глубь  уходящей  густой аллеи,  он  вдруг
заметил, что сентиментальные слезы щиплют ему глаза.
     Он  встал   и  пошел  дальше,  приглядываясь  ко  всему   встречному  с
неустанным,  обостренным  и  в  то же  время спокойным  вниманием, точно  он
смотрел на  созданный богом мир в первый раз.  Мимо  него прошла по мостовой
артель каменщиков, и все они преувеличенно ярко и цветисто, точно на матовом
стекле камер-обскуры, отразились в его внутреннем зрении. И старший рабочий,
с  рыжей  бородой,  свалявшейся  набок,  и  с голубыми  строгими глазами;  и
огромный  парень, у которого левый глаз затек и от лба до скулы и от носа до
виска  расплывалось  пятно  черно-сизого   цвета;  и  мальчишка  с  наивным,
деревенским лицом, с  разинутым  ртом, как у  птенца, безвольным, мокрым;  и
старик, который, припоздавши, бежал за артелью смешной козлиной рысью;
     и их одежды,  запачканные известкой, их  фартуки и их зубила -  все это
мелькнуло перед ним неодушевленной вереницей - цветной, пестрой, но  мертвой
лентой кинематографа.
     Ему пришлось  пересекать Ново-Кишиневский базар.  Вдруг  вкусный жирный
запах чего-то жареного заставил его раздуть ноздри. Лихонин вспомнил, что со
вчерашнего  полдня  он  еще  ничего не ел, и  сразу  почувствовал  голод. Он
свернул направо, в глубь базара.
     В дни голодовок,  - а ему приходилось  испытывать их неоднократно,-  он
приходил  сюда на  базар и на  жалкие, с  трудом добытые  гроши покупал себе
хлеба и жареной колбасы. Это бывало чаще всего зимою. Торговка, укутанная во
множество  одежд, обыкновенно  сидела  для теплоты на  горшке с угольями,  а
перед нею на железном противне шипела и  трещала  толстая домашняя  колбаса,
нарезанная кусками  по четверть аршина длиною,  обильно сдобренная чесноком.
Кусок колбасы обыкновенно стоил десять копеек, хлеб - две копейки.
     Сегодня на базаре было очень  много народа. Еще издали, протискиваясь к
знакомому любимому ларьку,  Лихонин  услыхал звуки музыки. Пробившись сквозь
толпу, окружавшую один из  ларьков  сплошным  кольцом,  он  увидал наивное и
милое  зрелище,  какое  можно увидеть только на  благословенном  юге России.
Десять или пятнадцать торговок,  в обыкновенное время  злоязычных сплетниц и
неудержимых,  неистощимых  в  словесном разнообразии  ругательниц, а  теперь
льстивых  и ласковых  подруг, очевидно, разгулялись  еще с  прошлого вечера,
прокутили целую ночь и теперь вынесли на базар свое шумное веселье.  Наемные
музыканты - две скрипки, первая и вторая,  и бубен - наяривали однообразный,
но  живой, залихватский и  лукавый мотив. Одни бабы  чокались  и целовались,
поливая друг  друга  водкой, другие -  разливали ее  по рюмкам и по  столам,
следующие,  прихлопывая  в  ладоши  в  такт  музыке,  ухали,  взвизгивали  и
приседали на месте.  А  посредине  круга, на камнях  мостовой,  вертелась  и
дробно топталась на месте толстая женщина лет сорока  пяти, но еще красивая,
с  красными  мясистыми  губами,  с  влажными,  пьяными,  точно  обмасленными
глазами, весело  сиявшими под высокими дугами черных правильных  малорусских
бровей. Вся  прелесть и все ' искусство ее  танца заключались в том, что она
то наклоняла  вниз  головку  и  выглядывала  задорно  исподлобья,  то  вдруг
откидывала ее назад и опускала вниз  ресницы и разводила руки в  стороны,  а
также в том, как в  размер пляске колыхались и вздрагивали у нее под красной
ситцевой  кофтой огромные  груди.  Во время пляски  она пела,  перебирая  то
каблуками, то носками козловых башмаков:

     На вулицы скрыпка грае,
     Бас гуде, вымовляе.
