дела  Соловьева. Лицо  ее мгновенно побледнело,
глаза расширились и губы задрожали.
     - Уйди! - сказала она тихо с беспредельной ненавистью.
     -Люба... Любочка...-забормотал Соловьев.- Я тебя искал... искал... Я...
ей-богу, я не как тот... как Лихонин... Я с чистым,  сердцем... хоть сейчас,
хоть сегодня...
     - Уйди! - еще тише произнесла Любка.
     - Я серьезно... я серьезно.,, Я не с глупостями, я жениться...
     -  Ах,  тварь!  -вдруг  взвизгнула  Любка  и быстро, крепко,  по-мужски
ударила Соловьева по щеке ладонью.
     Соловьев  постоял  немного,  слегка  пошатываясь.  Глаза  у  него  были
мученические... Рот полуоткрыт, со скорбными складками по бокам.
     - Уйди! Уйди! Не могу вас всех  видеть! - кричала с бешенством Любка. -
Палачи! Свиньи!
     Соловьев внезапно закрыл лицо ладонями, круто повернулся и пошел назад,
без дороги, нетвердыми шагами, точно пьяный.
     IX
     И  в самом  деле, слова Тамары  оказались пророческими: прошло  со  дня
похорон  Жени не  больше двух недель, но  за этот короткий срок  разразилось
столько событий над  домом Эммы Эдуардовны, сколько их не приходилось иногда
и на целое пятилетие.
     На  другой  же  день  пришлось отправить  в  богоугодное заведение -  в
сумасшедший  дом - несчастную Пашку, которая окончательно впала в слабоумие.
Доктора сказали, что  никакой  нет надежды  на  то, чтобы  она  когда-нибудь
поправилась. И в  самом деле, она,  как ее  положили в больнице на  полу, на
соломенный  матрац, так и не вставала с  него  до самой смерти,  все более и
более погружаясь  в черную, бездонную  пропасть тихого  слабоумия, но умерла
она только через полгода от пролежней и заражения крови.
     Следующая очередь была за Тамарой.
     С полмесяца она исправляла  свои  обязанности  экономки, была все время
необыкновенно  подвижна,  энергична  и  необычно  взвинчена  чем-то   своим,
внутренним, что крепко бродило в ней. В один из вечеров она исчезла и совсем
не возвратилась в заведение...
     Дело  в  том,  что  у  нее  был  в  городе  длительный  роман  с  одним
нотариусом-пожилым,  довольно  богатым,   но  весьма   скаредным  человеком.
Знакомство  у них  завязалось еще год тому  назад, когда они вместе случайно
ехали  на пароходе в загородный монастырь и разговорились. Нотариуса пленила
умная,  красивая Тамара, ее загадочная, развратная улыбка, ее  занимательный
разговор, ее скромная  манера  держать себя. Она тогда же  наметила для себя
этого пожилого человека с живописными сединами, с барскими манерами, бывшего
правоведа и человека хорошей  семьи. Она не  сказала ему о своей профессии -
ей больше нравилось мистифицировать его. Она лишь туманно, в немногих словах
намекнула на то,  что  она  -  замужняя дама  из  среднего общества, что она
несчастна в семейной  жизни,  так как муж  ее-  игрок и деспот, и  что  даже
судьбою  ей отказано в таком утешении, как дети. На  прощание она отказалась
провести вечер с нотариусом и не хотела встречаться с ним, но зато позволила
писать  ей  в  почтамт  до  востребования, на  вымышленное  имя.  Между ними
завязалась переписка, в которой нотариус щеголял слогом и пылкостью  чувств,
достойными  героев  Поля  Бурже.  Она  держалась  все  того  же  замкнутого,
таинственного тона.
     Потом,  тронувшись просьбами нотариуса  о  встрече, она  назначила  ему
свидание в Княжеском саду, была  мила, остроумна и томна, но  поехать с  ним
куда-нибудь отказалась.
