись над бумагой, тяжело вздыхала, дула  от
старания  на  бумагу, точно  сдувая  воображаемую пыль,  облизывала  губы  и
подпирала изнутри то одну, то другую щеку языком. Соловьев не прекословил ей
и шел следом по тем путям, которые пролагал ее инстинкт. И надо сказать, что
он за эти полтора месяца успел привязаться всей своей огромной, раскидистой,
мощной  душой к этому  случайному,  слабому,  временному существу.  Это была
бережная, смешная, великодушная, немного удивленная любовь и бережная забота
доброго слона к хрупкому, беспомощному желтопухому цыпленку.
     Чтение для них обоих было лакомством, и опять-таки выбором произведений
руководил вкус Любки, а  Соловьев шел только по его течению и изгибам.  Так,
например, Любка  не  одолела  Дон-Кихота, устала и, наконец, отвернувшись от
него, с удовольствием прослушала Робинзона и особенно обильно  поплакала над
сценой свидания с  родственниками. Ей  нравился Диккенс, и  она очень  легко
схватывала его  светлый юмор,  но бытовые  английские черты были ей  чужды и
непонятны. Читали они  не раз  и  Чехова, и Любка свободно,  без затруднения
вникала  в красоту его  рисунка, в его улыбку и  грусть. Детские рассказы ее
умиляли,  трогали  до  такой степени,  что  смешно и радостно  было  на  нее
глядеть.  Однажды  Соловьев  прочитал  ей чеховский  рассказ  "Припадок",  в
котором, как известно, студент впервые попадает в публичный дом и потом,  на
другой день, бьется, как в припадке, в спазмах острого душевного страдания и
сознания  общей  виновности.   Соловьев  сам   не  ожидал   того  громадного
впечатления, которое на нее произведет  эта повесть. Она плакала, бранилась,
всплескивала руками и все время восклицала:
     - Господи? Откуда он все это берет и как ловко!  Ведь точь-в-точь как у
нас!
     Однажды он принес с собою книжку, озаглавленную: "История Манон Леско и
кавалера   де  Грие,  сочинение   аббата  Прево".  Надо  сказать,   что  эту
замечательную книгу сам  Соловьев читал впервые, но гораздо глубже  и тоньше
оценила  ее  все-таки Любка.  Отсутствие  фабулы,  наивность  повествования,
излишество  сентиментальности, старомодность  письма-все  это вместе  взятое
расхолаживало Соловьева. Любка же воспринимала не только ушами, но как будто
глазами и всем наивно открытым сердцем радостные,  печальные" трогательные и
легкомысленные детали этого причудливого бессмертного романа.
     "Намерение наше обвенчаться было забыто в  Сен-Дени,  - читал Соловьев,
низко  склонив  свою кудлатую, золотистую, освещенную  абажуром  голову  над
книгой, - мы преступили законы церкви и, не подумав о том, стали супругами".
     -  Что  же  это  они? Самоволкой,  значит?  Без  попа? Так? -  спросила
тревожно Любка, отрываясь от своих искусственных цветов.
     -- Конечно. Так что же? Свободная любовь, и больше никаких. Вот,  как и
вы с Лихониным.
     - То я! Это совсем другое дело. Он взял меня, вы сами знаете, откуда. А
она - барышня невинная и благородная. Это подлость с его стороны так делать.
И,  поверьте  мне,  Соловьев, он  ее  непременно  потом  бросит.  Ах, бедная
девушка! Ну, ну, ну, читайте дальше.
     Но уже через, несколько страниц все симпатии к сожаления Любки  перешли
от Манон на сторону обманутого кавалера.
     "Впрочем, посещения и уход украдкой г. де Б. приводили меня в смущение.
Я  вспомнил  также  небольшие  покупки  Манон,   которые  превосходили  наши
средства.  Все  это  попахивало щедростью  нового любовника. Но нет,  нет! -
повторял я, - невозможно, чтобы Манон изменила мне!  Она  знает, что я  живу
только для нее, она прекрасно знает, что я ее обожаю".
     - Ах, дурачок, дурачок! - воскликнула Любка.  - Да  разве  же не  видно
сразу, что она у этого богача на содержании. Ах, она дрянь какая!
     И чем дальше  развертывался роман, тем более живое  и страстное участие
принимала в нем Любка. Она ничего не имела против  того, что  Манон  обирала
при  помощи любовника  и брата  своих  очередных  покровителей,  а  де  Грие
занямался шулерской игрой в притонах,  но  каждая ее  новая измена приводила
Любку в неистовство, а страдания кавалера вызывали у  нее слезы. Однажды она
спросила:
     - Соловьев, милочка, а он кто был, этот сочинитель?