     Менэ маты не пускае,
     А мин милый дожидае.

     Это-то и  была  знакомая  Лихонину  баба Грипа,  та самая, у которой  в
крутые времена он  не только бывал клиентом, но даже кредитовался. Она вдруг
узнала Лихонина, бросилась к  нему, обняла,  притиснула к груди и поцеловала
прямо  в губы мокрыми  горячими толстыми губами. Потом  она размахнула руки,
ударила ладонь об ладонь, скрестила пальцы  с пальцами  и  сладко, как умеют
это только подольские бабы, заворковала:
     - Панычу ж мий, золотко ж  мое  серебряное, лю-бый мой! Вы ж мене, бабу
пьяную, простыте. Ну, що ж? Загуляла! - Она кинулась было целовать ему руку.
- Та я же знаю, що вы не гордый, як другие  паны. Ну, дайте, рыбонька моя, я
ж вам ручку поцелую! Ни, ни, ни! Просю, просю вас!..
     -  Ну,  вот глупости, тетя  Грипа!  -  перебил ее,  внезапно оживляясь,
Лихонин. - Уж лучше так поцелуемся. Губы у тебя больно сладкие!
     - Ах ты, сердынятынько мое! Сонечко мое ясное, яблочко ж мое райское, -
разнежилась Грипа, - дай же мне твои бузи! Дай же мне твои бузенятки!..
     Она  жарко прижала  его  к своей исполинской груди и опять  обслюнявила
влажными горячими готтентотскими губами. Потом схватила его за рукав, вывела
на  середину  круга  и   заходила  вокруг  него  плавно-семенящей  походкой,
кокетливо изогнув стан и голося:
     Он! хто  до  кого, а я до Параски, Бо у мене черт  ма в штанив, А в ней
запаски!
     И   потом  вдруг  перешла,  поддержанная   музыкантами,  к  развеселому
малорусскому гопаку:
     Ой, чук тай байдуже Задрипала фартук дуже. А ты, Прыско, не журысь,
     Доки мокро, таи утрысь!
     Траляля,  траляля...  Спит  Хима, тай не чуе,  Що  казак  с  ней ночуе.
Брешешь, Хима, ты все чуешь, Тылько так соби мандруешь.
     Таи, тай, траляляй...
     Лихонин, окончательно развеселенный, неожиданно  для самого себя, вдруг
заскакал   козлом  около  нее,  точно  спутник   вокруг  несущейся  планеты,
длинноногий,  длиннорукий,  сутуловатый  и совершенно  нескладный. Его выход
приветствовали общим, но  довольно дружелюбным ржанием. Его усадили за стол,
потчевали водкой и колбасой. Он со своей стороны  послал знакомого босяка за
пивом и со стаканом в руке произнес три нелепых речи: одну - о самостийности
Украины, другую -  о достоинстве  малорусской колбасы, в  связи с красотою и
семейственностью  малорусских  женщин,  а  третью-  почему-то  о торговле  и
промышленности на юге России. Сидя  рядом с Грипой, он все пытался обнять ее
за  талию, и она не противилась этому. Но  даже  и его длинные руки не могли
обхватить ее изумительного стана. Однако  она крепко, до боли,  тискала  под
столом его руку своей огромной, горячей, как огонь, мягкой рукою.
     В это  время между  торговками,  до сих пор нежна  целовавшимися, вдруг
промелькнули  какие-то  старые,  неоплаченные  ссоры  и   обиды.  Две  бабы,
наклонившись друг к другу, точно  петухи, готовые вступить в бой, подпершись
руками в бока, поливали друг дружку самыми посадскими ругательствами. . .