     Так она мучила  своего  поклонника  и  умело разжигала в нем  последнюю
страсть, которая иногда бывает сильнее и опаснее первой любви. Наконец, этим
летом,  когда  семья нотариуса уехала за границу,  она решилась посетить его
квартиру и тут в первый раз отдалась ему со слезами, с угрызениями совести и
в то же  время с такой пылкостью и нежностью, что бедный нотариус совершенно
потерял  голову: он весь  погрузился в ту  старческую любовь, которая уже не
знает  ни разума, ни оглядки, которая заставляет человека терять последнее -
боязнь казаться смешным.
     Тамара  была  очень  скупа на свидания. Это  еще  больше  разжигало  ее
нетерпеливого друга. Она соглашалась принять от него букет  цветов, скромный
завтрак в загородном ресторане, но возмущенно отказывалась от всяких дорогих
подарков и вела себя  так умело и тонко, что нотариус никогда не осмеливался
предложить ей денег.  Когда он однажды  заикнулся  об отдельной квартире и о
других удобствах,  она  поглядела  ему в глаза  так  пристально,  надменно и
сурово, что он, как  мальчик, покраснел в своих живописных сединах и целовал
ее руки, лепеча несвязные извинения.
     Так играла с ним Тамара и все более и более нащупывала под собой почву.
Она уже знала  теперь, в какие  дни хранятся  у нотариуса  в его несгораемом
железном  шкафу особенно крупные  деньги. Однако  она не  торопилась,  боясь
испортить дело неловкостью или преждевременностью.
     И вот как раз  теперь  этот давно  ожидаемый срок  подошел: только  что
кончилась большая контрактовая ярмарка, и все нотариальные конторы совершали
ежедневно сделки на  громадные  суммы. Тамара знала,  что  нотариус  отвозил
обычно залоговые и иные деньги в банк по субботам,  чтобы в воскресенье быть
совершенно  свободным. И вот потому-то  в пятницу  днем  нотариус получил от
Тамары следующее письмо:
     "Милый  мой, обожаемый царь  Соломон!  Твоя Суламифь,  твоя девочка  из
виноградника, приветствует тебя жгучими поцелуями...  Милый, сегодня  у меня
праздник,  и я бесконечно счастлива. Сегодня я свободна так же, как и ты. Он
уехал в Гомель на  сутки по  делам, и я  хочу  сегодня провести у  тебя весь
вечер  и всю ночь. Ах, мой  возлюбленный!  Всю  жизнь  я готова  провести на
коленях  перед тобой!  Я не хочу ехать никуда. Мне давно  надоели загородные
кабачки и кафешантаны.  Я хочу тебя, только тебя... тебя... тебя одного! Жди
же  меня  вечером,  моя  радость, часов около десяти-одиннадцати!  Приготовь
очень много холодного белого вина, дыню и засахаренных каштанов. Я сгораю, я
умираю от  желания! Мне кажется,  я измучаю  тебя! Я  не могу ждать!  У меня
кружится  голова,  горит лицо  и  руки  холодные,  как  лед.  Обнимаю.  Твоя
Валентина".,
     В тот же вечер, часов около одиннадцати, она искусно навела в разговоре
нотариуса  на  то,  чтобы он  показал ей его несгораемый ящик, играя на  его
своеобразном денежном честолюбии. Быстро скользнув  глазами по  полкам  и по
выдвижным ящикам, Тамара отвернулась с ловко сделанным зевком и сказала:
     - Фу, скука какая!
     И, обняв  руками  шею нотариуса, прошептала  ему  губами в  самые губы,
обжигая горячим дыханием:
     - Запри, мое сокровище, эту гадость! Пойдем!.. Пойдем!..
     И вышла первая в столовую.
     - Иди же сюда,  Володя!-крикнула она оттуда.-Иди скорей! Я  хочу вина и
потом любви, любви, любви без  конца!.. Нет! Пей все, до самого дна! Так же,
как мы выпьем сегодня до дна нашу любовь!