     - Это был один французский священник.
     - Он был не русский?
     -  Нет,  говорю  тебе,  француз. Видишь,  там  у  него  все:  и  города
французские и люди с французскими именами.
     - Так вы говорите, он был священник? Откуда же он все это знал?
     - Да так  уж, знал.  Раньше он  был  обыкновенным  светским  человеком,
дворянином, а уж потом .стал
     монахом.  Он  многое  видел  в  своей  жизни. Потом  он опять вышел  из
монахов. Да, впрочем, здесь впереди книжки все о нем подробно написано.
     Он прочитал ей биографию аббата Прево. Любка внимательно прослушала ее,
многозначительно покачала головою,  переспросила в некоторых  местах о  том,
что ей было непонятно, и, когда он кончил, она задумчиво протянула:
     -  Так вот он какой! Ужасно  хорошо написал.  Только  зачем  она  такая
подлая? Ведь  он  вот как  ее любит, на  всю  жизнь,  а  она  постоянно  ему
изменяет.
     - Что же, Любочка,  поделаешь? Ведь и она его любила. Только она пустая
девчонка,  легкомысленная. Ей  бы только  тряпки, да собственные  лошади, да
брильянты.
     Любка вспыхнула и крепко ударила кулаком об кулак.
     - Я бы -ее, подлую, в порошок стерла! Тоже это называется  любила! Если
ты любишь человека, то тебе все должно быть мило от него. Он в тюрьму, и  ты
с ним в тюрьму. Он сделался вором, а ты ему помогай. Он нищий, а ты все-таки
с ним. Что тут особенного, что корка черного хлеба, когда любовь? Подлая она
и  подлая!  А  я  бы, на его месте, бросила бы  ее  или,  вместо того  чтобы
плакать, такую задала ей взбучку, что она бы  целый месяц с синяками ходила,
гадина!
     Конца повести она  долго  не могла дослушать  и все  разражалась такими
'искренними горячими слезами,  что приходилось прерывать чтение, и последнюю
главу они одолели только  в четыре приема. И сам чтец не раз прослезился при
этом.
     Беды  и  злоключения  любовников  в тюрьме, насильственное  отправление
Манон в Америку и самоотверженность де Грие,  добровольно последовавшего за.
нею, так  овладели  воображением  Любки  и  потрясли  ее душу,  что  она уже
забывала делать  свои замечания. Слушая рассказ о  тихой, прекрасной  смерти
Манон  среди пустынной  равнины,  она, не двигаясь,  с  стиснутыми  на груди
руками  глядела на огонь  лампы, и слезы часто-часто бежали из  ее раскрытых
глаз и падали, как дождик,  на стол. Но когда  кавалер де  Грие, пролежавший
двое суток около трупа своей дорогой Манон, не отрывая уст от ее рук и лица,
начинает,  наконец, обломком шпаги копать могилу,  - Любка так  разрыдалась,
что  Соловьев напугался  и кинулся за  водой. Но и успокоившись немного, она
долго еще всхлипывала дрожащими распухшими губами и лепетала:
     - Ах! Жизнь их была какая разнесчастная! Вот судьба-то горькая какая! И
уже кого мне жалеть больше,  я  теперь не знаю: его или  ее.  И неужели  это
всегда так бывает, милый Соловьев, что как  только мужчина и женщина вот так
вот  влюбятся, как они,  то  непременно  их бог накажет? Голубчик, почему же
это? Почему?
     XVII
     Но если  грузин и добродушный  Соловьев служили в курьезном образовании
ума  и  души  Любки  смягчающим  началом  против  острых   шипов   житейской
премудрости и если Любка  прощала педантизм Лихонина ради первой искренней и
безграничной любви  к нему и прощала  так же охотно,  как  простила  бы  ему
брань, побои  или тяжелое преступление, - зато  для нее искренним мучением и
постоянной длительной тяготой были уроки Симановского.  А надо сказать,  что
он, как  назло, был в  своих уроках  гораздо аккуратнее и точнее, чем всякий
педагог, отрабатывающий свои недельные поурочные.