     -  Дура, стэрва, собачя дочь!  - кричала одна, - ты не достойна меня от
сюда поцеловать.-И, обернувшись тылом к противнице, она громко шлепнула себя
ниже спины. - От сюда! Ось!
     А другая в ответ визжала бешено:
     -  Брешешь,  курва,  бо  достойна,  достойна!   Лихонин  воспользовался
минутой. Будто что-то вспоминав, он торопливо вскочил с лавки и крикнул:
     -  Подождите меня, тетя  Грипа,  я через  три минуты приду!  - и нырнул
сквозь живое кольцо зрителей.
     - Панычу! Панычу! - кричала ему вслед его
     соседка,-вы же скорейше назад идыте! Я вам одно словцо маю сказаты.
     Зайдя за  угол, он  некоторое время мучительно  старался вспомнить, что
такое ему  нужно было непременно сделать сейчас, вот  сию минуту.  И опять в
недрах  души он знал о том,  что именно надо сделать, но медлил  сам  себе в
этом  признаться. Был уже яркий, светлый день,  часов  около  девяти-десяти.
Дворники поливали улицы из резиновых  рукавов. Цветочницы сидели на площадях
и у калиток бульваров,  с розами,  левкоями  и  нарциссами.  Светлый, южный,
веселый, богатый город оживлялся. Продребезжала по мостовой железная клетка,
наполненная  собаками  всевозможных  мастей, пород  и  возрастов. На  козлах
сидело  двое  гицелей, -  или,  как  они  сами  себя  называют  почтительно,
"крулевских гицелей", то есть ловцов бродячих  собак, - возвращавшихся домой
с сегодняшним утренним уловом.
     "Она  уже, должно быть, проснулась,  -  оформил, наконец,  свою  тайную
мысль Лихонин,  - а если  не проснулась, то я  тихонько прилягу на  диван  и
посплю".
     В  коридоре по-прежнему  тускло светила и чадила  умирающая керосиновая
лампа, и  водянисто-грязный  полусвет едва проникал в  узкий  длинный  ящик.
Дверь  номера так  и осталась  незапертой. Лихонин  беззвучно  отворил ее  и
вошел.
     Слабый синий полусвет лился из Прозоров между шторами и  окном. Лихонин
остановился посреди комнаты и с обостренной  жадностью услышал тихое, сонное
дыхание Любки.  Губы  у  него  сделались такими  жаркими и  сухими,  что ему
приходилось не переставая их облизывать. Колени задрожали.
     "Спросить,  не  надо ли  ей чего-нибудь",-вдруг  пронеслось  у  него  в
голове.
     Как  пьяный, тяжело  дыша, с  открытым  ртом, ша-' таясь  на трясущихся
ногах, он подошел к кровати.
     Люба спала  на  спине, протянув  одну  голую руку вдоль  тела, а другую
положив  на грудь. Лихонин наклонился к  ней ближе, к  самому  ее лицу.  Она
дышала ровно и глубоко. Это дыхание молодого здорового  тела было,  несмотря
на сон, чисто и почти ароматно. Он осторожно провел пальцами по голой руке и
погладил грудь  немножко ниже ключиц. "Что я делаю?!"-с ужасом крикнул вдруг
в нем рассудок, но кто-то другой ответил за Лихонина: "Я же ничего не делаю.
Я только хочу спросить, удобно ли ей было спать и не хочет ли она чаю".
     Но Любка  вдруг  проснулась, открыла  глаза,  зажмурила их  на минуту и
опять открыла.  Потянулась длинно-длинно  и с ласковой, еще не осмыслившейся
улыбкой окружила жаркой крепкой рукой шею Лихонина.
     - Дуся! Милый,-ласково произнесла женщина воркующим, немного хриплым со
сна голосом, - а я  тебя ждала, ждала и даже рассердилась. А потом заснула и
всю ночь тебя во сне видела. Иди ко мне,  моя цыпочка,  моя  ляленька! - Она
притянула его к себе, грудь к груди.