     Нотариус чокнулся  с нею и залпом выпил свой  стакан.  Потом он пожевал
губами и заметил:
     - Странно... Вино сегодня как будто горчит.
     -Да!-согласилась Тамара и внимательно посмотрела на любовника.-Это вино
всегда чуть-чуть горьковато. Это уж такое свойство рейнских вин...
     - Но сегодня особенно сильно,-сказал нотариус. - Нет спасибо, милая,  -
я не хочу больше!
     Через  пять  минут он заснул, сидя в кресле, откинувшись на  его спинку
головой и отвесив нижнюю челюсть. Тамара выждала некоторое время и принялась
его будить. Он был  недвижим. Тогда она взяла зажженную свечу и, поставив ее
на  подоконник  окна,  выходившего  на  улицу,  вышла  в  переднюю  и  стала
прислушиваться, пока  не услышала легких шагов на лестнице. Почти  беззвучно
отворила  она  дверь  и  пропустила  Сеньку, одетого  настоящим  барином,  с
новеньким кожаным саквояжем в руках.
     -Готово? - спросил вор шепотом.
     - Спит, - ответила так же тихо Тамара. - Смотри, вот и ключи.
     Они вместе прошли  в кабинет к  несгораемому шкафу. Осмотрев  замок при
помощи ручного фонарика, Сенька вполголоса выругался:
     -  Черт  бы его побрал,  старую скотину!.. Я  так и  знал,  что замок с
секретом.  Тут  надо знать буквы... Придется  плавить электричеством,  а это
черт знает сколько времени займет.
     - Не надо, - возразила торопливо Тамара. - Я знаю слово... подсмотрела.
Подбирай: з-е-н-и-т. Без твердого знака.
     Через десять минут они  вдвоем спустились с лестницы, прошли нарочно по
ломаным линиям  несколько улиц и только в старом городе наняли извозчика  на
вокзал и уехали из города с безукоризненными  паспортами помещика и помещицы
дворян Ставницких.  О  них долго не было ничего  слышно,  пока, спустя  год,
Сенька не попался в Москве на крупной краже и не выдал на допросе Тамару. Их
обоих судили и приговорили к тюремному заключению.
     Вслед за Тамарой настала очередь наивной, доверчивой и влюбчивой Верки.
Она  давно  уже  была влюблена  в  полувоенного человека, который  сам  себя
называл   гражданским   чиновником   военного    ведомства.    Фамилия   его
была-Дилекторский. В  их отношениях Верка была обожающей стороной, а он, как
важный  идол, снисходительно принимал поклонение  и приносимые  дары.  Еще с
конца лета  Верка заметила, что ее  возлюбленный  становится  все холоднее и
небрежнее  и,  говоря  с  нею,  живет  мыслями  где-то  далеко-далеко... Она
терзалась,  ревновала,  расспрашивала,  но всегда  получала в ответ какие-то
неопределенные фразы, какие-то  зловещие  намеки на  близкое  несчастие,  на
преждевременную могилу...
     В  начале сентября  он,  наконец, признался  ей, что растратил казенные
деньги,  большие, что-то около  трех тысяч, и что его  дней через пять будут
ревизовать, и  ему,  Дилекторскому,  грозит позор, суд и, наконец, каторжные
работы... Тут  гражданский чиновник военного ведомства  зарыдал, схватившись
за голову, и воскликнул:
     -  Моя  бедная  мать!..  Что  с  нею  будет?  Она  не  перенесет  этого
унижения... Нет! Во сто тысяч раз лучше смерть, чем  эти адские мучения ни в
чем неповинного человека.
     Хотя он  и  выражался,  как и всегда,  стилем  бульварных романов  (чем
главным образом  и  прельстил доверчивую  Верку),  но  театральная  мысль  о
самоубийстве, однажды возникшая, уже не покидала его.