     Неопровержимостью  своих  мнений,  уверенностью   тона,  дидактичностью
изложения он  так же отнимал волю у бедной  Любки и парализовал ее душу, как
иногда во время университетских собраний или на массовках он влиял на робкие
и застенчивые умы новичков.  Он бывал оратором на  сходках,  он  был  видным
членом по устройству  студенческих столовых,  он  участвовал в  записывании,
литографировании и  издании  лекций, он бывал  выбираем старостой  курса  и,
наконец,  принимал  очень большое участие в  студенческой кассе.  Он был  из
числа  тех людей, которые,  после того  как  оставят студенческие аудитории,
становятся    вожаками   партий,   безграничными   властителями   чистой   и
самоотверженной  совести,  отбывают  свой  политический  стаж  где-нибудь  в
Чухломе,  обращая острое внимание всей России на свое героически-бедственное
положение, и затем, прекрасно опираясь на свое прошлое, делают себе  карьеру
благодаря солидной адвокатуре,  депутатству  или же женитьбе, сопряженной  с
хорошим  куском черноземной земли  и с  земской деятельностью. Незаметно для
самих  себя и совсем уже незаметно  для постороннего  взгляда они  осторожно
правеют  или, вернее,  линяют  до  тех пор, пока не  отрастят себе живот, не
наживут подагры и болезни печени. Тогда они ворчат на весь мир, говорят, что
их не  поняли,  что  их время  было временем святых  идеалов. А в семье  они
деспоты и нередко отдают деньги в рост.
     Путь образования Любкиного ума и души был для него ясен, как  было ясно
и неопровержимо  все,  что  он ни задумывал; он хотел сначала заинтересовать
Любку опытами по химии и физике.
     "Девственно-женский  ум,  -  размышлял он,  - будет  поражен,  тогда  я
овладею ее вниманием и  от пустяков, от фокусов я перейду к тому, что введет
ее  в центр  всемирного познания, где нет ни суеверия, ни предрассудков, где
есть только широкое поле для испытания природы".
     Надо сказать, что он был непоследовательным в  своих уроках. Он таскал,
на удивление Любки, все, что ему попадалось под руки. Однажды приволок к ней
большую  самодельную шутиху -  длинную картонную кишку, наполненную порохом,
согнутую в виде гармонии  и перевязанную крепко поперек шнуром. Он зажег ее,
и шутиха долго с треском прыгала по столовой и по спальне,  наполняя комнату
дымом  и  вонью.  Любка  почти  не  удивилась  и  сказала,  что  это  просто
фейерверки,  и  что  она это уже видела, и  что ее этим  не удивишь.  Однако
попросила  позволения  открыть  окно.  Затем  он  принес  большую   склянку,
свинцовой  бумаги,  канифоли  и  кошачий  хвост   и  таким  образом  устроил
лейденскую банку. Разряд, хотя и слабый, но все-таки получился.
     -  Ну тебя  к нечистому,  сатана!-закричала  Любка, почувствовав  сухой
щелчок в мизинце.
     Затем из нагретой перекиси марганца, смешанного с песком, был добыт при
помощи аптекарского  пузырька,  гуттаперчивого  конца  от эсмарховой кружки,
таза,  наполненного водой,  и  банки из-под варенья -  кислород. Разожженная
пробка,  уголь и  проволока  горели  в банке так  ослепительно,  что  глазам
становилось больно. Любка хлопала в ладоши и визжала в восторге:
     - Господин профессор, еще! Пожалуйста, еще, еще!..
     Но  когда, соединив  в  принесенной пустой бутылке  из-под  шампанского
водород  с  кислородом  и  обмотав  бутыль для предосторожности  полотенцем,
Симановский велел Любке направить горлышко на горящую свечу и когда раздался
взрыв, точно разом выпалили из четырех пушек, взрыв, от  которого посыпалась
штукатурка с потолка, тогда Любка  струсила и, только  с трудом оправившись,
произнесла дрожащими губами, нос достоинством:
     -  Вы уж извините  меня,  пожалуйста,  но  так как  у меня  собственная
квартира и теперь я вовсе не  девка, а порядочная женщина, то прошу больше у
меня не безобразничать. Я думала, что  вы, как умный и образованный человек,
все чинно и благородно, а вы только глупостями занимаетесь. За это могут и в
тюрьму посадить.
     Впоследствии,  много, много спустя,  она  рассказывала о том, что у нее
был знакомый студент, который делал при ней динамит.
     Должно быть, в конце концов Симановский, этот загадочный человек, такой
влиятельный в своей юношеской среде, где ему приходилось больше иметь дело с
теорией, и  такой несуразный, когда ему  попался практический опыт над живой
душой,  был  просто-напросто  глуп,  но только  умел  искусно  скрывать  это
единственное в нем искреннее качество.
     Потерпев неудачу в прикладных науках, он  сразу  перешел к  метафизике.
Однажды он очень  самоуверенно и таким тоном,  после которого не  оставалось
никаких возражений, заявил Любке, что бога нет и что он берется это доказать
в продолжение пяти минут. Тогда Любка вскочила с места и сказала ему твердо,
что она,  хотя и бывшая  проститутка,  но верует в  бог