     Лихонин  почти  не  противился;  он  весь  трясся,  как  от  озноба,  и
бессмысленно повторял скачущим шепотом, ляская зубами:
     - Нет же,  Люба,  не  надо... Право, не надо, Люба, так...  Ах, оставим
это, Люба... Не  мучай меня. Я не ручаюсь за  себя...  Оставь же меня, Люба,
ради бога!..
     - Глупенький мо-ой! - воскликнула она смеющимся, веселым голосом. - Иди
ко  мне,  моя  радость!  -и, преодолевая  последнее,  совсем  незначительное
сопротивление, она  прижала  его рот к своему  и поцеловала крепко и горячо,
поцеловала искренне, может быть, в первый и последний раз в своей жизни.
     "О, подлец! Что  я делаю?" - продекламировал в Лихонине кто-то честный,
благоразумный и фальшивый.
     - Ну, что? Полегшало? - спросила ласково  Любка, целуя  в последний раз
губы Лихонина.-Ах ты, студентик мой!..
     XII
     С  душевной  болью,  со злостью  и с  отвращением  к себе, и к Любке и,
кажется, ко  всему  миру,  бросился  Лихонин;  не раздеваясь,  на деревянный
кособокий пролежанный диван и от жгучего стыда  даже заскрежетал зубами. Сон
не шел к нему, а мысли все время вертелись около этого дурацкого, как он сам
называл  увоз Любки, поступка, в котором  так  противно  переплелся скверный
водевиль с глубокой  драмой. "Все равно, - упрямо твердил он сам тебе, - раз
я  обещался,  я  доведу дело до  конца.  И, конечно,  то,  что было  сейчас,
никогда-никогда  не  повторится!  Боже  мой,  кто  же  не  падал, поддаваясь
минутной  расхлябанности  нервов?  Глубокую, замечательную  истину  высказал
какой-то философ,  который  утверждал, что ценность человеческой  души можно
познавать  по  глубине ее падения и  по высоте взлетов.  Но все-таки черт бы
побрал   весь   сегодняшний   идиотский   день,   и   этого   двусмысленного
резонера-репортера Платонова, и его собственный, Лихонина, нелепый рыцарский
порыв! Точно, в самом  деле,  все это было не из  действительной жизни, а из
романа "Что  делать?" писателя  Чернышевского.  И  как, черт  побери, какими
глазами погляжу я на нее завтра?"
     У  него горела  голова, жгло  веки  глаз,  сохли губы. Он  нервно курил
папиросу за папиросой  и часто приподымался с дивана, чтобы взять  со  стола
графин с водой и жадно, прямо из горлышка, выпить несколько больших глотков.
Потом  каким-то  случайным усилием воли ему удалось оторвать  свои  мысли от
прошедшей ночи,  и сразу тяжелый сон, без всяких  видений и  образов,  точно
обволок его черной ватой.
     Он проснулся  далеко за полдень, часа в два или в три, и  сначала долго
не мог прийти в себя, чавкал ртом и озирался по комнате мутными отяжелевшими
глазами. Все, что случилось ночью, точно вылетело из его памяти. Но когда он
увидел Любку, которая тихо и неподвижно сидела и а кровати, опустив голову и
сложив на коленях руки, он застонал и закряхтел от досады и смущения. Теперь
он вспомнил  все. .И в эту минуту он сам на себе испытал,  как тяжело бывает
утром воочию увидеть результаты сделанной вчера ночью глупости.
     - Проснулся, дусенька? - спросила ласково Любка.
     Она  встала с кровати, подошла к  дивану, села в  ногах  у  Лихонина  и
осторожно погладила его ногу поверх одеяла.
     - А я давно  уже проснулась и все сидела: боялась тебя разбудить. Очень
уж ты крепко спал.
     Она потянулась к нему  и поцеловала его  в  щеку.  Лихонин поморщился и
слегка отстранил ее от себя.