     Как-то днем  он  долго гулял  с  Веркой  по Княжескому саду. Уже сильно
опустошенный  осенью,  этот чудесный  старинный парк  блистал  и переливался
пышными  тонами  расцветившейся  листвы:  багряным,  пурпуровым,   лимонным,
оранжевым и густым  вишневым цветом старого устоявшегося  вина,  и казалось,
что  холодный воздух благоухал,  как  драгоценное  вино.  И все-таки  тонкий
отпечаток, нежный аромат смерти веял от кустов, от травы, от деревьев.
     Дилекторский  разнежился,   расчувствовался,  умилился   над  собой   и
заплакал. Поплакала с ним и Верка.
     - Сегодня я убью себя! - сказал, наконец, Дилекторский. - Кончено!..
     - Родной мой, не надо!.. Золото мое, не надо!..
     -  Нельзя,  -  ответил  мрачно Дилекторский.- Проклятые  деньги!..  Что
дороже-честь или жизнь?!
     - Дорогой мой...
     - Не говори, не говори, Анета! (Он почему-то предпочитал простому имени
Верки -  аристократическое,  им  самим придуманное,  Анета).  Не говори, Это
решено!
     - Ах, если бы я могла помочь тебе!-воскликнула  горестно Верка.  - Я бы
жизнь отдала!.. Каждую каплю крови!..
     - Что жизнь?!-с актерским унынием покачал головой Дилекторский.-Прощай,
Анета!.. Прощай!., Девушка отчаянно закачала головой:
     - Не хочу!.. Не хочу!.. Не хочу!.. Возьми меня!., И я с "гобой!..
     Поздно вечером Дилекторский занял номер дорогой гостиницы. Он знал, что
через несколько часов,  может быть,  минут,  и  он и Верка будут  трупами, и
потому,  хотя  у  него  в  кармане  было всего-навсего  одиннадцать  копеек,
распоряжался широко, как привычный, заправский кутила: он заказал  стерляжью
уху, дупелей  и  фрукты  и  ко  всему  этому  кофе,  ликеров  и две  бутылки
замороженного  шампанского.  Он и в самом деле был убежден, что застрелится,
но  думал  как-то  наигранно,  точно  немножко  любуясь   со  стороны  своей
трагической  ролью  и  наслаждаясь  заранее  отчаянием  родни  и  удивлением
сослуживцев.  Да и Верка как сказала внезапно,  что  пойдет  на самоубийство
вместе со своим возлюбленным, так сразу и  укрепилась в этой мысли. И ничего
не было  для Верки  страшного в  грядущей смерти.  "Что  ж, разве  лучше так
подохнуть, под  забором?! А тут  с милым  вместе! По  крайней  мере  сладкая
смерть!.."  И  она   неистово  целовала  своего  чиновника,  смеялась  и   с
растрепанными курчавыми  волосами,  с  блестящими  глазами была  хороша, как
никогда.
     Наступил, наконец, последний торжественный момент.
     - Мы с тобой насладились, Анета...  Выпили  чашу  до  дна и теперь,  по
выражению  Пушкина,  должны  разбить кубок! - сказал Дилекторский. -  Ты  не
раскаиваешься, о моя дорогая?..
     - Нет, нет!..
     - Ты готова?
     - Да! - прошептала она и улыбнулась.
     - Тогда отвернись к стене и закрой глаза!
     -  Нет, нет, милый, не хочу так!.. Не хочу! Иди ко мне! Вот так! Ближе,
ближе!.. Дай  мне твои  глаза, я буду  смотреть в них. Дай мне твои губы-  я
буду тебя целовать, а ты... Я не боюсь!.. Смелей!.. Целуй крепче!..
     Он убил  ее, и когда посмотрел  на ужасное  дело  своих  рук,  то вдруг
почувствовал омерзительный, гнусный, подлый страх. Полуобнаженное тело Верки
еще  трепетало  на постели.  Ноги  у Дилекторского подогнулись от ужаса,  но
рассудок притворщика, труса и мерзавца бодрствовал: у него хватило  все-таки
настолько  мужества,  чтобы  оттянуть  у себя  на  боку кожу над  ребрами  и
прострелить ее. И когда он падал, неистово закричав  от боли, от испуга и от
грома выстрела, то по телу Верки пробежала последняя судорога.