     - Подожди, Любочка! Подожди,  этого не надо. Понимаешь, совсем, никогда
не надо. То, что вчера было, ну, это случайность. Скажем, моя слабость. Даже
более: может быть, мгновенная подлость. Но,  ей-богу, поверь мне, я вовсе не
хотел  сделать  из  тебя любовницу.  Я  хотел  видеть тебя  другом, сестрой,
товарищем... Нет, нет ничего: все сладится, стерпится. Не надо только падать
духом. А покамест, дорогая моя, подойди и посмотри немножко в окно: я только
приведу себя в порядок.
     Любка  слегка надула  губы  и отошла  к  окну,  повернувшись  спиной  к
Лихонину.  Всех этих  слов  о  дружбе,  братстве и товариществе она не могла
осмыслить  своим куриным мозгом и простой крестьянской душой. Ее воображению
гораздо  более  льстило,  что студент, -  все-таки  не кто-нибудь, а человек
образованный,  который  может на доктора выучиться,  или на адвоката, или на
судью,  - взял ее к  себе  на содержание... А вот теперь  вышло  так, что он
только исполнил свой каприз, добился, чего ему нужно, и уже на попятный. Все
они таковы, мужчины!
     Лихонин поспешно поднялся,  плеснул себе на  лицо  несколько пригоршней
воды и  вытерся  старой  салфеткой.  Потом он поднял шторы  и распахнул  обе
ставни. Золотой солнечный свет, лазоревое небо, грохот города, зелень густых
лип  и каштанов,  звонки конок,  сухой запах горячей пыльной улицы - все это
сразу вторгнулось в маленькую чердачную комнатку. Лихонин  подошел к Любке и
дружелюбно потрепал ее по плечу.
     -  Ничего, радость моя... Сделанного не  поправишь, а вперед наука.  Вы
еще не спрашивали себе чаю, Любочка?
     - Нет, я  все вас дожидалась.  Да и  не знала, кому  сказать. И вы тоже
хороши. Я  ведь слышала, как вы после того, как  ушли с товарищем, вернулись
назад и постояли у дверей. А со мной даже и не попрощались. Хорошо ли это?
     "Первая семейная ссора", - подумал Лихонин, но подумал беззлобно, шутя.
     Умывание, прелесть золотого  и синего  южного  неба и наивное,  отчасти
покорное, отчасти недовольное лицо Любки  и сознание  того, что он  все-таки
мужчина  и что ему, а не ей надо отвечать за  кашу, которую он заварил,- все
это вместе взбудоражило его нервы и заставило  взять себя в руки. Он отворил
дверь и рявкнул во тьму вонючего коридора:
     -  Ал-лекса-андра!  Самова-ар!  Две  бу-улки,  ма-асла  и   колбасы!  И
мерзавчик во-одки!
     В коридоре послышалось  шлепанье туфель, и старческий голос  еще издали
зашамкал:
     - Чего орешь? Чего орешь-то? Го-го-го! Го-го-го! Точно жеребец стоялый.
Чай, не маленький:  запсовел уж, а держишь  себя, как мальчишка уличный! Ну,
чего тебе?.
     В комнату вошла маленькая старушка, с красновекими глазами, узкими, как
щелочки,  и с удивительно  пергаментным лицом,  на котором угрюмо и  зловеще
торчал вниз  длинный  острый  нос.  Это была Александра,  давнишняя прислуга
студенческих  скворечников, друг и кредитор  всех  студентов,  женщина,  лет
шестидесяти пяти, резонерка и ворчунья.
     Лихонин повторил  ей  свое  распоряжение  и дал  рублевую  бумажку.  Но
старуха не уходила, толклась на  месте, сопела, жевала губами и недружелюбно
глядела на девушку, сидевшую спиной к свету.
     - Ты что же, Александра, точно окостенела? - смеясь, спросил Лихонин. -
Или залюбовалась? Ну, так знай:  это моя кузина, то есть  двоюродная сестра,
Любовь... - он замялся всего лишь на секунду, но тотчас же выпалил, - Любовь
Васильевна, а для меня просто Любочка. Я вот такой еще ее знал, - показал он
на  четверть  аршина от стола. - И за  уши драл и шлепал  за капризы по тому
месту,  откуда ноги растут.  И  там...  жуков  для  нее  разных ловил... Ну,
однако... однако ты иди, иди, египетская мумия, обломок прежних веков! Чтобы
одна нога там, другая здесь!
     Но старуха  медлила. Топчась вокруг себя, она еле-еле поворачивалась  к
дверям и не спускала острого,
     ехидного,  бокового  взгляда с  Любки.  И в то же  время  она бормотала
запавшим ртом:
     - Двоюродная!  Знаем мы  этих двоюродных! Много  их по Каштановой улице
ходит. Ишь кобели несытые!
     - Ну, ты, старая барка! Живо и не ворчать! - прикрикнул на нее Лихонин.
- А то я тебя,  как твой друг, студент Трясов, возьму и запру  в уборную  на
двадцать четыре часа!
     Александра  ушла,  и  долго  еще слышались  в  коридоре  ее  старческие
шлепающие шаги и  невнятное бормотанье. Она склонна  была  в  своей  суровой
ворчливой  доброте  многое  прощать   студенческой   молодежи,  которую  она
обслуживала  уже  около   сорока  лет.  Прощала  пьянство,  картежную  игру,
скандалы, громкое  пение,  долги,  но,  увы,  она  была девственницей, и  ее
целомудренная душа не переносила только одного: разврата.
     ХШ
     - Вот и  чудесно... И хорошо, и  мило, - говорил Лихонин, суетясь около
хромоногого стола и без нужды переставляя чайную посуду. -  Давно  я, старый
крокодил, не пил чайку как следует, по-христиански,  в семейной  обстановке.
Садитесь, Люба,  садитесь,  милая, вот сюда, на диван, и хозяйничайте. Водки
вы, верно, по утрам  не пьете, а я, с вашего позволения,  выпью... Это сразу
подымает нервы. Мне, пожалуйста, покрепче,  с кусочком лимона. Ах, что может
быть вкуснее стакана горячего чая, налитого милыми женскими руками?
     Любка  слушала его болтовню,  немного  слишком  шумную,  чтобы казаться
вполне естественной, и ее сначала недоверчивая, сторожкая улыбка  смягчалась
и светлела. Но с  чаем у нее не  особенно ладилось.  Дома, в глухой деревне,
где  этот напиток считался еще  почти редкостью, лакомой роскошью зажиточных
семейств, и заваривался лишь при почетных гостях и по  большим праздникам, -
там  над разливанием чая священнодействовал старший мужчина семьи.  Позднее,
когда Любка служила "за все" в маленьком уездном городишке,
     сначала у попа, а потом у  страхового агента, который первый и  толкнул
ее  на путь проституции, то  ей обыкновенно  оставляла жидкий, спитой,  чуть
тепловатый  чай  с  обгрызком сахара  сама хозяйка, тощая, желчная,  ехидная
попадья,  или  агентиха,   толстая,  старая,  обрюзглая,  злая,  засаленная,
ревнивая и скупая бабища. Поэтому теперь простое дело приготовления чая было
ей так же трудно, как  для всех нас в детстве уменье отличать  левую руку от
правой или завязывать веревку петелькой. Суетливый Лихонин только мешал ей и
конфузил ее.
     - Дорогая моя, искусство  заваривать чай - великое  искусство. Ему надо
учиться  в Москве. Сначала слегка прогревается  сухой чайник.  Потом  в него
всыпается чай и быстро ошпаривается кипятком. Первую жидкость надо сейчас же
слить в полоскательную чашку, - от этого чай становится чище и ароматнее, да
и,  кстати, известн