     А  через  две недели  после смерти Верки погибла  и наивная, смешливая,
кроткая, скандальная  Манька Беленькая. Во время одной  из обычных  на Ямках
общих  крикливых  свалок, в громадной драке, кто-то убил  ее, ударив  пустой
тяжелой бутылкой по голове. Убийца так и остался неразысканным.
     Так быстро совершались  события  на Ямках, в  доме Эммы  Эдуардовны,  и
почти ни одна из  его  жилиц  не  избегла  кровавой,  грязной или  постыдной
участи.
     Последним, самым грандиозным и в то же  время самым кровавым несчастием
был разгром, учиненный на Ямках солдатами.
     Двух драгунов  обсчитали в рублевом заведении,  избили и выкинули ночью
на улицу.  Те, растерзанные, в крови, вернулись  в казармы, где их товарищи,
начав  с утра, еще  догуливали свой полковой  праздник. И  вот не  прошло  и
получаса,  как сотня солдат ворвалась в Ямки и стала сокрушать дом за домом.
К  ним  присоединилась сбежавшаяся откуда-то  несметная толпа  золоторотцев,
оборванцев, босяков, жуликов, сутенеров. Во всех домах были разбиты стекла и
искрошены рояли.  Перины распарывали и выбрасывали пух на улицу, и еще долго
потом  -  дня  два  -  летали  и кружились  над  Ямками,  как хлопья  снега,
бесчисленные  пушинки.  Девок, простоволосых, совершенно  голых, выгоняли на
улицу.  Трех швейцаров избили до смерти. Растрясли, запакостили и растерзали
на куски всю шелковую и плюшевую обстановку Треппеля. Разбили, кстати, и все
соседние трактиры и пивные.
     Пьяное,  кровавое,  безобразное  побоище продолжалось часа  три, до тех
пор, пока наряженным воинским частям вместе с пожарной командой не  удалось,
наконец, оттеснить и рассеять озверевшую толпу.
     Два полтинничных  заведения  были подожжены,  но пожар  скоро затушили.
Однако  на другой же день волнение  вновь вспыхнуло, на этот раз уже во всем
городе  и  окрестностях.  Совсем неожиданно  оно приняло характер еврейского
погрома, который длился дня три, со всеми его ужасами и бедствиями.
     А  через  неделю  последовал  указ  генерал-губернатора  о  немедленном
закрытии  домов терпимости как  на Ямках, так  и на  других  улицах  города.
Хозяйкам дали только недельный срок для устроения своих имущественных дел.
     Уничтоженные,  подавленные,  разграбленные,  потерявшие   все   обаяние
прежнего величия,  смешные  и жалкие-спешно укладывались  старые,  поблекшие
хозяйки  и  жирнолицые  сиплые  экономки.  И  через  месяц только,  название
напоминало о веселой Ямской улице, о буйных, скандальных, ужасных Ямках.
     Впрочем,  и  название  улицы скоро заменилось другим,  более приличным,
дабы загладить и  самую память  о прежних беспардонных временах. И  все .эти
Генриетты  Лошади, Катьки  Толстые, Лельки  Хорьки  и другие женщины, всегда
наивные  и  глупые,  часто  трогательные и забавные, в  большинстве  случаев
обманутые  и исковерканные  дети, разошлись в большом городе,  рассосались в
нем.   Из   них   народился  новый   слой   общества-слой   гулящих  уличных
проституток-одиночек.  И  об  их  жизни,  такой  же  жалкой  и  нелепой,  но
окрашенной другими  интересами и обычаями, расскажет когда-нибудь автор этой
повести, которую он все-таки посвящает юношеству и матерям.